их на страже возле саркофага.
     Еще несколько  дней  мы  продолжали  заниматься  разбором  и
упаковкой находок, вынесенных из  погребальной  камеры.  А  Сабир
снова начал часами возиться в ней со своими приборами, -- теперь,
когда коршуны перестали оплакивать печальную  судьбу  Хирена,  он
чувствовал здесь себя гораздо спокойнее и мог закончить  изучение
радиоактивной облицовки.
     Андрюша Аккуратов до позднего вечера засиживался в  палатке,
отведенной  под  походную  лабораторию.  Склонившись  над  шатким
столиком в неудобной, утомительной позе,  он  своими  грубыми  на
вид, но поразительно ловкими пальцами по сто раз складывал так  и
этак крошечные обломки инкрустации, терпеливо подгонял их один  к
другому,  пропитывал  скрепляющими  растворами,  склеивал  --   и
постепенно из кучки безнадежного  мусора  возрождался  прекрасный
ларец.
     Ему  помогали  Женя  Лавровский  и  Зиночка,  но  долго   не
выдерживали: затекала  спина,  шея  не  поворачивалась,  начинали
дрожать руки. Приходилось делать перерывы, чтобы  прогуляться  по
лагерю. Но Андрей  все  работал,  не  разгибая  спины.  А  рядом,
задумчиво и меланхолически посвистывая, Казимир Петрович  так  же
неутомимо зарисовывал одну находку за другой.
     Находки эти сами по себе были любопытны,  но,  к  сожалению,
ничего не проясняли в  судьбе  Хирена,  --  обычная  погребальная
утварь.
     Интересны, пожалуй,  были  боевые  колесницы,  к  сожалению,
сильно пострадавшие от рук грабителей. Резные, легкие, на высоких
колесах, они, видать, развивали большую скорость. Днища  их  были
сплетены  из  кожаных  ремней,  покрытых  шкурами.  Они   отлично
пружинили и тем самым вполне заменяли рессоры,  которых  египтяне
еще не знали.
     Опахала,  красивые  трости  с  длинными  гнутыми  ручками...
Алебастровые сосуды для благовоний. Ящички и сундуки  с  одеждой,
обувью.  Фараона  заботливо  снарядили  в  загробный  путь,    из
которого, как он сам напоминал в своих стихах, уже нет возврата...
     И ушебти, ушебти,  без  конца  ушебти  в  самых  неожиданных
местах, -- и у всех та  же  навеки  застывшая  улыбка,  как  и  у
большой статуи фараона в углу погребальной камеры.
     На ее постаменте оказалась очень интересная надпись:
     "Я вложил истину внутрь себя, я чувствую отвращение ко  лжи,
ибо я знаю, что сын Атона Неферхеперура Уаенра радуется ей".
     Неферхеперура Уаенра -- тронное имя фараона Эхнатона!
     Это говорило  о  многом:  значит,  Хирен  почитал  покойного
реформатора, считал его своим учителем и наставником, и,  видимо,
старался продолжать его начинания.
     Возникла сложная  проблема:  как  вынести  из  гробницы  эту
великолепную статую? Ей место в музее, а не здесь,  в  подземелье
пустынных и диких гор. Но сначала надо разобрать  и  вынести  все
остальные вещи, очистив для нее дорогу.
     Работа подвигалась медленнее, чем хотелось, потому что очень
уж докучали непрошеные гости.  Кроме  корреспондентов,  появились
даже туристы -- какой-то предприимчивый делец привез  их  в  двух
автобусах прямо по пескам из Асуана.
     Они приехали сюда, будто на  пикник.  Толпились  у  решетки,
закрывавшей вход в пирамиду. Табунами ходили за  каждым  из  нас,
щелкали бесчисленными фотоаппаратами, выпрашивали сувениры:  "Ну,
хоть радиоактивную песчинку из гробницы!".
     Наконец  Шакуру  это  надоело,  и  он  вызвал  целый   взвод
пограничной  стражи.  Теперь  рослые,  статные    солдаты-нубийцы
держали галдящую толпу на приличном отдалении от гробницы.
     Но в довершение всего появились, наконец, и гости,  прибытия
которых я как-то давно ожидал и опасался: все на том же  знакомом
потрепанном "доджике" прикатили Вудсток и Афанасопуло.
     Афанасопуло, как всегда, молчал,  кланялся  и  величественно
разглаживал роскошные усы. Вудсток восхищенно  ахал,  восторгался
нашей удачей, но глаза  его  оставались  все  время  холодными  и
грустными. Я отвечал ему весьма  сухо.  Может,  это  выглядело  и
невежливо, но у меня, право, не было никакого желания  беседовать
с этими проходимцами. Будь моя воля, я бы вообще не подпустил  их
близко к гробнице.
     Но  доктора  Шакура  Вудсток  сумел  очаровать   наигранными
восторгами и постоянным упоминанием имени своего  папаши.  Он  не
только разрешил им осмотреть гробницу, но даже сам повел по  всем
подземным переходам. Я  отказался  от  такой  чести  и  продолжал
работать.
     Вернувшись, Лесли Вудсток выпил с доктором Шакуром коньяку и
стал еще красноречивее. Он все восхищался,  удивлялся,  поражался
нашей невиданной удаче, пытаясь втянуть меня  в  разговор!  Но  я
упрямо отмалчивался.
     Эта, наверное, забавная со стороны, но весьма мне  надоевшая
беседа была вдруг прервана самым неожиданным образом.
     В палатку внезапно вбежал один из рабочих и крикнул:
     -- Там человек, йа устаз! Там человек в песке!
     -- Какой человек, нассаб [Мошенник (арабск.).]?  --  сердито
оборвал его  доктор  Шакур.  --  Что  ты  врываешся,  как  магнун
[Сумасшедший (арабск.).], дорогой?
     -- Простите, йа саадат бей. Там мумия в песке...
     Как ни удивительна была весть, я готов был  поклясться,  что
почему-то больше всех она поразила Вудстока и Афанасопуло. Я  как
раз смотрел на них в этот момент и заметил,  с  каким  выражением
они переглянулись между собой. Почему?
     Задумываться некогда. Через мгновение мы уже все наперегонки
мчались к гробнице.
     При виде нас рабочие, разбиравшие песчаный  завал,  радостно
зашумели, предвкушая традиционный богатый "бакшиш" за  редкостную
находку. Они  расступились  --  и  я  увидел  торчащую  из  песка
скорченную руку, обмотанную потемневшими от  смолы  и  благовоний
бинтами!
     Присев на корточки,  я  начал  осторожно  разгребать  песок.
Доктор Шакур помогал мне с другой стороны. Постепенно  обнажалась
укутанная в пелены мумия.
     Царские знаки -- коршун Нехебт  и  священная  змея  Буто  на
головной повязке, имя фараона в овальном картуше...
     -- Это Хирен! -- воскликнул Шалур.
     Да, перед нами, несомненно,  лежала  мумия  фараона  Хирена,
которую я уже отчаялся найти. Но теперь вот она, передо мной,  --
и конец всем сомнениям, колебаниям и смутным надеждам,  таившимся
где-то в глубине души.
     Теперь никаких  сомнений  не  оставалось:  мы  действительно
нашли гробницу Хирена -- на сей раз настоящую, а не ложную, --  и
дотла  разграбленную  еще  в  глубокой  древности.    Вот    оно,
неопровержимое доказательство, -- мумия самого фараона. Грабители
содрали с нее все  драгоценности  и  потом,  словно  в  отместку,
бросили ее в  глубокий  колодецловушку,  приготовленную  для  них
Хиреном. Они все-таки перехитрили его.
     Мумия пролежала века в песке на дне колодца. И  вот  теперь,
выгребая песок, наши рабочие случайно нашли ее. Все стало ясно.
     Вудсток -- только тогда я заметил, что он прибежал с нами  и
стоит за моей спиной, -- вдруг чтото быстро сказал Афанасопуло на
каком-то  незнакомом  мне  языке.  Тот  коротко,  односложно  ему
ответил.
     -- Доктор   Шакур,  мне  кажется,  что  запрет   посторонним
присутствовать при раскопках должен распространяться на всех  без
исключения, -- сказал я.
     Археолог поспешно закивал и повернулся к непрошеным гостям:
     -- Господа, я  должен  просить  вас  покинуть  гробницу.  Вы
злоупотребляете моим гостеприимством, дорогой.
     Вудсток  посмотрел  на  меня,  криво  усмехнулся,  и  они  с
Афанасопуло молча пошли к выходу.
     Больше я их в этот день не видел  и  уже  надеялся,  что  не
увижу никогда. Но, оказалось, они вовсе не уехали и вскоре  снова
дали о себе знать самым вызывающим образом.




        ГЛАВА XVIII. ПОРАЗИТЕЛЬНАЯ НАДПИСЬ







     Когда мы вынесли мумию на поверхность, отгоняя наседавших со
всех сторон репортеров, доктор Шакур сказал:
     -- Придется мне вызывать самолет и срочно везти ее  в  Каир.
Здесь, в песках, мы не сможем  ни  сохранить  ее,  ни  тем  более
исследовать. А вы  пока  продолжайте  работу  один,  дорогой,  со
своими коллегами.
     Это было правильное решение, и я не стал возражать.  Мы  тут
же связались по радио с Каиром. Уже на  следующее  утро  прилетел
самолет, и фараон Хирен,  закутанный  в  погребальные  покрывала,
отправился в последний путь над пустыней, которую любил так,  что
даже выбрал местом последнего упокоения.
     Завал был теперь полностью расчищен, и мы могли осмотреть до
конца нижний коридор. Он скоро кончался,  и  там  была  дверь  --
приветливо раскрытая, незапечатанная и  не  разбитая.  А  за  нею
оказалась тесная, почти квадратная и совершенно пустая  комнатка.
Совсем голые, без рисунков стены, и на одной из них, прямо  перед
входом, написано четкими,  я  бы  даже  сказал  --  щеголеватыми,
иероглифами:
     "Сердца злы, каждый  грабит  ближнего.  Человек  с  ласковым
взором убог, добрым  везде  пренебрегают.  Человек,  на  которого
надеешься,  бессердечен.  Нет  справедливых.  Земля  --    притон
злодеев. Я подавлен несчастьем. Нет у меня верного друга.  Злодей
поражает землю, и нет этому конца..."
     Сколько должен был  пережить,  чтобы  написать  эти  горькие
слова, человек, в молодости так радостно славивший жизнь:

          Проводи день радостно, друг,
          Вдыхай запах благовоний и умащений...
          Оставь все злое позади себя.
          Думай лишь о радости -- до тех пор,
          Пока ты не пристанешь к стране, любящей
          молчание.

     Я вернулся в погребальную камеру доканчивать работу. Она уже
опустела, все вещи из нее  вынесли,  описали,  упаковали.  Теперь
можно без помех заняться фресками и надписями на стенах.
     Роспись  оказалась  довольно  традиционной,  она  изображала
обычные религиозные и погребальные сцены.  Необычным  было  одно:
повсюду в качестве главного божества присутствовал солнечный Атон.
     Даже после смерти Хирен упрямо продолжал отстаивать  дорогие
своему сердцу преобразования его учителя Эхнатона!
     Увлеченный работой, я  как-то  сначала  не  замечал,  что  в
камеру по нескольку раз в день заходит Сабир -- то с радиометром,
то еще с какими-то приборами. Бродит вдоль стен, подносит приборы
к потолку, влезая на лесенку-стремянку, и все что-то бормочет при
этом. Наконец меня это заинтересовало, и вечером, после ужина,  я
спросил его:
     -- Что вас заботит, Али?  Ведь  вроде  вы  уже  провели  все
измерения и даже написали отчет.
     -- Кажется, я поспешил и придется писать дополнение.
     -- Какое?
     -- Странные вещи творятся в этой гробнице, --  придвинувшись
ко мне и понизив голос, ответил он. --  Вы  можете  считать  меня
суеверным, но приборы -- они ведь не могут заблуждаться, как люди?
     -- И что же они показывают такого необычного, ваши приборы?
     Сабир  достал  из  полевой  сумки  листочек  бумаги,    весь
исписанный цифрами и каким-то формулами, и положил его на стол.
     -- Вот, я  пересчитывал  раз  десять.  В  камере  не  только
повышенная  радиоактивность.  Там  еще  магнитометр    показывает
присутствие какой-то намагниченной массы. Не в  самой  камере,  а
над ней. Понимаете, как будто там есть еще железорудное тело...
     Несколько секунд мы молча смотрели друг на друга. Я старался
понять, что он мне говорит, а он -- убедиться, понял ли я.
     Потом я неуверенно спросил:
     -- Вы   хотите  сказать,  Сабир,  что  нашли    не    только
месторождение урана, но и железной руды?
     Он пожал плечами и покачал головой:
     -- Не  знаю. Облазил  все  склоны  горы  --  никаких  особых
признаков крупного железорудного тела. Не может же это быть  руда
в виде какой-то одиночной небольшой линзы?
     -- Вы хотите сказать, что над погребальной камерой  спрятано
нечто железное? -- Голос у меня дрогнул.
     -- Не знаю, -- упрямо повторил Сабир, теребя усики. --  Знаю
только, что в этой проклятой гробнице творятся странные вещи. Они
озадачивают не только меня, но и  мои  приборы.  Почему  в  одном
месте  --  только  в  одном!  --  в  коридоре,  который  ведет  к
погребальной  камере,  --  помните,  где  вы  еще  провалились  в
ловушку? -- приборы  тоже  отмечают  повышенную  радиоактивность?
Хотя  и  тут  стены  коридора  сложены  из  обычного,  вовсе   не
радиоактивного песчаника. Вы можете это об®яснить?
     -- Пойдемте утром в гробницу и поищем вместе.
     Так мы и сделали. По пути к погребальной камере Сабир поднес
в одном месте капсулу радиометра к потолку коридора --  и  прибор
тревожно защелкал. Передвинул  ее  немного  дальше  --  радиометр
замолчал и вновь подал голос, лишь когда мы вошли в камеру.
     Здесь неожиданно вдруг повел себя магнитометр, как, впрочем,
и рассказывал  вчера  Сабир.  Стоило  только  поднести  прибор  к
потолку, как стрелка на шкале начинала тревожно метаться.
     -- Там  железо!  --  сказал  Сабир,  грозя  пальцем  потолку
гробницы.
     Тогда взялся за исследования я. Долго выстукивал  молоточком
потолок, прислушиваясь, какой получается звук.  Нет,  не  похоже,
чтобы там были пустоты.
     Стали стучать в коридоре, в том месте, где  тревожно  щелкал
радиометр. И здесь, судя по признакам, сплошная монолитная  глыба
скалы.
     Но загадку надо было как-то разрешить. И я дал  распоряжение
пробить  в  этом  месте  облицовку  потолка.   Ничего    особенно
страшного, потом заделаем снова.
     Мы стояли  и  молча  наблюдали,  как  двое  рабочих  кирками
разбивают  древнюю  облицовку.  Работать  под  потолком  им  было
неудобно.
     Они подбадривали себя монотонными криками:
     -- Йалла! Йалла! ["Пошла! Пошла!" (арабск.).]
     Во все стороны разлетались  острые  осколки.  Вот  кончилась
облицовка, за ней показалась коренная гранитная порода, из  таких
сложены все эти горы. Значит, мы ошиблись, и зря затеяли все это.
Я уже хотел сказать рабочим, чтобы они кончали свою бессмысленную
разрушительную работу,  как  вдруг  Сабир  опередил  меня  резким
возгласом:
     -- Стоп! Это ведь  та  же  порода,  какая  использована  для
облицовки камеры!
     -- Ну и что? -- не понял я.
     -- Как что? Это явно плита, плита из радиоактивного гранита.
Она обтесана человеческими руками и закрывает какой-то вход!
     Я стащил перепуганного рабочего с лесенки, сам  вскарабкался
на  его  место  и  заглянул  в  пролом.  Да,  гранитная    глыба,
прятавшаяся под облицовкой, несомненно, хранила следы  обработки.
Мы  напали  на  какой-то  потайной  ход,  оставшийся  неизвестным
грабителям!
     Нам удалось расширить отверстие в облицовке так,  что  стали
видны края плиты. Она была наглухо пригнана к  окружающим  скалам
и, видимо, представляла собой монолитную  тяжелую  глыбу;  именно
поэтому и не удалось угадать, по стуку, что за нею скрыт проход.
     Не оставалось  ничего  иного,  как  пробивать  насквозь  эту
забронированную радиоактивным гранитом потайную дверь. Так  мы  и
сделали.
     Ах, какой тяжелой оказалась эта работа! Мы долбили гранит  в
очередь с рабочими, сменяя друг друга. И только теперь,  пожалуй,
поняли,  каким  адским  был  труд  древних  строителей  и  рабов,
добывавших эти несокрушимые глыбы в каменоломнях. Плита оказалась
толщиной в три метра!
     Но вот последний удар.
     Кирка пробила  сквозное  отверстие  и  застряла  в  нем.  Мы
вытащили ее, и я, подсвечивая фонариком, заглянул в отверстие.
     -- Ну что? -- нетерпеливо спросил стоявший внизу Сабир.
     -- Вы были правы. Это коридор.
     -- Отлично! Давайте ломать дальше.
     Мне и самому нестерпимо хотелось  поскорее  узнать,  что  же
скрывается за этой глыбой. Но именно теперь-то и  следовало  быть
вдвойне осторожней и  спокойней.  Я  об®яснил  геологу,  что  нам
придется заделать пробитое отверстие, запечатать потайной вход  и
ждать  возвращения  доктора  Шакура.  Без    разрешения    Службы
древностей мы не имели права вести дальнейших работ.
     В тот же вечер я отправил подробную  радиограмму  в  Каир  и
стал ждать.
     А чтобы ожидание не стало  затяжным  кошмаром  и  постоянным
искушением, я прибегнул к старому испытанному средству -- работе.
С  утра  отправился  в  погребальную  камеру,  чтобы   продолжать
срисовывать надписи и снимать эстампажи фресок.
     Вот тут-то и подстерегал меня совершенно невероятный сюрприз!
     Сняв  эстампаж  очередной  фрески,  я  стал    рассматривать
надпись, помещавшуюся чуть повыше ее. Она  обведена  картушем  --
значит, это какое-то царское имя. Продолговатый  прямоугольник  с
прорезью  внизу,  потом  деревце,  а  этот  значок  --   условное
изображение престола.
     Какое странное имя, ничего не понимаю!..
     В этом углу было темновато. Я подставил лесенку и  взобрался
на нее, чтобы разобрать загадочную надпись  получше.  В  защитном
костюме это было страшно неудобно.
     Прямоугольник означает обычно дом. С деревом  --  все  ясно.
Значок "сидение" может означать "место" или "престол",  но  также
простое сочетание двух согласных --"ст".
     Все вроде понятно, а получается какая-то абракадабра.  Никто
не слышал о фараоне с таким нелепым именем!
     "Ладно, срисую и разберусь на досуге", -- подумал я, перевел
взгляд на соседнюю надпись -- и едва не свалился с лесенки...
     Маленький кружок с точкой в середине --  "свет".  Потом  две
шагающие ноги, как их  изображают  обычно  дети,  --  это  значит
"идти, двигаться".
     А дальше длинный  ряд  условных  значков,  которыми  древние
египтяне обозначали цифры: дважды повторяется "палец", восемь раз
подряд -- "лист лотоса", потом пять свитков "веревки"...
     Что  же  это  получается?  Двадцать  восемь  тысяч   пятьсот
семьдесят  одна  целая  и  три  седьмых  "речной  меры"...  Какое
громоздкое число!
     Я начал машинально переводить  его  в  привычные  километры.
"Речная мера"  была  самой  крупной  у  египтян  для  определения
расстояний.  Она  равнялась  двадцати  тысячам  "локтей"  --  это
примерно десять с половиной километров.  Значит,  в  переводе  на
километры получается триста  тысяч...  Да,  совершенно  точно  --
триста тысяч километров. Что?!
     Только  теперь  до  меня  дошел  смысл  надписи:    "Свет...
движется... триста тысяч километров..."
     Мне показалось, что я схожу с ума. Ведь это означает,  будто
за много веков до нас Хирен уже знал один из  величайших  законов
природы,  на  основе  которого  Эйнштейн  построил  всю    теорию
относительности: скорость света равна тремстам тысячам километров
в секунду!
     Невероятно? Но ведь я вижу эту  надпись  на  стене  гробницы
своими собственными глазами.
     "Вот если бы я стал  доказывать,  будто  Хирен  за  тридцать
веков до Эйнштейна вывел формулу E=mc^2 -- вот тогда вы могли  бы
отправить меня в сумасшедший дом..." -- вспомнились мне  шутливые
слова Моргалова.
     Больше я не мог работать и поспешно ушел из гробницы,  решив
пока никому не говорить про эту немыслимую надпись.
     Весь остаток дня, уединившись в своей палатке, я  ломал  над
нею голову. Но она была проста до глупости: всего два  иероглифа,
не допускающие иных толкований, и цифры  --  главное,  совершенно
точные, неумолимые цифры -- триста тысяч...
     Чувствуя, что голова опять начинает кругом идти, я взялся за
надпись в картуше. Вот  она-то,  наоборот,  выглядела  совершенно
темной и запутанной.
     -- Дом... дерево... престол, -- бормотал я.  --  Или  может:
"пр" и "ст", но что это означает? И при чем тут тогда дерево?..
     Утром я собирался пораньше отправиться в гробницу, чтобы все
проверить на свежую голову. Но не успели мы позавтракать,  как  в
лагерь буйной толпой ворвались репортеры и засыпали  меня  градом
вопросов:
     -- Куда ведет открытый вами потайной ход?
     -- Почему вы не допускаете в него прессу?
     -- Вечно у русских какие-то секреты!
     Откуда они  пронюхали  о  нем?  Мы  с  Сабиром  договорились
держать наше открытие в тайне. Содержания  радиограммы  никто  не
знал,  кроме  нашего  радиста,  а  в  нем  я  совершенно  уверен.
Вероятно, проболтался кто-т