тировали на Вест-Индские острова.  Тони  пробрался  между  клетками  и
люками, сел на корме у лебедки и смотрел, как вздымается и  падает  горизонт
над трубами и они встают черными силуэтами на фоне  темнеющего  неба.  Здесь
качало меньше, чем в средней, части корабля; животные беспокойно  копошились
в своих тесных клетушках, гончие временами подвывала. Матрос-индиец снимал с
веревки белье, которое трепыхалось там целый день.
     Высокие валы мгновенно накрывали носовой бурун. Они шли на  всех  парах
по каналу на запад. К вечеру на французском берегу засветились маяки. Вскоре
по ярко освещенной палубе прошел стюард, отбивая банки по  гонгу  из  медных
цилиндров; компанейский пассажир спустился вниз, чтобы принять перед  обедом
ванну из теплой морской воды, которая колыхалась  из  стороны  в  сторону  и
превращала мыло в клейкую пену. Кроме него, никто к обеду  не  переодевался.
Тони просидел в надвигающейся тьме, пока не прозвенел второй  звонок.  Потом
занес пальто в каюту и пошел обедать.
     Так прошел его первый вечер на море.
     Тони поместили за столом капитана, но капитан не  покидал  мостика.  По
обе стороны от Тони стояли пустые стулья. Качка была не сильная, и сетку  не
натягивали, но стюарды убрали со стола вазы и намочили  скатерть,  чтобы  не
скользила. Напротив Тони сидел цветной архидиакон. Ел он  очень  изящно,  но
его черные руки казались огромными на мокрой белесой скатерти.
     "...к сожалению, наш стол сегодня не в очень хорошей  форме,  -  сказал
он, -  я  вижу,  вы  не  страдалец.  Моя  жена  не  выходит  из  каюты.  Она
страдалица".
     Он возвращался с конгресса, так он сказал Тони. Над лестницей помещался
салон, именуемый "Музыкальный  салон  и  кабинет".  Свет  здесь  всегда  был
приглушен: днем - цветными  стеклами  окон,  вечером  -  шелковыми  розовыми
абажурами,  затенявшими  электрические  свечи.  Тут  пассажиры  пили   кофе,
расположившись на громоздких, обитых гобеленами диванах  или  на  вертящихся
креслах, намертво закрепленных перед письменными столами. Здесь же стюард по
часу в день священнодействовал  у  набитого  романами  шкафа,  составляющего
судовую библиотеку.
     - Суденышко так себе, - сказал компанейский  пассажир,  подсаживаясь  к
Тони, - но, надо надеяться, выйдет солнце, и станет повеселее.
     Тони закурил сигару и получил замечание от стюарда:
     В этой комнате курить не разрешалось.
     - Ничего, - сказал компанейский пассажир, - мы все равно идем сейчас  в
бар. Знаете, - сказал он через  несколько  минут,  -  я  должен  перед  вами
извиниться. Перед самым обедом я было подумал, что у вас не все дома;  когда
вы сказали, что едете в Демерару искать град, я так  и  подумал,  ей-ей.  Но
потом эконом - я за его столом сижу; самая веселая компания всегда за столом
эконома, это проверено, и обслуживают там лучше  всего,  -  так  вот  эконом
рассказал мне о вас. Вы ведь исследователь, верно?
     - Да вроде так, - сказал Тони. До него как-то не сразу  дошло,  что  он
исследователь. Он стал им всего две недели назад. Даже два огромных ящика  в
трюме, помеченные его именем,  с  ярлыками  "Востребовать  по  прибытии",  с
такими  новыми  и  непривычными  предметами,  как  аптечка,   автоматический
дробовик,  лагерное  оборудование,  вьючные  седла,   кинокамера,   динамит,
дезинфицирующие средства, разборное каноэ, фильтры, консервированное  масло,
и самое диковинное из всего этого  -  набор  всевозможных  товаров,  который
доктор Мессингер именовал "обменным фондом",  -  никак  не  убеждали  его  в
серьезности экспедиции. Всем распоряжался доктор Мессингер. Он  сам  выбирал
музыкальные шкатулки, заводных мышей,  зеркальца,  гребенки,  духи,  пилюли,
рыболовные крючки, топоры, цветные шутихи  и  рулоны  искусственного  шелка,
которыми был набит ящик с надписью "Обменный фонд". Да и  с  самим  доктором
Мессингером, который  сейчас  лежал  на  койке  и,  как  сказал  бы  цветной
священнослужитель, "страдал", он  познакомился  совсем  недавно,  и  сегодня
впервые за время их знакомства Тони увидел, что он человек как человек.
     Тони почти не жил за  границей.  Когда  ему  было  восемнадцать,  перед
поступлением в университет  его  поселили  на  лето  неподалеку  от  Тура  у
пожилого господина, с тем чтоб  он  выучил  язык.  (...серый  каменный  дом,
обвитый виноградом. В ванной чучело спаниеля. Старик называл его Стоп; в  ту
пору считалось высшим шиком давать собакам английские имена. Тони  катил  на
велосипеде к  замку  по  прямым  белым  дорогам,  к  багажнику  у  него  был
приторочен сверток с булками и холодной телятиной, мелкая пыль просачивалась
сквозь бумагу и  скрипела  на  зубах.  С  Тони  жили  еще  два  парня,  тоже
англичане, и французский он так толком и не выучил. Один из них влюбился,  а
другой упился в первый раз в жизни искристым "Вуври" на городской ярмарке. В
этот вечер Тони выиграл в лотерею живого голубя; он выпустил его на свободу,
а потом увидел, как хозяин  балагана  изловил  голубя  сачком...)  Потом  он
поехал на несколько недель в Центральную Европу с другом из Бейлляола  {Один
из колледжей Оксфорда.}. (Непрекращающееся падение марки неожиданно  сделало
их богачами, и они купались в  непривычной  роскоши  в  лучших  апартаментах
отелей. Тони купил за  несколько  шиллингов  горжетку  и  подарил  ее  одной
девушке в Мюнхене, которая не знала ни слова по-английски.) А потом  медовый
месяц с Брендой  на  Итальянской  Ривьере  в  чужой  вилле.  (...Кипарисы  и
оливковые деревья, увенчанная куполом церковь  ниже  по  холму,  на  полпути
между виллой и гаванью, кафе, где они сидели по вечерам,  глядя  на  рыбачьи
лодки и отражавшиеся в воде  огни,  и  поджидали,  когда,  взбурлив  воду  и
возмутив тишину, подойдет быстроходный катер. Назывался  катер  "Джазистка",
владельцем его был франтоватый молодой чиновник. Казалось,  он  по  двадцать
часов на дню влетает и вылетает из бухты...) Потом  они  с  Брендой  поехали
как-то раз в Ле-Туке вместе с гольф-командой Брэтгг-клуба. Вот и все.  После
смерти отца он больше не выезжал из Англии.  Не  удавалось  выкроить  денег;
поездки, как и многое другое,  откладывались  до  тех  времен,  когда  будет
выплачен налог на наследство; кроме того, он не любил уезжать из Хеттона,  а
Бренда не хотела оставлять Джона Эндрю.
     Поэтому Тони не пред®являл к  путешествиям  особых  запросов  и,  решив
уехать за границу, прежде всего отправился в туристическое агентство и вынес
оттуда кипу пестрых проспектов, рекламирующих комфортабельные морские круизы
на фоне пальм, негритянок и разрушенных  колоннад.  Он  уезжал,  потому  что
этого ждут от мужа в подобных обстоятельствах, потому что  все  связанное  с
Хеттоном было для него надолго отравлено, потому  что  ему  хотелось  пожить
несколько месяцев вдали от людей, которые знали его или Бренду, и в  местах,
где он бы не натыкался вечно на нее, Бивера или  Реджи  Сент-Клауда,  вот  с
этим-то желанием убежать куда глаза глядят он унес проспект в Гревилль-клуб.
Он состоял его членом несколько лет, но бывал там крайне редко; не вышел  он
оттуда лишь потому, что  периодически  забывал  отправить  в  банк  указание
прекратить уплату взносов. Теперь, когда Брэтт и Браун  ему  опостылели,  он
радовался,  что  не  вышел  из  Гревилля.  Это  был  клуб  интеллектуального
направления, в  нем  состояли  профессора,  несколько  писателей,  работники
музеев и члены научных обществ. В клубе были приняты простецкие манеры,  так
что Тони  нисколько  не  удивился,  когда  к  нему  -  он  сидел  в  кресле,
обложившись иллюстрированными брошюрами, - подошел незнакомый ему член клуба
и спросил, не предполагает ли он  поехать  в  путешествие.  Куда  больше  он
удивился, когда, подняв глаза, рассмотрел подошедшего.
     Доктор Мессингер, хотя и был молод,  носил  бороду,  а  Тони  почти  не
встречал бородатых молодых людей. Он был тщедушен, загорел и  преждевременно
лыс; красноватый загар обрывался на середине лба четкой линией, над  которой
бледным куполом вздымался лоб; он носил очки в стальной оправе, и было  явно
заметно, что синий саржевый костюм его стесняет.
     Тони признался, что подумывает поехать в морское путешествие.
     - Я скоро уезжаю в Бразилию, - сказал доктор  Мессингер.  -  Во  всяком
случае, это или Бразилия, или Нидерландская Гвиана. Трудно сказать.  Границу
так и не провели. Я должен был уехать еще на прошлой неделе,  но  мои  планы
рухнули. Кстати, вы случайно не знаете одного типа  из  Никарагуа,  он  себя
называет то Понсонби, то Фитцкларенс?
     - Нет, скорее всего не знаю.
     - Ваше счастье. Он только что украл у меня две сотни фунтов и несколько
пулеметов.
     - Пулеметов?
     - Да, я всегда вожу с  собой  один-другой.  Больше,  знаете  ли,  чтобы
попугать или для обмена, а теперь их не купишь.  Вы  когда-нибудь  пробовали
купить пулемет?
     - Нет.
     - Ну так вот, можете поверить мне на слово, это нелегко. Не войдешь  же
прямо в магазин и не спросишь с ходу пулемет.
     - Да, вроде не спросишь.
     - Конечно, в крайнем случае можно обойтись  и  без  пулеметов.  Но  без
двухсот фунтов мне не обойтись.
     На коленях Тони лежал  проспект,  раскрытый  на  фотографии  Агадирской
бухты. Доктор Мессингер через плечо Тони заглянул в проспект.
     - Как же, как же, - сказал он.  -  Интересное  местечко.  Вы,  конечно,
встречались там с Зингерманном?
     - Нет, я там еще не был.
     - Он бы вам понравился - очень порядочный человек. Большие деньги делал
на продаже боеприпасов атласским шейхам до замирения. Конечно, при всех этих
капитуляциях деньги сами в руки плывут, но он всех заткнул за пояс. Кажется,
у него сейчас ресторанчик в Могадоре. - И продолжал мечтательно: - Вся  беда
в том, что я не могу впутывать в это дело  КГО  {Королевское  географическое
общество.}. Деньги на экспедицию нужно раздобыть у частного лица.
     К часу комната набилась народом; какой-то египтолог показывал увязанных
в платок скарабеев издателю церковного еженедельника.
     - Пожалуй, пора идти обедать, - сказал доктор Мессингер.
     Тони не собирался обедать в Гревияле,  но  отклонить  приглашение  было
трудно, к тому же он был свободен.
     Доктор Мессингер пообедал яблоками и рисовым пудингом. ("Я должен  быть
очень осторожен с едой", - сказал он.). Тони с®ел холодный бифштекс и  пирог
с почками. Они сидели у окна в большом  зале  наверху.  Места  вокруг  скоро
заполнили члены клуба,  которые  в  своих  освященных  традицией  простецких
манерах  зашли  так  далеко,  что,  перегнувшись   через   спинки   стульев,
разговаривали с сидящими за другими столиками, сбивая с  толку  и  без  того
нерадивых официантов. Но Тони  ничего  не  слышал,  так  увлек  его  рассказ
доктора Мессингера.
     - Понимаете, предание о  Граде  существует  с  шестнадцатого  века,  со
времен первых исследователей.  Местонахождение  его  определяли  по-разному,
иногда около Мату-Гроссу, иногда в верховьях Ориноко - сейчас там территория
Венесуэлы. Сам я думаю, что Град где-то в районе Урарикуэры. Я там побывал в
прошлом году, и тогда-то  мне  и  удалось  завязать  отношения  с  индейцами
племени пай-вай; ни одному белому еще не удава" лось вырваться от них живым.
Так вот от пай-ваев я и узнал, где искать Град. Никто из  них,  конечно,  не
бывал там, но они о нем знают. Любому индейцу от Сьюдад-Боливара до  Пары  о
нем известно. Но говорить о нем они  ни  за  что  не  хотят.  Чудной  народ.
Правда, мне удалось побрататься с одним пай-ваем - весьма интересный  обряд.
Меня зарыли по горло в глину, и женщины племени по очереди  плевали  мне  на
голову. Потом мы с®ели жабу, и змею, и жука, и я стал кровным  братом  этого
индейца, так вот,  он-то  мне  и  сказал,  что  Град  лежит  между  истоками
Корантейна и Такуту. Там огромные пространства неисследованных  земель.  Мне
давно хотелось побывать в тех местах. Историю вопроса я тоже изучил, так что
мне более или менее  понятно,  почему  Град  возник  именно  там.  Это  было
следствием миграции из Перу в начале  пятнадцатого  века,  в  пору  расцвета
инков. Упоминание об этом содержится во всех  ранних  испанских  документах,
так что предание было явно очень распространено.  Один  из  младших  царьков
взбунтовался и увел свой народ в леса. У большинства  племен  сохранилось  в
той или иной форме сказание  о  том,  как  через  их  земли  проходят  чужие
племена.
     - Как вы думаете, а какой он. Град?
     - Трудно сказать. Каждое племя "называет его по-своему Пай-ваи называют
его  Блестящий  или  Сверкающий,   арекуны   -   Многоводный,   патамоны   -
Пестрокрылый, а варрау, как ни странно, называют его тем же  словом,  что  и
душистое повидло, которое они варят. Разумеется, нельзя предсказать, как  за
пять веков изоляции развилась или деградировала цивилизация...
     Прежде чем уйти из Гревилля, Тони изорвал все проспекты - он сговорился
участвовать в экспедиции доктора Мессингера.

     - И много вы в экспедиции ездите?
     - Нет, по правде говоря, первый раз.
     - А что, наверное, это  еще  интереснее,  чем  кажется  со  стороны,  -
признал компанейский пассажир, - а  иначе  с  чего  бы  все  вдруг  стали  в
экспедиции ездить?
     Корабль  -  если  при  его  постройке  вообще  думали  об  удобствах  -
предназначался для тропиков. В курительном салоне было  несколько  холоднее,
чем на палубе. Тони прошел в каюту, достал пальто  и  шапку  и  вернулся  на
корму, где просидел до самого ужина. Ночь была беззвездная  и  за  пределами
маленького ярко освещенного круга возле корабля не было видно ни зги, только
одинокий маяк посылал сигналы короткий-длинный,  короткий-длинный  слева  по
носу.
     Гребни волн отражали огни прогулочной палубы и, на  миг  озарившись  их
светом, проваливались в черную бездну. Проснулись и завыли гончие.
     Вот уже несколько дней Тони не думал о событиях последних недель. Мысли
его занимал Град - Блестящий, Многоводный, Пестрокрылый,  Душистое  Повидло.
Он стоял у него перед глазами. Град  был  построен  в  готическом  стиле:  с
флюгерами и башенками, горгульями, зубчатыми стенами, крестовыми  сводами  и
каменной резьбой, беседками и террасами - словом, преображенный Хеттон,  где
вымпелы и стяги развевал легкий  ветерок,  и  все  мерцало  и  переливалось;
коралловая крепость  венчала  поросший  маргаритками  зеленый  холм,  вокруг
которого  журчали  ручейки  и  шелестели  рощи;  гобеленоподобный  пейзаж  с
раскиданными   там   и   сям   непропорционально    огромными    симметрично
расположенными цветами.
     Корабль, мотаясь из стороны в  сторону  по  темным  водам,  прокладывал
дорогу к этому лучезарному святилищу.
     - Интересно, присматривает ли  кто  за  псами,  -  сказал  компанейский
пассажир, выныривая из-под локти у Тони, - справлюсь-ка я завтра у казначея.
Мы могли бы их понемногу прогуливать. А то они своим воем тоску нагоняют.
     На следующий день они вышли в Атлантический океан.  Из  мрачных  темных
бездн  вздымались  тяжеловесные  волны.  Испещренными  пеной  гребнями   они
напоминали холмистый край, где на вершинах  еще  сохранился  не  поддавшийся
оттепели   снег.   Свинцово-серые   и   серо-голубые   при   свете   солнца,
тускло-зеленые  и  болотно-коричневые,  как  солдатские  мундиры.  По   небу
мутно-стального цвета ветер гнал пухлые облака, выпускавшие солнце не больше
чем  на  полчаса.  Мачты  медленно  раскачивались,  перерезая  небо,  а  нос
вздымался и падал под линией горизонта. Компанейский пассажир  выгуливал  по
палубе гончих. Гончие, натягивая цепи, рвались обнюхивать шпигаты;  пассажир
ковылял за ними, раскачиваясь на ходу. Он носил полевой бинокль,  в  который
время от времени обозревал морские просторы; проходя мимо  Тони,  он  всякий
раз предлагал ему бинокль.
     - Говорил с радистом, - сказал он. - Около одиннадцати  пройдем  совсем
близко от Ярмутского замка.
     Почти никто из пассажиров не вставал. Те, кто вышли  на  палубу,  уныло
лежали в шезлонгах  с  подветренной  стороны,  обмотавшись  пледами.  Доктор
Мессингер остался в каюте. Тони зашел к  нему  и  нашел  его  весьма  вялым:
доктор принимал большие дозы хлорала.
     К вечеру ветер покрепчал, и к утру начался шторм; иллюминаторы задраили
и все бьющиеся предметы положили на пол; внезапно пароход  накренился,  и  в
"Музыкальном салоне и кабинете" грохнулась дюжина чашек. В  эту  ночь  почти
никто на борту не спал; обшивка трещала, грузы кидало от стены к стене. Тони
накрепко привязал себя к койке спасательным поясом и думал о Граде.
     ...Ковры и балдахины, гобелены и бархат, опускные решетки  и  бастионы,
водяная птица и лютики по берегам рва, павлины, волочащие  роскошные  хвосты
по лужайкам; высоко над головой в сапфировом и лебяжье-пуховом небе перезвон
серебряных колоколов в белоснежной башенке.
     Дни тусклые и утомительные:  соленый  ветер  и  промозглый  туман,  вой
сирены и непрерывный скрежет и лязг  металла.  Но  после  Азорских  островов
этому пришел конец. Натянули тенты, и пассажиры перебрались  на  наветренную
сторону.
     Жаркий полдень и ровный  киль;  плеск  голубой  воды  о  борт  корабля,
тянущейся сеткой ряби до самого горизонта; граммофоны и метание колец  через
сетку;  взлетающие  ослепительными  параболами  рыбы  ("Эрни,  скорее  сюда,
смотри, там акула". - "Это не акула, это дельфин". - "А мистер Бринк сказал,
что это морская свинья". - "Вот, вот  он  опять".  -  "Ох,  был  бы  у  меня
аппарат"); прозрачная гладь вод и равномерные обороты  и  шаг  винта;  когда
гончие носились по палубе, к ним тянулось множество рук. Среди общего хохота
мистер Бринк заявил, что мог бы прогуливать лошадь,  и  даже  -  давши  волю
фантазии - быка.
     Мистер Бринк сидел в развеселой компании за столом казначея.
     Доктор Мессингер  покинул  каюту  и  стал  появляться  на  палубе  и  в
столовой. Появилась и жена архидиакона; она была гораздо  светлее  мужа.  По
другую руку от Тони сидела девушка по имени Тереза де Витрэ. Он раз или  два
обратил на нее внимание еще в непогожие дни: одинокая фигурка,  затерявшаяся
среди мехов, подушек  и  пледов;  бледное  личико  с  широко  расставленными
темными глазами. Она сказала:
     - Последние дни были ужасны. Я видела, вы перенесли их на ногах. Как  я
вам завидовала.
     - Теперь обязательно установится хорошая  погода,  -  и  неизбежное:  -
Далеко едете?
     - В Тринидад.  Это  моя  родина...  Я  пыталась  догадаться  по  списку
пассажиров, кто вы.
     - Ну и как, кто же я?
     - Я решила, что вы... полковник Стрэппер.
     - Неужели я выгляжу таким старым?
     - А разве полковники старые? Я не знала. В Тринидаде их  редко  видишь.
Но  теперь  я  знаю,  кто  вы:  я  спросила  старшего  стюарда.  Пожалуйста,
расскажите мне о вашем путешествии.
     - Расспросите лучше доктора Мессингера. Он знает об  этом  куда  больше
меня.
     - Нет, расскажите вы.
     Ей  было  восемнадцать  лет;  маленькая   и   смуглая;   с   крохотным,
оканчивающимся нежным узким подбородочком, личиком,  которое  почти  целиком
занимали серьезные глаза и высокий лоб. Она совсем недавно  превратилась  из
пухлой школьницы в девушку и поэтому теперь не двигалась, а порхала,  словно
только что сбросила с себя тяжелую ношу и на ее плечи  не  успели  еще  лечь
другие тяготы. Она проучилась два года в парижском пансионе.
     "...некоторые девочки прятали у себя в комнатах помаду и  румяна  и  по
ночам красились. А одна девочка, ее звали Антуанетта, пошла так  к  мессе  в
воскресенье. Она жутко поскандалила с мадам де Сюпплис, и ей пришлось  после
конца семестра уйти из школы. На такое у нас никто не  отваживался.  Все  ей
завидовали... Только она была некрасивая и вечно жевала конфеты..."
     "...Я еду домой,  чтобы  выйти  замуж...  Нет,  я  еще  не  помолвлена,
понимаете, у нас не так уж много  молодых  людей,  за  которых  можно  выйти
замуж. Мой муж непременно должен быть католиком и уроженцем островов.