юду, как вдруг Павлик сказал:
     -- А к нам, кажется, гости...
     Он смотрел в сторону реки, и теперь  все,  как  по  команде,
тоже повернулись туда. В самом деле, к берегу, держа курс явно на
наш лагерь, приближалась  небольшая  самоходная  баржа  с  тупым,
закругленным носом.
     Кто это мог быть? Наши коллеги? Многие археологи  из  других
стран предпочитали не устраивать постоянных лагерей на берегу,  а
пользоваться вот такими баржами, перегоняя их с места  на  место.
Баржа приближалась, и уже хорошо можно было рассмотреть  людей  в
пробковых  тропических  шлемах,  столпившихся  под    заплатанным
парусиновым тентом. Да, это, несомненно, были какие-то археологи:
на стене рубки грубо намалевана немножко утрированная богиня Маат.
     Мы поспешили  к  берегу.  Баржа  ткнулась  носом  в  отмель.
Сбросили деревянные сходни, и по ним  легко  соскочил  на  мокрый
песок худенький невысокий человек в шортах,  с  очень  нервным  и
подвижным лицом, заросшим седоватой щетиной.
     -- Хау ду ю ду! -- небрежно сказал он, помахивая над головой
шлемом. -- Как поживаете, коллеги?
     Потом, водрузив шлем на  голову,  он  протянул  мне  руку  и
представился:
     -- Лесли Вудсток, старый гробокопатель.
     Я назвал себя.
     -- Очень приятно. Прошу извинить за несколько  неофициальный
костюм и это, -- он  похлопал  себя  по  небритой  щеке.  --  Как
говорится: "а lа guerre comnne a la guerre", не так ли?
     Говорил  он  быстро,  с  какой-то    немножко    наигранной,
лихорадочной веселостью, и все лицо у него подергивалось,  словно
от нервного тика. Но голубые глаза  под  нависшими  бровями  были
печальны и со слезой, как  у  побитой  собаки.  От  него  заметно
попахивало спиртом.
     -- Вы не родственник профессора Вудстока? -- начал я, но  он
тут же перебил:
     -- Да. Сын. Того самого, знаменитого... Как  видите,  это  у
нас наследственное. А это руководитель нашей небольшой экспедиции
господин  Афанасопуло.  Я  же,  так  сказать,  главный    научный
консультант, не более...
     Торопливо выпалив все  это.  он  подтащил  меня  за  руку  к
стоявшему в молчаливом  ожидании  на  сходнях  очень  высокому  и
стройному человеку лет пятидесяти в засаленной красной феске. Она
никак  не  вязалась  со  строгим  черным   костюмом    и    белым
накрахмаленным   воротничком,    которыми    странный    господин
Афанасопуло словно делал вызов палящей нубийской жаре.  А  усы  у
него были такие черные и длинные, что сразу померк наш горделивый
раис.
     -- Бонжур, мосье, -- изысканно приветствовал меня  начальник
экспедиции, и это были, пожалуй, единственные слова,  которые  мы
от него услышали.
     Больше  на  берег  никто  не  сходил.  Остальные   участники
экспедиции  разглядывали  нас  с  палубы.  Признаться,  их    вид
несколько  удивил  меня,  как  и  причудливый  костюм   господина
Афанасопуло.    Тут    были    три    европейца    неопределенных
национальностей, один несомненный представитель Малой Азии --  не
то сириец, не то турок, и два  рослых,  плечистых  негра-суданца,
похожих друг на друга, словно близнецы. Была еще какая-то  сильно
накрашенная девица в черных очках.
     Я невольно поймал себя на мысли, что ни одно из этих лиц  не
было отмечено печатью "высокого интеллекта" или "искажено работой
мысли", как выразился бы Остап Бендер. Но  мало  ли  какие  могут
быть лица у археологов...
     Мы пригласили гостей к столу. Только Вудсток и Афанасопуло с
готовностью поклонились. Остальные продолжали уныло  посматривать
на нас сверху. Один из  негров  проворчал  что-то  невнятное,  но
начальник экспедиции внимательно  посмотрел  на  него  --  и  тот
поспешил отойти от борта.
     Повар Ханусси, уже успел приготовить и ставил на стол второе
блюдо с ароматной фаттой. Мне показалось, будто  при  виде  наших
гостей по всегда невозмутимому лицу старого  повара  промелькнула
какая-то тень. Или он был знаком с ними раньше? Но ни Вудсток, ни
Афанасопуло не обратили на старика никакого внимания -- значит, я
ошибся.
     Ради гостей я решил отступить от сурового  "сухого  закона",
царившего у нас в экспедиции, и достал  из  чемодана  припасенную
бутылку столичной водки. Вудсток подсел к  ней  поближе  и  начал
болтать без умолку о непревзойденных качествах русской  водки,  о
трудностях экспедиционной жизни,  о  том,  что  египетские  блюда
слишком остры для европейского желудка, а женщины  --  некрасивы.
Афанасопуло только искоса поглядывал на  него,  разглаживая  свои
усы. Пил он только кофе.
     Будсток, казалось, был увлечен разговором, но глаза его  все
время внимательно и оценивающе изучали лица сидящих за столом.  И
я, следя за его взглядом, тоже как бы заново  рассматривал  своих
сотрудников и помощников.
     Увлеченно слушает говорливого гостя  худенький  и  подвижный
Женя  Лавровский.  Он  поддакивает,  кивает,  восхищенно   качает
лохматой головой, на загорелом лице  его  стремительно  сменяются
выражения то испуга, то восторга. Наверное, Вудстоку  он  кажется
доверчивым   подростком,    недаром    англичанин    так    часто
поворачивается к нему, как к самому  благодарному  слушателю.  Но
мы-то знаем, что Женя просто  превосходный  мимический  актер.  К
тому же он талантливый лингвист, превосходно говорит по-арабски и
знает все местные обычаи настолько, что его  частенько  принимают
за студента-египтянина, приехавшего с нами из  Каира.  Глаза  его
смеются над рассказчиком, и дважды он уже успел лукаво подмигнуть
мне.
     Рядом с щупленьким Женей особенно громадным и монументальным
выглядит Андрей Аккуратов. Чашечка с кофе в  его  ручище  кажется
совсем маленькой и хрупкой. Но посмотрел  бы  Вудсток,  как  этот
молчаливый богатырь своими толстыми, неуклюжими на  вид  пальцами
склеивает  по  кусочкам  какую-нибудь  древнюю  вазу!  Мы  всегда
поручаем  Андрею  самую  тонкую  работу,  и  выполняет  он  ее  с
виртуозностью опытного ювелира.
     А что, интересно, думает Вудсток о  нашей  Зиночке  Сомовой?
Тоненькая, стройная, в щеголеватом синем комбинезоне,  она  сидит
как  раз  напротив  него,  и  гость  уже  несколько  раз  пытался
отпустить по ее адресу  старомодные  английские  комплименты.  Но
Зина словно не слышит и подчеркнуто смотрит  куда-то  поверх  его
головы. Я представил ее гостям просто, как нашу  лаборантку,  но,
наверное, они бы сильно  удивились,  узнав,  что  эта  миловидная
девушка с модной прической, которую она  ухитряется  сохранять  в
полной красе даже здесь, в пустыне, ведает  у  нас  электрической
разведкой и скоро станет кандидатом технических наук.
     Сидящий рядом со мной наш художник Казимир Петрович  слушает
болтовню гостя, не поднимая  седеющей  головы,  и  по  всегдашней
привычке что-то рисует в своем блокноте. Заглянув  в  блокнот,  я
вижу целую кавалькаду  забавных  карикатур,  весьма  красноречиво
выражающих его отношение к тому, что он  слышит,  --  и  поскорее
тороплюсь отвернуться, чтобы совсем невежливо не расхохотаться.
     Покончив  с  фаттой,  Вудсток  стал  расспрашивать,  что  мы
собираемся дальше  делать.  Его  болтливость  как-то  не  внушала
особого доверия, поэтому я рассказал о наших планах очень коротко
и в  самых  общих  чертах.  Но  его  вопросы  показывали,  что  в
археологии Вудсток, во всяком случае, разбирается и в курсе  всех
работ, ведущихся в зоне затопления.
     -- Итак, вы хотите поискать счастье в пустыне, -- сказал он,
опрокидывая в рот последнюю рюмку и с явным сожалением  отодвигая
в сторону опустевшую бутылку. --  А...  пирамида  Хирена  вас  не
интересует?
     Я пожал плечами  и  ответил,  что  она  уже  давно  детально
обследована, никаких сюрпризов, по-моему, не таит и  вообще  даже
не  включена  в  число  об®ектов,    требующих    дополнительного
исследования.
     -- Да, вы правы. Ват Красовский поработал на  совесть  и  не
оставил нам  никаких  надежд  на  новые  открытия,  --  торопливо
согласился Вудсток. -- Всетаки старики умели работать, есть  чему
у них поучиться.
     После  обеда  я  показал  гостям  наши  небогатые   находки.
Афанасопуло смотрел и молчал, а Вудсток бормотал на ходу:
     -- Любопытно...  Любопытно...   Очень  любопытно,  --  таким
нескрываемо равнодушным тоном, что у меня настроение окончательно
испортилось. Я и сам  прекрасно  понимал,  что  наши  находки  не
представляют особой ценности,  но  все-таки  от  коллегархеологов
ожидал большего понимания.
     Быстро закончив осмотр  и  поблагодарив  за  гостеприимство,
визитеры поднялись на свою  баржу,  и  она  тотчас  же  отчалила.
Накрашенная девица кокетливо  помахала  нам  на  прощание.  Скоро
баржа исчезла в сверкающей дали, оставив на душе какое-то смутное
чувство непонятной тревоги и сожаления о впустую потраченном дне.




        ГЛАВА III. ПИРАМИДА ХИРЕНА






     Странно, что один случайный,  брошенный  вскользь  Вудстоком
вопрос, в котором, собственно, не  было  ничего  особенного,  так
растревожил меня. Но он  воткнулся  занозой,  и  пирамида  Хирена
теперь не выходила у меня из головы. Может быть,  оттого,  что  я
нет-нет да задумывался о ней нередко и прежде,  и  теперь  вопрос
Вудстока заново растревожил мои мысли?
     Вправду ли с пирамидой Хирена  все  обстояло  так  просто  и
ясно, как считали многие и как я старался уверить себя?
     Обнаружить первому эту пирамиду посчастливилось в 1912  году
нашему  земляку,   русскому    египтологу    Василию    Павловичу
Красовскому.  Может  показаться  странным,  что  она  так   долго
оставалась неизвестной, -- ведь пирамида не иголка. Но ее никто и
не  искал  в  здешних  краях:  все  пирамиды,  давно  открытые  и
описанные  археологами,  находятся  в  нижнем    течении    Нила,
поблизости от древних столиц --  Мемфиса  и  Фив.  А  к  тому  же
пирамида  Хирена  была  ловко  замаскирована   строителями    под
природный холм. Она  невысока,  всего  около  пятнадцати  метров,
почти до самой вершины засыпана песком, да Я  верхушка  ее  имеет
неправильную  форму,  скорее  напоминающую  скалу,    разрушенную
ветром. И только Красовский впервые заинтересовался этой  скалой,
торчавшей из песка, и, к своему удивлению, обнаружил,  что  такую
форму ей, несомненно,  придали  человеческие  руки  и,  вероятно,
вовсе не случайно, а именно в целях маскировки.
     Тогда Красовский начал раскапывать песчаный  бугор  и  нашел
под ним настоящую пирамиду из громадных глыб местного песчаника.
     Это открытие поразило всех  египтологов.  Начались  споры  о
том, кто и почему  именно  построил  такую  странную  пирамиду  в
далеком, глухом месте, среди песков Нубийской пустыни. Кто в  ней
погребен?
     Все эти вопросы долго  оставались  без  ответа,  потому  что
Красовскому  никак  не  удавалось  проникнуть  внутрь  загадочной
пирамиды. Она не имела входа.
     По традиции, которой твердо придерживались  древние  мастера
еще со времен легендарного Имхотепа, строителя первой ступенчатой
пирамиды, вход обычно устраивали  с  северной  стороны.  Конечно,
опасаясь грабителей, его старались всячески замаскировать. Он мог
потом вывести в запутанный лабиринт ложных ходов и  коридоров,  и
надо было внимательно осматривать  каждую  пядь  их  стен,  чтобы
обнаружить другой, потайной вход.  Строители  пирамид  прямо-таки
изощрялись, придумывая  ложные  ходы  и  ловушки,  подстерегавшие
грабителей на всем пути к заветной погребальной  камере.  Но  все
равно входные двери пирамиды  следовало  искать  на  ее  северной
стороне.
     Красовский очистил от завалов сыпучего  песка  всю  северную
стену пирамиды, тщательно исследовал чуть не с лупой в руках  все
стыки между облицовочными плитами, подогнанными одна к другой так
мастерски, что невозможно было просунуть между ними даже  иголку,
и не обнаружил никакого намека на вход.
     Рабочие начали расчищать западную стену пирамиды. Время шло.
Небольшие  средства,  которыми  располагал  исследователь,  таяли
значительно  быстрее,  чем  отгребался  песок,  --  ветер  упрямо
наносил его снова из безбрежной пустыни. И снова  нет  намека  на
вход...
     Тогда  Красовский  принял  отчаянное  решение:   пробиваться
внутрь странной пирамиды напролом, долбить в ее толще новый вход.
Он надеялся, что пробитая таким образом штольня рано  или  поздно
наткнется на один из внутренних  коридоров  пирамиды,  который  и
выведет его к центральной погребальной камере.
     Это оказалось  нелегким  и  весьма  затяжным  делом.  Каждый
сантиметр продвижения вперед давался с огромным трудом. Врубаться
в прочный известняк в тесной  и  душной  штольне  приходилось,  в
сущности, теми же примитивными орудиями,  что  и  рабам  древнего
Египта,  построившим  некогда  эту  пирамиду.   Красовский,    не
отличавшийся крепким здоровьем, трудился  в  штольне  наравне  со
своими рабочими, и его несколько раз  выносили  оттуда  замертво,
потерявшего сознание от усталости и перегрева.
     Место для "взлома" пирамиды было, видимо, выбрано не  совсем
удачно, потому что лишь  через  три  месяца,  прорубив  проход  в
двенадцать метров длиной, Красовский, наконец, добрался до  одной
из внутренних талерей.
     Теперь дело пошло быстрее, но до конца  испытаний  было  еще
далеко. Пришлось преодолеть несколько завалов, дважды  Красовский
попадал в опасные ловушки, одна из которых едва не погубила  его.
Тоннель имел  несколько  ложных  разветвлений,  и  на  то,  чтобы
обследовать каждый из них и убедиться, что он никуда не  ведет  и
кончается тупиком, тоже уходило время.
     Но  все-таки  неутомимый  исследователь  почувствовал,   что
постепенно приближается по  этому  запутанному  лабиринту  темных
переходов к центру пирамиды, к заветной  погребальной  камере.  И
тут, уже  в  последнем  коридоре,  который  привел  его  прямо  к
погребальному  покою,   археолога    поджидало    самое    тяжкое
разочарование:  он  увидел,  что  его  давно  опередили   древние
грабители.
     Оставалась  одна  надежда:  грабителей  обычно  интересовали
ценности, золото, и,  может  быть,  благодаря  этому  сохранились
какие-нибудь малоценные предметы, которыми они  погнушались.  Или
вдруг,  на  счастье  исследователя,  в  самый  последний   момент
кто-нибудь вспугнул грабителей, и они покинули пирамиду, так и не
успев разграбить ее до конца, -- подобные случаи известны.
     Но едва Красовский заглянул в погребальную камеру, как сразу
понял,  что  последние  робкие  надежды  рушатся   полностью    и
бесповоротно.
     При свете факела археолог увидел совершенно пустую  комнату.
Посреди нее стоял саркофаг из черного  гранита.  И  он  тоже  был
пуст. Рядом валялась на полу тяжелая гранитная  крышка.  Осмотрев
тщательно саркофаг, Красовский понял:  грабители  тоже  оказались
обманутыми. И они  нашли  саркофаг  совершенно  пустым.  Это  был
кенотаф -- ложное погребение.
     Можно представить разочарование и ярость грабителей!
     Но для Красовского это было, конечно, слабым утешением. Ведь
и его труды и надежды оказались напрасными.
     И все-таки судьба оставила ему одну-единственкую награду.
     В углу погребальной камеры, в кучке мусора, оставленного еще
строителями, Красовский нашел маленькую статуэтку из красноватого
песчаника. Такие скульптурные фигурки покойного  клали  обычно  в
гроб  вместе  с  телом.  Их  называли  "ушебти"  --  "ответчики".
Предполагалось, что  они  должны  заменять  умершего,  когда  его
призовут к тяжелой работе на полях в загробном царстве Озириса.
     Может  быть,  эту  каменную  фигурку  нарочно  оставили    в
саркофаге -- в насмешку  над  теми,  кто  с  трудом  проникнет  в
гробницу и найдет ее пустой. А разгневанные грабители  отшвырнули
статуэтку в кучу мусора. Во всяком случае, она уцелела  и  теперь
улыбалась на ладони Красовского окаменевшей загадочной улыбкой. И
потрясенный  археолог  прочитал  на  ней  имя  фараона,   который
построил эту загадочную пирамиду и так ловко посмеялся над всеми,
кто попытается в  нее  проникнуть:  "Хирен.  Владыка  Верхнего  и
Нижнего, анх-уда-снеб".
     Теперь надо  об®яснить,  почему  же  это  имя  так  потрясло
Красовского, да и не его одного. Я ведь рассказываю  эту  историю
не для специалистов -- для них отчет о наших открытиях мы сделали
в специальных журналах. Так что, надеюсь,  читатели  простят  мне
небольшое отступление.
     Чтобы лучше представить себе историческую обстановку, начать
придется с фараона Эхнатона. Он царствовал с 1424 по 1388 год  до
нашей  эры  и  прославился  самой  грандиозной  реформой,   какую
когда-нибудь испытывал древний Египет за  всю  свою  многовековую
историю.
     В древнем Египте было  великое  множество  всяких  богов  --
больших и малых. По всей стране чтились Амон,  Озирис,  Тот.  Но,
кроме того, каждый ном -- отдельная провинция  --  имел  и  своих
собственных богов. И в честь каждого божества воздвигались храмы,
а в них верховодили и процветали жрецы. В столице страны -- Фивах
особенно почитался бог Амон, и жрецы его  пользовались  громадной
властью. Они владели обширными полями, многочисленными селениями,
жители которых от рождения до смерти были обречены трудиться  для
пополнения  храмовой  казны.  Богатства  священных  храмов  Амона
достигали сказочных размеров.
     И вот против этих-то всесильных жрецов и  решился  выступить
молодой фараон, которому при рождении дали имя Аменхотеп IV,  это
означало -- "Амон доволен".
     Судя  по  сохранившимся  документам  и  рисункам,  он    был
человеком,  так   сказать,    "кабинетного    типа",    увлекался
религиозно-философскими вопросами,  искусством,  даже  сам  писал
очень любопытные стихотворные гимны, дошедшие до нас.  В  отличие
от большинства своих воинственных предшественников и  наследников
Аменхотеп IV куда меньше внимания уделял походам в чужие страны.
     Тем поразительнее решительность  и  энергия,  с   какими  он
начал ломать устоявшийся веками порядок.  Новый  фараон  попросту
упразднил всех прежних богов, не  пощадив  и  самого  почитаемого
среди них -- Амона. Их имена по его приказу стирают, соскабливают
со всех надписей  на  зданиях  и  обелисках.  При  этом  отважный
реформатор не щадит даже памятников, установленных  в  честь  его
родного отца -- Аменхотепа III: из надписей на них тоже  вырубают
ненавистное имя бога Амона.
     А взамен всех прежних  богов  и  божков  фараон  приказывает
чтить во всех  храмах  одно-единственное  солнечное  божество  --
Атона. В честь  его  он  принимает  новое  имя  --  Эхнатон,  что
означает "Угодный Атону",  и  сам  слагает  торжественные  гимны,
которые отныне должны звучать повсюду:


          Твой восход прекрасен на горизонте,
          О живой Атон, зачинатель жизни!
          Когда ты поднимаешься на восточном горизонте,
          Ты наполняешь каждую страну своею красотою,
          Ибо ты прекрасен, велик, блестящ, высоко над землею,
          Твои лучи об®емлют все страны, которые ты сотворил.
          Ты связываешь их своею любовью.
          Хотя ты и далеко, но твои лучи на земле,
          Хотя ты и высоко, но следы ног твоих -- день!


     Теперь -- через тридцать три века! -- нам, конечно,  нелегко
представить себе, какие потряс.ения переживала  страна  во  время
этой поразительной реформы, ведь рушились все прежние религиозные
представления. Подумать только: на  место  многочисленных  богов,
славить и чтить которых люди привыкли с детства, теперь  ставился
один  бог,  видимый  и  понятный  всем  и  всюду,  --  сверкающий
солнечный диск, величаво плывущий по небу.  Не  удивительно,  что
растерявшиеся жрецы кричали в своих храмах, будто наступает конец
мира, начинается светопреставление!
     А Эхнатон неумолимо продолжает задуманное. Осенью 1419  года
до нашей эры фараон и весь его  двор  поднимаются  на  специально
приготовленные корабли и навсегда покидают Фивы. Огромная, далеко
растянувшаяся флотилия движется  вниз  по  Нилу.  Проплыв  триста
километров, она причаливает к  пустынн