а, что так называли крестьянских детей.
     - Крестьянские дети? - Он не знал, что это значит. Я тоже не знал.
     - Значит, из инкубатора, - сказал сосед. - Значит,  любимец.  Или  из
идеальчика. Ну, признавайся?
     Я увидел, что на спинке моей кровати висят новые штаны  и  куртка.  Я
знал, что среди одетых лучше  быть  одетым,  потому  оделся.  Одежда  была
тесной.
     Чернявый смотрел на меня с улыбкой.
     - А меня зовут Батыем. Это такой покоритель был. Он полмира  покорил.
И всю Россию.
     - Россию покорили спонсоры, - сказал я.
     - Зови меня Батыем, - сказал мой сосед. - А вообще-то я - Вова.  Вова
Батый, добро?
     - А почему у нас имена какие-то дикие?
     - Потому что мы рыцари, а рыцарям нельзя без рыцарских имен.
     Значит, мы рыцари? А что это значит?
     Вова Батый провел меня в умывальню - очередей тут не было.
     В столовой был накрыт белой скатертью длинный стол, на котором стояли
блюда с кашей  и  мясом.  Со  мной  некоторые  здоровались,  но  никто  не
потешался. Я сел рядом с Батыем.  Добрыня  издали  показал  мне  увесистый
кулак, и я удивился, как же я вчера его одолел. Потом  понял,  что  он  не
ожидал сопротивления от такого щенка, как я.
     Мы только начали есть, как вошел господин Ахмет,  за  ним  квадратный
Прупис с нагайкой в руке. Оба были одеты в облегающие кожаные костюмы. Они
сели во главе стола. И ели ту же пищу, что и мы.
     После завтрака господин Ахмет ушел, а мы последовали за  Пруписом  во
двор.  Солнце  поднялось  невысоко,  двор  был  в  синей  тени,  там  было
прохладно.
     Рабы принесли оружие  -  кипы  мечей  и  копий.  Мы  все  по  очереди
подходили к куче оружия, и Прупис выдавал каждому по мечу или копью. И мне
выдал тоже, будто я здесь всегда. Меч был очень тяжелый. Тяжелее копья.
     Мы сели на длинную скамью, я поближе к смуглому Батыю  -  я  его  уже
выбрал себе в приятели.  Неизвестно  было,  согласится  ли  он  быть  моим
приятелем?
     Но Батый не возразил, когда я сел рядом. Он бруском точил свой меч.
     - Что мы здесь делаем? - спросил я.
     - Ничего, отдыхаем, - сказал Батый.
     - Что мы должны будем делать?
     - Сегодня?
     - Сегодня и потом.
     - Сегодня будем тренироваться. А потом - драться.
     Он говорил со  мной  тихо,  спокойно,  но  поглядывал  на  освещенную
солнцем середину двора, где стояли Ахмет с Пруписом.
     - Мальчики! - крикнул Прупис. - Подтягивайтесь ко мне поближе.
     Воины не спеша окружили Пруписа. Здесь  не  было  обычного  для  меня
страха, ведь человек должен  всегда  бояться  -  дрессировщика,  спонсора,
сильного. На кондитерской фабрике тоже был страх. А здесь - нет. И в  этом
был особый внутренний страх, более глубокий, чем обычный.  Если  там,  где
царствует простой страх, ты боишься боли, то  здесь  ты  ощущаешь  смерть.
Наверное  так,  подумал  я,  чувствуют  себя  гусеницы-ползуны,  когда  их
привозят на кондитерскую фабрику. Они, неразумные, не знают,  что  с  ними
сделают, но трепещут каждой ворсинкой.
     - Сегодня,  -  сказал  Прупис,  видя,  что  все  его  слушают,  -  мы
отрабатываем  индивидуальный  бой.  Для  новичков  и  юниоров   тренировка
обязательна. Для ветеранов - по желанию.
     Добрыня засмеялся. Мне было страшно  видеть  наклейки  на  его  лице.
Такие, как он, не прощают обид.
     - Увольнения будут? - спросил он.
     - У тебя не будет, - сказал Прупис. - Посиди в казарме.
     - За что такая немилость, господин?
     - За то, что плохо учил новенького.
     Тут все обернулись ко мне.
     - Честно сказать, этот  мерзавец  меня  застал  врасплох,  -  Добрыня
недобро улыбнулся. - Но я вам обещаю, господин, что я его с грязью по полу
размажу. А вот когда - это большая тайна, хочу, чтобы он ждал. Хуже  ждать
порку, чем когда тебя порют.
     Эта сентенция развеселила воинов.
     - А я думаю,  -  сказал  Батый,  -  что  ты  боишься  прибавить  себе
пластырей.
     Добрыня обернулся ко мне и подмигнул:
     - Да я хоть сейчас!
     Я внутренне сжался, но понимал при том, что если я покажу испуг,  мне
никогда уже не жить спокойно. Пускай он меня бьет, пускай будет больно, но
главное - не бояться. Даже странно, что я  тогда  так  подумал  -  ведь  я
привык подчиняться хозяевам.
     - А я доволен, -  сказал  молчавший  до  того  квадратный  Прупис.  -
Новенький мне понравился. Если бы он дал себя исколотить - я бы его выгнал
или сделал рабом. А у парня есть характер. Значит, господин Ахмет  не  зря
за него платил. Теперь ты, Добрыня, с Тимом  товарищи.  Вам  с  ним  рядом
биться. Пошевели своими серыми мозгами и сообрази - лучше жить  нормально,
чем устраивать свары. Ты ведь многим надоел - хочешь  случайно  спиной  на
копье напороться?
     Добрыня продолжал улыбаться, и  улыбка  у  него  была  нехорошая.  Он
ничего не ответил, хотя губы его чуть заметно шевелились, как у  человека,
который произносит про себя ругательства.
     - Вот и отлично, - сказал Прупис. - Начинаем!
     Ветераны - а их оказалось среди нас человек  семь-восемь  -  медленно
побрели прочь, а оставшиеся, в  том  числе  и  я,  взяли  тяжелые  мечи  и
выстроились в две шеренги лицом друг к другу.
     Я не задавал вопросов. Я уже понял - чем меньше вопросов, тем  дольше
проживешь.
     Рукоять меча была удобной, видно кто-то не раз держал его в  руках  -
даже обмотана изоляционной лентой, чтобы надежнее.
     Против меня стоял плотный  длинноволосый  брюнет.  Ноги  он  поставил
широко, а меч направил концом к земле. Он был куда ниже  меня,  и  ему  не
приходилось для этого нагибаться.
     Прупис подошел ко мне и встал рядом.
     - Гурген, - сказал он брюнету, - смотри, не задень новичка.
     - Пускай защищается, - сказал тот без улыбки.
     - Вспомни, каким ты в первый день был.
     - Ладно, шучу, - сказал Гурген.
     - Ты когда-нибудь меч в руках держал? - спросил Прупис.
     Глаза у него были желтые, кошачьи, наверное, они страшны,  если  этот
человек тебе враг.
     - Только деревянный, -  сказал  я,  неловко  улыбнувшись,  будто  был
виновен в том, что  в  век  компьютеров  и  космических  кораблей  мне  не
пришлось держать меча. - Когда в питомнике был.
     - Научишься, - сказал Прупис. - Ты сначала повторяй движения Гургена.
     - Я в кино видел! - вспомнил я.
     - Первым делом забудь обо всем, что видел в кино, - сказал Прупис.
     Прупис прошел между двумя шеренгами, остановился в конце их и  поднял
громадную руку без двух  пальцев,  похожую  на  манипулятор  промышленного
робота.
     Гурген поднял меч. Я тоже поднял меч.
     Гурген взмахнул мечом и попытался ударить меня, я тут  же  отмахнулся
мечом - лезвие моего меча с неприятным скрежетом ударилось о меч Гургена.
     - Ты что? - спросил Гурген. - Меч разбить хочешь?
     - Я защищался, - сказал я.
     - Эй, Ланселот! - закричал Прупис.  -  Погоди  драться.  Смотри,  как
другие делают! Гурген, подожди!
     И тут я понял, что мои соседи не дрались на мечах,  а  совершали  ими
некие законченные и  округлые,  почти  танцевальные  движения,  лишь  чуть
дотрагиваясь мечами, все время меняясь ролями:  то  один  делал  выпад,  и
второй отражал его, то другой...
     Посмотрев на эти действия несколько  минут  и  послушав,  как  Прупис
распекает  учеников,  которые  были  недостаточно  точны  и  аккуратны   в
движениях, я крикнул Прупису:
     - Можно я попробую?
     - Давай, только не спеши.
     Я понимал уже,  в  чем  смысл  этих  движений.  Главное  -  научиться
останавливать свою руку в миллиметре от цели, а это труднее, чем  рубануть
по противнику.
     Я немного освоил эти движения, но вскоре понял, что с непривычки  моя
рука с мечом так устала, что я вот-вот выроню меч. Я опустил руку с мечом,
и Гурген, не ожидавший этого, чуть было не располосовал мне грудь.
     - Ты что? - спросил он.
     - Устал.
     Прупис услышал мой ответ, и это взбеленило его.
     Не обращая внимания на мечи, он кинулся сквозь строй учеников, поднял
руку с хлыстом.
     - Кто тебе разрешил останавливаться? - кричал он. -  Я  тебе  покажу,
как останавливаться без команды!
     Я в страхе отступил  назад,  и  когда  он,  добежав  до  меня,  хотел
стегнуть меня хлыстом, я отбил удар мечом, нечаянно задел острием хлыст, и
его конец, как разрубленная змея, упал в пыль.
     Все замерли от неожиданности и ждали, что он сделает со мной.
     Прупис долго молчал - наверное, целую минуту. И все молчали.
     Потом сказал:
     - Дурак! За такой хлыст троих, как ты, дают.
     - Простите, - сказал я. - Я не люблю, когда меня бьют.
     - Втрое дурак, - сказал Прупис,  -  я  в  жизни  ни  одного  человека
хлыстом не ударил. Замахнуться я могу, изматерить  -  тоже.  Но  человека,
настоящего, никогда...
     - Я же не знал, - сказал я.
     Все повторялось как в заколдованном сне: ведь только вчера  я  сломал
хлыст  Хенрику,  который  был  главнее  меня.  И  вот  -  снова  такое  же
преступление!
     Прупис нагнулся, поднял конец хлыста и стал приставлять  его,  словно
надеялся, что тот прирастет. Он был искренне расстроен.
     - Я починю, - сказал я.
     Прупис посмотрел на меня, как  будто  что-то  в  моей  интонации  его
удивило и заинтересовало. Он был ниже  меня  на  голову,  и  ладонь  левой
беспалой руки была расщеплена так, что получалась клешня.
     - И как же ты намерен это сделать? - спросил он.
     - Если мне дадут кожу, я нарежу полосок, - сказал я, - я раньше  умел
плести из кожи.
     Я не лгал. И хоть любимцам строго запрещено что-нибудь изготовлять  и
таким образом  уподоблять  себя  спонсорам,  госпожа  Яйблочко  сама  меня
научила - она обожала плести.  У  нас  дома  было  много  плетеных  вещей,
особенно она  любила  таким  образом  утилизировать  вышедшие  из  обихода
предметы - сапоги господина  Яйблочко,  собственную  сумку,  старые  шапки
(теперь-то я знал, что они сшиты из шкур гусениц).
     - Ладно, разберемся, - сказал Прупис. - А ну,  по  местам!  Работать,
мальчики, работать.
     Мы разошлись по парам, и сначала я фехтовал с Гургеном,  стараясь  не
задеть его меч, а потом нас  переставили,  и  моим  соперником  стал  Вова
Батый. Батый, в отличие от Гургена, подсказывал мне некоторые приемы и  не
издевался над моей неловкостью и неумением. Гурген тоже не  издевался,  но
молчал с каким-то немым осуждением.
     Я несколько раз уставал так, что  опускал  меч,  но  заметил,  что  и
другие тоже устали. Часа через два Прупис велел всем разойтись и отдыхать.
Мы уселись в тень стены, потому что  стало  припекать.  И  тут  я  впервые
увидел, как люди открыто курят. Мне об этом рассказывали в комнате  отдыха
любимцев, и Вик даже уверял, что сам пробовал, но  одно  дело  слышать,  а
другое увидеть, как у человека изо рта валит вонючий дым, а он  совершенно
спокойно продолжает разговаривать и не  умирает,  и  никто  не  кричит  от
страха  и  возмущения,  так  как  человек  этот  нарушил  самый   страшный
экологический запрет.
     - Чего уставился? - спросил  Батый,  который  сидел  рядом  со  мной,
вытянув ноги. - Сам-то не курил никогда?
     - Нет, - сказал я, и видно на моем лице отразилось такое  отвращение,
что Батый хмыкнул и сказал:
     - Ну и правильно - только здоровье свое губить.
     Как будто речь шла только  о  здоровье!  Нарушался  великий  принцип:
самое страшное преступление - это преступление перед природой. Оно ужаснее
даже  преступления  против  спонсора.   Курение   относится   к   страшным
преступлениям. А Батый делал вид, что ему это неизвестно.
     Мне было трудно. Во мне накапливались сведения, наблюдения и события,
немыслимые для моей старой жизни. И случилось это всего за  три  дня.  Как
будто я прожил всю жизнь, ни разу не увидев воды,  а  тут  неожиданно  мне
пришлось нырнуть в воду и остаться под ее поверхностью навсегда.
     Я узнал, что некоторые люди ходят в одежде, и более того - я сам  уже
начал ее носить. Я видел грамотных людей и людей вооруженных, я видел, как
люди работают на фабриках, курят и  даже  обманывают  спонсоров...  Мир  с
такой скоростью рушился вокруг, словно все,  что  было  раньше,  оказалось
сном. А, может быть, и я сейчас проснусь на своей подстилке?
     - Я и сам не курю, - сказал Батый. - Мне нужно в форме быть.
     - Зачем? - спросил я.
     - Живым остаться подольше, - сказал Батый. - Может,  стану  мастером,
как Прупис, или даже хозяином, как господин Ахмет, - я жить хочу, такое  у
меня настроение.
     Я  тоже  хотел  жить  и   потому   воспользовался   моментом,   чтобы
порасспросить расположенного ко мне Батыя.
     - А зачем мы тренируемся? - спросил я.
     Батый лениво скосил на меня черный глаз и ответил вопросом:
     - А ты как думаешь?
     - Не знаю, ты сказал - рыцари, но не сказал, что они делают.
     - Ты в самом деле так думаешь?
     - А что бы ты на моем месте подумал?
     - Откуда ты такой взялся! - в сердцах воскликнул Батый.
     Гурген, сидевший неподалеку, обернулся к нам и улыбнулся.  Перехватив
мой взгляд, он отвел глаза и принялся не спеша  перематывать  изоляционную
ленту на рукояти меча.
     - Откуда все, - сказал я. - Из питомника.
     - Ты меня не понимаешь, Тим, - сказал Батый.  -  Я  тебя  обидеть  не
хочу. Я тебя понять хочу. Ты хороший парень и  Добрыню  не  испугался.  Но
какой-то ты странный. Некоторые ребята даже думают, что ты,  может,  и  не
человек?
     - А кто же?
     - Жабы много опытов  делали  над  людьми  -  это  точно  известно.  И
говорят, они специальных людей вывели, чтобы они были послушные, чистые  и
без всяких недостатков.
     - А зачем? - спросил я. - Им что, нас мало?
     - А нас, отсталых, они тогда ликвидируют. Были и не стало.
     -  Но  зачем,  зачем?  -  настаивал  я,  словно  на  самом  деле  был
искусственным человеком и старался понять, зачем я нужен.
     - Чтобы им не  беспокоиться,  чтобы  мы  им  не  мешали,  чтобы  они,
наконец, вздохнули спокойно!
     Мне было непонятно, жалеет он спонсоров или издевается.
     - Но ты же видел, из меня кровь текла, когда я с Добрыней  дрался,  -
сказал я.
     - Это, считай, тебя и спасло - а то  бы  мы  тебя  обязательно  ночью
развинтили, чтобы посмотреть, как ты тикаешь.
     Я не сразу ответил ему - то, о чем он говорил, мне было непонятно, но
непонятность была многослойной и тревожной, словно луковица:  ты  снимаешь
слой, а там другой, похожий, но другой.
     - Ты прости, - сказал я, решив,  что  лучше  показаться  глупым,  чем
рисковать жизнью. - Но мне не все понятно. Ведь спонсоры прилетели к  нам,
чтобы навести порядок.  Раньше  мы  жили  отвратительно:  мы  губили  нашу
природу, не осталось чистой воды и воздуха, люди воевали  друг  с  другом,
голодали, болели спидом и холерой. Мы были обречены на гибель, но тут,  на
наше счастье, к нам прилетели спонсоры, которые нас спасли.
     - От чего? - спросил Батый.
     - От гибели.
     - Я это уже слышал, - сказал Батый. - Знаешь, где?  В  колонии,  куда
угодил мальчишкой. Там  у  нас  был  такой  Проводник,  он  нас  учил  про
спонсоров. Только никто ему не верил - мы все уже успели  пожить  и  знали
этим жабам цену.
     - В колонии? Что это такое?
     -  Это  тюрьма,  тебя  держат  там,  пока  ты  подрастешь,  а   потом
распределяют - кого на фабрику, кого на живодерню, а меня вот - на шахту.
     - Я всегда думал, что живодерня - это шутка. Это шутка?
     Батый рассмеялся, показывая неровные зубы.
     - Попадешь - узнаешь, какая шутка.
     - Ты рассказывай, - попросил я. - Про колонию.
     - Про  колонию  я  забыл,  -  сказал  Батый.  -  Про  колонию  нечего
рассказывать.
     - Расскажи про господ спонсоров. Ведь правда, что они наши братья  по
разуму?
     - Ты и это выучил?
     - Нет, ты скажи! Мне это очень важно знать!
     - Это только пустая фраза! Братья по классу, братья по  духу,  братья
по разуму. Я думаю, им у себя тесно, вот они к нам и забрались.
     - Скажи, зачем они прилетели?
     - Для искусственного человека ты слишком настырный, - сказал Батый  и
поднялся.
     На площадку вышел Прупис и сказал:
     - На позицию! Сейчас будем отрабатывать выпад с  последующим  колющим
ударом в печень. Встали! Ланселот, ты что отстаешь? Я этого не люблю.
     Вечером Прупис пришел к нам  в  комнату,  сел  на  край  кровати,  на
которой я лежал, вымотанный  тренировкой  так,  что  мог  шевелить  только
языком, да и то с трудом.
     Он протянул мне несколько разной формы кусков кожи.
     - Такие подойдут? - спросил он.
     Я сразу понял, что это значит, и стал рассматривать куски. Два вернул
ему обратно, а про остальные сказал:
     - Подойдут. Мне еще будет нужен острый нож.
     - Сам наточишь, - сказал Прупис и добавил, обращаясь к  лежавшему  на
соседней койке Батыю: - Покажешь ему, где взять нож.
     Громко топая и разговаривая, в комнату вошли человек пять  ветеранов,
которые куда-то ходили, пока мы тренировались.
     - Не так громко, - сказал Прупис. - И не надо песен.
     Ветераны покорно замолкли и стали громко шептаться. Один из них упал,
остальные шикали друг на друга.
     - Напились, как скоты, - сказал Прупис. - Но я их не осуждаю -  такая
уж у нас сволочная жизнь. Никогда не знаешь, сколько тебе осталось.
     Батый закрыл глаза и сделал вид, что спит. Но я чувствовал, что он не
спит, ему интересно, о чем мы будем разговаривать. А я тоже  понимал,  что
мы будем разговаривать, иначе бы Прупис не присаживался на кровать  -  дал
бы мне кожу, и дело с концом.
     - Мне Лысый намекнул, - сказал Прупис негромко, - что ты - любимец.
     От этого слова Батый открыл глаза.
     - Что в этом страшного? - спросил  я.  -  То  меня  обвиняют,  что  я
искусственный, и грозятся разобрать на винтики,  то  вы  говорите,  что  я
любимец. Я ничего не понимаю.
     - Я тебе задал простой вопрос, и мне нужен на него простой ответ.  Ты
любимец?
     - Да, - сказал я не без колебаний. - А чего в этом плохого?  Разве  я
виноват?
     - Никто не виноват в том, что с  нами  делают  жабы,  -  сказал  тихо
Прупис. - Но все-таки лучше, когда люди не знают, что ты любимец. Любимцев
мало кто видел, про любимцев думают, что все они - жабьи собаки. Им нельзя
верить, они... ну, как животные. Не люди,  а  животные,  только  домашние.
Собак жабы потравили, и вместо них любимцы.
     - Это все вранье! - сказал я громче,  чем  надо  было  -  кто-то  еще
обернулся в нашу сторону. - Любимцы тоже разные бывают.
     - А кто знает? - сказал Прупис. - Мы все живем по своим  углам  и  не
знаем. Теперь я гляжу на тебя и вижу, что ты - как человек.  А  почему  ты
сбежал?
     - Надоело, - соврал я. - Надоело быть любимцем. Хочу, чтобы  меня  не
любили.
     - Шутишь, - сказал Прупис. - Ну шути, шути. Ты мне нравишься, но  все
же будь осторожен.
     Он поднялся и ушел. Вова Батый повернулся ко мне и сказал:
     - А мне говорили, что любимцев выводят в специальных  лабораториях  и
мозги у них вынимают.
     - Я сейчас у тебя мозги выну, -  мрачно  сказал  я.  Мне  спорить  не
хотелось.
     - Я думал, что любимцы хорошо живут, - продолжал  Батый,  не  обратив
внимания на мое предупреждение, - что у них жрать - от пуза! И чистые они.
     - Жрать от пуза, - сказал я. - Сколько хозяйка даст, столько и с®ешь.
     - И дом, и чисто, - сказал Батый, с непонятной мне завистью.
     - А ты что, хотел бы?
     - Кто не захочет? - спросил Батый. - Каждый  человек  хочет  жрать  и
спать.
     - А я бы ни за что туда не вернулся.
     - Почему?
     - Потому что жратва -  не  главное.  Тебя  любят  -  ты  сытый,  тебя
разлюбили - то побьют плеткой, а то и отправят на живодерню.
     - И ты с ними в одном доме жил? - спросил Батый, глядя в потолок.
     - Конечно. В одной комнате.
     - А правда, что у них когти ядовитые?
     - Ну и глупый ты, Батый! Хозяйка же меня гладила! И мы с ней гуляли.
     - А на каком вы языке разговаривали? - спросил Батый, и я  понял:  он
не  поверил  ни