промышленные
скопления урановых руд вот здесь, в районе  Эль-Козейра.  Но  там
совсем другие породы, нет такого гранита. Просто не знаю, что вам
посоветовать, йа устаз.
     Я решил все-таки начать поиски от той  долинки,  где  весной
Павлика укусила змея, заставив нас срочно свернуть работы.
     На следующий  день  Сабир  показал  нам,  как  обращаться  с
приборами, и отправился в Асуан, увозя с собой образцы  облицовки
из погребальной камеры. А мы двинулись в пустыню.
     На этот раз я раздобыл еще одну автомашину и мог захватить в
поход нескольких самых опытных рабочих. Все они давно  занимались
раскопками, для многих это стало даже  наследственным  промыслом,
продолжавшимся из поколения в поколение.  Для  нас  они  были  не
просто землекопами,  а  талантливыми  помощниками  и  даже  порой
весьма знающими консультантами.
     По уже разведанному весной маршруту проехали без  остановок.
Вечер застал нас еще в пути; и когда мы  добрались,  наконец,  до
злополучного "змеиного места", как окрестил  его  Павлик,  лагерь
пришлось разбивать уже в полной темноте.
     Проводником я  снова  взял  Азиза.  Бедуин  привел  по  моей
просьбе двух верблюдов: они могли очень пригодиться для  разведки
в горных долинах, куда не пройдет машина.
     Я  собирался  тут  задержаться  хотя  бы  на  денек,   чтобы
закончить  осмотр  окрестностей.  Но  когда  утром,  в   ожидании
завтрака, не утерпел и заглянул к нашему  весеннему  раскопу,  то
сразу понял: здесь уже явно кто-то рылся после нас.
     Мы всегда, уходя, закрываем раскоп бумагой, а потом засыпаем
песком,  чтобы  не  принять  его  по  ошибке  за  новый,  еще  не
исследованный и не копаться впустую.  Теперь  песок  был  разрыт,
бумага куда-то исчезла -- вероятно, ее давно унес ветер.  На  дне
ямы валялось несколько окурков, из груды  песка  торчало  донышко
бутылки -- весьма красноречивые "визитные карточки"...
     Неподалеку зияли еще две ямы. Их мы весной  не  копали.  Они
были пусты, и оставалось только гадать, что  мог  найти  здесь  и
украсть Вудсток со своими товарищами?
     Нам тут, во всяком случае, уже нечего  было  делать.  Да,  и
честно  говоря,  как-то  не  хотелось   копаться    после    этих
проходимцев. Сразу после  завтрака  мы  погрузились  в  машины  и
поехали  дальше,  поближе  к  заветным  горам,  серыми  складками
маячившим вдали.
     Как горы ни отступали, стараясь спрятаться в пыльной  дымке,
к полудню мы все-таки добрались до них. Выбрали узкую  долинку  с
крутыми склонами и решили  здесь  устроить  базовый  лагерь.  Эта
работа заняла у нас весь остаток дня, но  зато  ночевали  мы  уже
вполне комфортабельно, даже послушали радио.
     Под вечер мы с Павликом поднялись на вершину  ближней  горы.
Насколько  хватал  глаз  вокруг  тянулось   унылое    хаотическое
нагромождение серых и голых скал. Ни  кустика,  ни  цветка,  даже
верблюжья колючка, похоже, тут не росла. Не было видно  ни  одной
птицы. Кругом -- мертвые скалы.
     -- Если бы устроить конкурс  на  самое  печальное  место  на
земле, то более подходящего не найти, -- пробормотал  Павлик.  --
Веселенький он себе выбрал уголок, этот Хирен...
     С утра опять началась будничная работа, привычные  разговоры
за завтраком:
     -- Смотри, Толик, ты уселся  на  место  шефа.  Выдаешь  свои
тайные намерения?
     -- Отличный кебаб, Ханусси! Добавьте, пожалуйста...
     -- А я бы с®ел сейчас окрошечки... С ледком!
     -- Казимир   Петрович,  когда  же,  наконец,  будут   готовы
позавчерашние снимки?
     -- Сразу после завтрака берусь за них.
     -- Ханусси, найдется ли у вас еще чашечка кофе?
     -- Скажите Павлику: я пошла на третий раскоп...
     Прошло три дня, а нам не попалось пока  ничего  интересного,
кроме трех изображений животных на камнях да маленького  рисунка.
Он был выведен на скале красной охрой и изображал большую  баржу,
на каких в древности обычно перевозили гранит из каменоломен. Это
обнадеживало:  значит,  мы  всетаки  идем  по   следам    древних
строителей.
     Во  время  одного  из  обходов  я  вспугнул  крупную  кобру,
пригревшуюся  на  камне.  Сразу  вспомнился  весенний  несчастный
случай,  и  я  проследил,  чтобы  всеми   были    приняты    меры
предосторожности: ходить разрешалось только в сапогах, перед сном
тщательно  осматривали  палатки,  каждый  знал,   где    хранится
сыворотка.
     Вечерами я часто вспоминал Моргалова:  почему  от  него  нет
весточки? А время идет...
     У нас было  три  походных  радиометра  для  проверки  горных
пород. Я решил, прихватив один из них, совершить за  два-три  дня
разведочный поход по более отдаленным окрестностям. Только  после
этого можно было намечать новые маршруты.
     Старшим за себя я оставил Павлика, хотя он явно не был  этим
обрадован.  Конечно,  ему  больше   улыбалось    отправиться    в
романтичный, по его представлениям, поход на верблюдах  по  диким
горам. Но я начал обсуждать с ним план работ, которые  предстояло
выполнить без меня, вручил подробную письменную инструкцию, --  и
новые заботы сразу улучшили его настроение.
     Кто  был  по-настоящему  огорчен  и  даже,  пожалуй,  как-то
обескуражен моим от®ездом, так это  старик  Ханусси.  Правда,  со
своей точки зрения:
     -- Кто же вас там станет кормить, йа хавага?
     Но все равно мне, признаться, стало приятно. Казалось, ледок
в  наших  отношениях  начинал  понемножку  таять.  Увы,  как    я
обманывался!..
     Рано  утром,  после  особенно  сытного  завтрака,    мы    с
проводником торжественно воссели на верблюдов  и,  вызывая  своим
видом общий восторг, двинулись в путь.
     Но приподнятое настроение очень быстро  улетучилось.  Сидеть
на верблюде оказалось страшно  неудобно.  Он  так  неторопливо  и
медлительно вышагивал на своих длинных, голенастых ногах,  только
презрительно дергал головой, когда я пытался его подгонять, и так
монотонно раскачивал меня при каждом шаге,  что  вскоре  я  начал
ощущать, как к горлу у меня подступает предательская тошнота.
     "Этого еще не хватает! Заболеть морской болезнью --  и  где?
Среди безводной, раскаленной пустыни!" -- подумал я с ужасом.
     К счастью, от®ехав от лагеря километров на пять, я,  уже  не
теряя достоинства, мог сказать проводнику, что пора приступать  к
работе. Повинуясь его гортанному окрику, верблюд, подогнув  ноги,
покорно опустился на колени, и я поспешил слезть с него.
     А когда  мы  приступили  к  работе,  романтика  окончательно
улетучилась.  Навьюченный   увесистым    радиометром,    я    сам
почувствовал себя верблюдом.
     Работа моя казалась вовсе  не  сложной:  шагай  себе,  держа
перед собой палку со специальной гильзой на конце. От нее тянулся
к радиометру гибкий кабель.  Со  стороны  я  напоминал  сапера  с
миноискателем. Идти надо было  не  спеша  и  подносить  гильзу  к
каждому обломку скалы, валявшемуся на пути. Заметив разлом горных
пород на склоне ущелья, я обследовал  и  его,  прислушиваясь,  не
учащаются ли деловитые щелчки в наушниках.
     Они звучали непрерывно, и сначала это меня пугало. То и дело
казалось,  будто  щелчки  стали  чаще,  и  я  останавливался    у
подозрительного камня. Прибор отщелкивал по-прежнему  равномерно,
отмечая так называемую  фоновую  радиоактивность,  присутствующую
повсюду.
     Гильзу следовало  держать  как  можно  ближе  к  земле.  Это
требовало постоянного внимания и  нервного  напряжения,  так  что
рука у меня скоро затекла, словно я нес громадную  тяжесть.  Ящик
радиометра колотил по боку и оттягивал плечо.  Голову  непривычно
стискивали, словно раскаленным обручем, дужки  наушников.  Пот  с
меня лил градом, и  вскоре  мерные  щелчки  начали  отдаваться  в
голове тупой, мучительной болью.
     Зато верблюды были, кажется, очень  довольны  таким  методом
разведки. Они лениво брели сзади, часто ложились  и  отдыхали,  а
потом быстро меня нагоняли,  ухитряясь  по  пути  еще  выискивать
какие-то лакомые колючки в расселинах скал.  И  проводника  такая
работа весьма устраивала. Он уходил вперед, усаживался на  камень
и поджидал  меня,  задумчиво  напевая  монотонную  и  бесконечную
мелодию.
     В полдень  мы  натянули  на  колья  брезентовый  тент,  и  я
свалился на расстеленный под ним  коврик  таким  измученным,  что
даже напиться не сразу смог, хотя горло  совершенно  ссохлось.  А
пролежав пластом часа три, снова поднялся и, чуть  ли  не  руками
передвигая непослушные, затекшие ноги, снова побрел дальше,  тыча
гильзой на палке в каждый камень.
     Ночевали  мы  в  какой-то  пещерке.  Следовало,    вероятно,
осмотреть ее стены -- тут могли сохраниться какие-нибудь  рисунки
или надпись, но у меня уже совершенно не оставалось сил.
     Спал я как мертвый. Но и во сне продолжал слышать монотонное
надоевшее щелканье...
     На  второй  день  стало  немножко  легче,  хотя  работа    и
оставалась такой же однообразной. Как и требовала  инструкция,  я
внимательно  осматривал  обнажения  горных    пород,    тщательно
обследовал каждую осыпь и высыпку, не пропускал ни одной каменной
глыбы или крупного валуна на пути. Раза четыре за этот  день  мне
показалось, будто прибор отмечает повышенную радиоактивность.  Но
каждый раз при детальной  проверке,  отнимавшей,  кстати,  немало
времени, оказывалось, что я снова по неопытности ошибся.
     Теперь наша унылая работа, кажется,  начала  надоедать  даже
проводнику. Песни, которые он пел, становились все безотраднее  и
грустнее.  И  верблюды  чаще  ложились  и  вставали  потом  очень
неохотно, после длительных уговоров и понуканий.
     На третий день я решил  не  мучить  зря  своих  спутников  и
предложил проводнику сразу отправиться  вперед,  разбить  заранее
лагерь в определенном  месте,  показав  ему  свой  предполагаемый
маршрут по карте, и ожидать меня там к вечеру. Он покачал головой:
     -- Одному нельзя, йа устаз.
     -- Ну, тут каких-то пятнадцать километров. Я  не  заблужусь,
не бойся. У меня же есть карта.
     Он пожал плечами и усмехнулся, весьма  красноречиво  выразив
этим свое отношение к моей карте.
     -- Ладно, ладно, Азиз, не беспокойся, -- настаивал я.  --  Я
же не новичок в пустыне.
     Бедуин опять  пожал  плечами,  но  уже  несколько  по-иному.
Теперь жест его означал не что иное, как традиционное  египетское
"малеш" -- "все равно!" -- столь же емкое  и  богатое  оттенками,
как русское "авось".
     -- Тут плохие места, йа эфенди, -- добавил  он  внушительно,
чтобы окончательно убедить меня. -- В этих горах  шайтан  играет.
Йесхатак! [-- Будь он проклят! (арабск.).]
     Но упоминание  о  нечистой  силе  вызвало  у  меня  обратную
реакцию, и я уже совсем решительно -- надо же бороться с  глупыми
предрассудками! -- сказал ему:
     -- Хватит об этом, Азиз.
     Он не стал больше спорить:
     -- Квойс [-- Хорошо (арабск.).].
     Подождав,  пока  маленький  караван  скроется  за  поворотом
ущелья, я приступил к работе. Снова я буквально обнюхивал  каждый
камень. Снова карабкался по скалам, завидев  где-нибудь  каменную
осыпь,  балансируя  при  этом  длинной  палкой,  словно  неумелый
канатоходец.
     Хребет  с  правой  стороны  ущелья  постепенно    повышался,
карабкаться по его крутым склонам становилось все труднее.  А  на
них, словно  нарочно,  все  чаще  попадались  обнажения  пород  и
заманчивые разломы. И я карабкался  все  выше  и  выше,  цепляясь
разбитыми в кровь пальцами за раскаленные скалы и порой буквально
повисая па них, когда камни  предательски  выскальзывали  у  меня
изпод ног и с грохотом рушились  вниз,  поднимая  тучи  удушливой
серой пыли.
     Короче говоря, до вечера я не прошел и половины  намеченного
маршрута.  Уже  смеркалось,  проводник  мой  наверняка    начинал
беспокоиться. Надо спешить в лагерь, иначе он  отправится  искать
меня, и мы можем разойтись. А завтра снова придется  возвращаться
сюда, чтобы не получилось пробелов в  маршруте.  Да,  облегчил  я
себе работу, нечего сказать...
     Я поколебался, не оставить  ли  радиометр  здесь,  чтобы  не
таскать взад и вперед. Но потом решил все-таки не расставаться  с
ним: потеря такого прибора была бы  слишком  опасной  для  успеха
нашей экспедиции. Чертыхаясь, я поудобнее укрепил его  на  плече,
не подозревая, какую услугу мне еще окажет  этот  надоевший  и  к
вечеру становившийся ужасно тяжелым ящичек.
     Шел я быстро, но темнота наступала еще быстрее. Вот она  уже
сразу, словно  шапкой,  накрыла  и  горы  и  меня,  а  до  лагеря
оставалось еще никак не меньше четырех-пяти километров.
     Тьма была такой густой и плотной, что двигаться  можно  было
только ощупью. То и дело я спотыкался о камни, налетал на выступы
скал -- ущелье с наступлением темноты словно сразу стало  теснее,
--  но  упрямо  пытался  идти  вперед.  Это    было    совершенно
непростительной ошибкой.
     И только боязнь за сохранность прибора, который то и дело со
зловещим скрежетом задевал  о  скалы,  заставила  меня,  наконец,
образумиться  я  поступить  так,  как  следовало  сделать  сразу:
остановиться, выбрать на ощупь среди камней местечко сравнительно
поудобнее и "помягче" и терпеливо ожидать рассвета.
     Есть я не хотел, только напился  воды  из  фляжки  и  тяжело
повалился прямо на голые камни, хранившие еще дневное тепло.  Над
вершинами скал повисло созвездие, похожее на  огненный  иероглиф.
Оно было незнакомым, словно я вдруг попал кудато на иную планету.
Чуть  пониже  сиял  яркий  Канопус;  и  тогда  я  сообразил,  что
загадочное созвездие -- легендарные Волосы Вероники, невидимые  в
наших родных краях.
     Мне показалось, будто я слышу  крик,  потом  словно  далекий
выстрел. Но я не мог ответить ничем на  эти  сигналы.  Постепенно
дневная усталость взяла свое, и я крепко уснул на своем неудобном
каменном ложе, подсунув под голову ящик радиометра.
     У него оказались такие острые углы, что, проснувшись,  я  не
мог  разогнуть  затекшую  шею,  а  на  щеке,    по-моему,    даже
образовались шрамы.
     Чтобы  размяться,  я  сделал  гимнастику,   потом    закусил
шоколадом. По опыту раскопок в Средней Азии  всегда  беру  его  с
собой в поле. Для неприкосновенного аварийного запаса  это  самое
лучшее -- и сыт и желудок не перегружен.  Потом  выпил  несколько
глотков воды.
     Все это я делал  не  спеша,  поджидая,  когда  появится  мой
проводник с верблюдами. Надо было его дождаться и успокоить,  что
со мной ничего не случилось. Но он  все  не  появлялся.  Тогда  я
решил не терять  времени  зря  и  пойти  ему  навстречу.  Взвалив
радиометр на плечо, я быстро зашагал по ущелью.
     Это было моей второй ошибкой.
     Прошел километра три, а проводника  все  нет.  Ущелье  между
тем? стало совсем узким,  горы  стиснули  его  так,  что  местами
приходилось  боком  пробираться  между  скал.  А  дальше   ущелье
раздваивалось...
     Только тут я сообразил, что, кажется, заблудился,  и  достал
карту. На ней вообще не было  никакого  разветвляющегося  ущелья.
Компас, как это часто бывает в горах, где его то и  дело  сбивают
мелкие магнитные аномалии,  показывал  совсем  иное,  чем  солнце
нещадно сверкавшее в небе.
     Надо было возвращаться к тому месту, где я вчера в  темноте,
видимо, ненароком свернул в это узкое боковое ущелье. Обидно, что
столько времени потрачено зря,  но  сам  виноват:  во-первых,  не
следовало идти в темноте, вот и заблудился. А  во-вторых,  утром,
отправляясь в путь, надо бы  сначала  убедиться,  что  он  выбран
правильно.
     Чертыхаясь, я побрел обратно. И чем дальше  шел,  тем  яснее
становилось, что я снова забрел в  какой-то  боковой  развилок  и
вовсе не приближаюсь к тому месту, где ночевал.
     Положение становилось уже серьезным. Карта, видимо,  старая,
неточная. Да и как она могла помочь,  если  я  даже  примерно  не
представлял,  где  именно  нахожусь.  Компас  также   бесполезен.
Сигналов подать нечем: оружия у меня нет, а костер не зажжешь  из
голых камней. К тому же у меня осталась лишь одна плитка шоколада
и воды во фляжке совсем на донышке...
     Найти меня здесь, пожалуй, будет  потруднее,  чем  в  песках
пустыни, так что полагаться можно только  на  самого  себя.  Надо
прежде всего хотя бы примерно сориентироваться.
     И я полез на гору. Ужасно  мешала  палка,  радиометр  клонил
меня набок и предательски стаскивал вниз. Но я не решался  ни  на
миг с ним расстаться: найти его потом среди  серых  камней  будет
куда труднее, чем пресловутую иголку в стоге сена.
     Камни с грохотом сыпались из-под ног. Пот застилал  и  щипал
глаза.  Местами  я  полз  прямо  на  животе,   упрямо    цепляясь
окровавленными пальцами за острые скалы и обдирая себе колени. Но
всетаки часа за полтора вскарабкался на эту проклятую гору. И тут
же понял, что это ничего мне  не  даст.  Дальше  поднимались  еще
более высокие и обрывистые хребты.  А  то,  что  я  видел  внизу,
казалось настоящим хаосом, даже отдаленно не похожим на  то,  что
было изображено на карте.
     Оставалось одно -- идти, придерживаясь северозапада.  Где-то
там мы вошли в  горы,  там,  вероятно,  и  ищет  меня  проводник.
Передохнув  немного,  если  можно  назвать  отдыхом  сидение   на
раскаленных камнях да еще на самом солнцепеке, я начал спускаться
в ущелье.
     Не буду  долго  рассказывать  о  своих  скитаниях,  едва  не
закончившихся весьма плачевно. Многое я  и  сам  теперь  не  могу
вспомнить,  потому  что  временами  у  меня,  кажется,   немножко
мутилось в голове.
     Я  шел,  шел,  спотыкаясь  о  камни  и  падая  под  тяжестью
радиометра. Помню, что часто поднимал голову и смотрел на солнце,
словно  опасаясь,  как  бы  вдруг  не  исчез  и  этот   последний
путеводный маяк. Но он не исчезал, а медленно убивал меня  своими
неистовыми лучами...
     День стал бесконечным. Я ждал прохлады, темноты, вечера,  но
он все не приходил. И я брел дальше  по  горячим  камням,  падал,
снова поднимался и, шатаясь, шел дальше.
     Потом свалившись -- в какой уже  раз!  --  с  ног,  я  вдруг
подумал: "У  меня  же  есть  радиостанция!  Как  хорошо,  что  мы
захватили ее с собой! Сейчас вызову самолет, и меня спасут!.."
     Я напялил на голову наушники и включил  радиометр,  принимая
его в бреду за радиостанцию.
     Щелчки,  мерные,  монотонные  щелчки  --   и    ни    одного
человеческого голоса.
     Надо подняться выше, чтобы горы не заслоняли от меня  мир  и
не мешали услышать людей!
     И я опять  начал  карабкаться  на  скалы,  волоча  за  собой
тяжелый прибор и с надеждой вслушиваясь в однообразное  щелканье,
раздававшееся в наушниках, стиснувших мне голову. Я  полз  и  все
еще ничего не мог услышать, кроме этого  опостылевшего  щелканья.
Наушники раскалывали мне. пополам череп, и я сорвал их и отбросил
в сторону. Словно обрадовавшись этому, они защелкали еще громче и
настойчивее...
     Но мне уже было все  равно.  В  глазах  у  меня  завертелись
огненные диски.
     Потом я вдруг увидел человека, стоявшего на вершине  горы  и
глядевшего куда-то вдаль. Он показался  мне  громадным,  от  него
тянулась спасительная тень. Вот она  коснулась  меня,  --  и  все
провалилось в темноту и безмолвие...




        ГЛАВА XV. СЛИШКОМ МНОГО ЗМЕЙ







     Очнулся я от холода. На лбу у меня лежала влажная тряпка,  и
вода, струясь по лицу, стекала мне в рот! Я вытянул  губы,  чтобы
глотать ее, глотать, глотать без конца. И солнце не висело больше
разящим мечом над головой. Вместо него мирно и  трепетно  светили
звезды.
     В трех шагах от меня чернела какая-то  загадочная  фигура  с
уродливо-длинной, словно бы змеиной шеей. Я приподнялся и  только
теперь понял, что это верблюд. От него  отделилась  вторая  тень,
подошла ко мне и склонилась, заслонив звезды.
     -- Это ты, Азиз? -- едва слышно  прошептал  я  и  успокоенно
улегся снова.
     Проводник разжег примус. Я напился горячего крепкого  чая  и
заснул. Во сне меня опять мучила жажда,  я  снова  карабкался  по
раскаленным  камн