илась обезьяна. - Проснулся?
     Стражник никак не мог осознать значения моих слов.
     По-моему, он решил тут же меня пристрелить, потому что, когда  в  его
глазах появилось осмысленное выражение, оно сопровождалось движением  дула
пистолета. Дуло поднималось, пока не уткнулось мне в грудь.
     К моему счастью, в коридоре раздались быстрые шаги.
     - Что тут происходит? - спросил господин Ахмет.
     - А он шумит, - поморщился стражник.
     - Потерпишь, - сказал Ахмет. - А вам, сэр, что понадобилось?
     - Я выйти хочу, - сказал я.
     - Ты как себя чувствуешь? - спросил Ахмет.
     - Ничего.
     Я не стал жаловаться. У него были такие  колючие  черные  глаза,  что
жаловаться было бессмысленно. Даже при моем скудном  жизненном  опыте  мне
было ясно, что этот человек не умел жалеть. У нас в подсобке для  любимцев
был один с такими глазами. Он искусал хозяина, задушил их жабеныша, и  его
потом затравили с вертолетов...
     - Я доволен.
     - Я боялся, что ты окажешься хлипким, - сказал хозяин.
     - Я не хлипкий. А зачем вы меня сюда привезли?. Где госпожа Маркиза?
     - Я не знаю никаких маркиз, баронесс и графинь!
     - Но Лысый обещал...
     - Какой Лысый?
     - Он меня привез!
     - И продал тебя мне за сто двадцать марок.
     - Меня? Продал? Зачем?
     - Видно, ему деньги понадобились.
     - Но разве можно человека продать?
     - Если найдется покупатель.
     Он не смеялся, он был серьезен, он стоял в дверях камеры и  спокойно,
терпеливо об®яснял. Ахмет вообще никогда не суетился - в его опасном  деле
суетиться нельзя. Но это я узнал позже.
     Лицо у него было как бы сдавлено  с  боков,  так  что  нос  выдавался
слишком далеко вперед, и его лицо загорело настолько, что кожа была темнее
зубов и белков глаз. И еще у него были усы - я никогда раньше не  видел  у
людей таких усов. Это были черные, свисавшие на концах усы. Он  был  похож
на черного сома. Но очень скользкого, верткого и подвижного.
     - А зачем вы меня купили? - спросил я.
     - Чтобы ты  стал  таким,  как  они.  -  Ахмет  показал  на  окно,  не
сомневаясь, что я в него уже выглядывал. - Храбрым и сильным. Иди за  ним,
- он показал на стражника. - Он тебе покажет, где  умыться  и  так  далее.
Потом придешь во двор. Ясно?
     - Ясно, - сказал я. - Но ведь Лысый не должен был меня вам продавать?
     - Не знаю, чего он должен, а чего нет. Я его второй раз в жизни вижу.
     - Он нечестный человек! Ему велели отвезти меня к Маркизе!
     - А что такое честность? -  удивился  Ахмет,  а  стражник  засмеялся,
заухал грудным смехом. И мне показалось, что он сейчас начнет бить себя  в
грудь волосатыми кулаками.
     Ахмет обнял меня за плечи и повел к выходу из камеры.
     - Не обращай внимания на мелочи жизни, - говорил он,  и  его  золотые
зубы отражали свет ламп в коридоре. - Тебе  повезло,  что  ты  оказался  у
меня. Или тебе нравилось вкалывать на кондитерской фабрике?
     - Нет, не нравилось, - сказал я.
     - Видишь, как хорошо. Я, например, не выношу, как  воняют  зарезанные
ползуны.
     - Я с вами совершенно согласен, - сказал я. - Там дышать  невозможно.
Я раньше и не думал, что спонсоры едят плоть.
     - Проще, мой милый, проще. Жабы жрут  себе  подобных,  а  нам  вешают
лапшу на уши, будто они чистенькие вегетарианцы.
     Я невольно оглянулся - не слышит ли  кто-нибудь.  Ахмет  заметил  мое
движение, усмехнулся, пропустил меня первым в дверь.
     Вечерело. Синева залила двор,  схожий  со  двором  крепости,  правда,
стены ее были невысоки, а ворота были решетчатыми, и потому сквозь них был
виден луг, потом лес, над которым виднелся клочок зеленого закатного неба.
     Люди, которых я условно называл артистами, прекратили бой  и  стояли,
глядя на нас.
     - Мальчики, -  сказал  Ахмет,  -  я  вам  новенького  привел.  Хотите
ласкайте, хотите бейте, только чтобы костей не ломать, поняли, гады? Он  -
мои деньги. А то я вас знаю: утром проснулись - нет Петра Петровича. А где
он?
     Воины заржали, они пополам сгибались от  хохота,  а  Ахмет  продолжал
выкрикивать - в нем тоже было что-то актерское:
     - А Петра Петровича, отвечают мои мальчики, скушали мышки!
     От грубого хохота воинов мне стало не по себе.  Я  понимал,  что  все
это, к сожалению, имеет отношение ко мне.
     Мои худшие опасения начали сбываться через несколько минут.
     Клоун  Ахмет  молча  наблюдал  за  тем,  как  воины  сдавали   оружие
квадратному горбуну, в громадных пальцах которого мечи  и  копья  казались
булавками. Горбун осматривал оружие и  передавал  двум  обнаженным  рабам,
которые стояли за его спиной. Воины уже забыли  о  моем  присутствии,  они
переговаривались,  смеялись,  некоторые  побрели  в  душ,  другие  сначала
очищали себя от пота и пыли специальными скребками.
     - Прупис, - сказал Ахмет, - ты распорядишься по части новенького?
     - А куда его? - спросил приземистый горбун.
     - Положи на койку Армянина, -  сказал  клоун  Ахмет.  На  улице  было
видно, что лицо его  раскрашено  -  подведены  глаза,  подрисованы  брови,
нарумянены щеки. Неужели ему все можно?
     - Не стоит, - сказал квадратный Прупис, -  ребята  будут  недовольны.
Недели не прошло, как армянин погиб.
     - Об®ясни, что другой свободной койки у нас нет.
     - А они его прибьют.
     - Побьют - мне такой не нужен.
     Я понимал, что речь идет обо мне, и в то же  время  понять  это  было
немыслимо. Что плохого я сделал этим людям?
     Я стоял, опустив руки и ожидая развития событий.
     - Мыться пойдешь? - спросил Прупис.
     - А можно?
     - Если ты не заразный.
     - Что вы, меня доктор смотрел!
     - Доктор? - Тут уж Прупис удивился. - Где он тебя нашел?
     - Дома, - сказал я.
     - Чудеса, да и только, - сказал Прупис. - Что за дом такой?
     - Я убежал, - сказал я. - А потом меня сюда привезли.
     - Ага, слышал, - согласился Прупис.
     Вперевалку, чуть не касаясь земли пальцами могучих рук, он направился
к душу. Я зашел туда следом.
     Мне хотелось верить  в  доброту  и  справедливость  Пруписа.  Человек
должен надеяться. Я так  часто  за  последние  дни  лишался  надежды,  что
смертельно устал и готов был пойти  на  край  света  за  любым  человеком,
который хотя бы сказал: "Я не буду тебя бить!"
     Душевая была разделена на кабинки без дверей - Прупис показал мне  на
крайнюю. Вода была горячая, на деревянной полочке, прибитой к стене, лежал
кусок мыла - я давно уже не видел мыла. Я хорошо вымылся. Прупис дожидался
меня. Когда я вышел, он сказал:
     - Ты долго.
     Он протянул мне чистую тряпку, чтобы вытереться.
     - Я грязный был. После кондитерской фабрики.
     Но Прупис не знал, что такое кондитерская фабрика.
     - Потом расскажешь, - отмахнулся он.
     Он повел меня к одноэтажному зданию - чем-то жилье воинов было похоже
на подвал, в котором мы с Иркой провели два дня, но здесь стояли не  нары,
а койки. И они  были  застелены  серыми  одеялами.  У  каждой  койки  была
тумбочка,  а  стены  в  изголовье  кое-где  были  разрисованы.  Там   были
изображены воины или голые женщины - что выдавало вкусы моих сожителей.
     Я знал, что убегу отсюда - и как можно скорее. Мне  хотелось  увидеть
Ирку, меня тревожил новый подвал  -  в  нем  пахло  жестокостью.  Я  точно
ощущал: дом и двор - все вокруг было пронизано злобой и насилием.
     Прупис провел меня по длинному залу, мимо коек. Кое-кто из воинов уже
вернулся в свою комнату - один что-то зашивал, сидя на кровати,  несколько
человек уселись вдоль длинного стола, стоявшего между рядами кроватей...
     Прупис подвел меня к кровати у стены и сказал:
     - Здесь будешь спать.
     Потом поглядел на меня, пощупал мои штаны, сшитые из куска мешковины,
и спросил:
     - Ты настоящую одежду раньше носил?
     Жилистый, худой смуглый человек, сидевший на соседней койке, сказал:
     - Он дикий, лесной. На что ему штаны в лесу?
     Сам засмеялся, и кто-то за столом поддержал его смех.
     Из-за стола поднялся грузный усатый человек  со  лбом,  изуродованным
бугристым шрамом, и сказал:
     - Мастер, мы не хотим, чтобы он спал на койке Армянина.
     - Господин Ахмет велел, - сказал Прупис, который был  смущен  словами
усатого. - Я ему сказал - недели не прошло, а он приказал.
     - Пять дней, - сказал жилистый смуглый сосед. У  него  были  раскосые
черные глаза.
     - Мое дело подневольное, - сказал Прупис. - А вы как хотите.
     Потом он обернулся ко мне:
     - Завтра напомни, я тебе настоящие штаны дам.
     Он пошел прочь, а я поглядел на остальных жильцов комнаты. После душа
они переоделись - и что удивительно, оказалось, что у них не  только  есть
штаны, у некоторых широкие, свободные, а у других узкие, из кожи, но еще и
рубашки или куртки - здесь никто не обращал внимания на запреты спонсоров.
Разумеется, надо было спросить об этом у соседей, но я  понимал,  что  чем
меньше они обращают на меня внимания, тем мне лучше.
     Я прошел к койке, она была теперь моя. "Какой Армянин? - думал  я.  -
Куда он уехал? Или умер?"
     На койке лежало серое одеяло, в головах подушка, набитая  сеном.  Мне
койка понравилась - у меня никогда в жизни не было  своей  койки.  Я  сел,
чтобы попробовать, мягкая ли она.
     - Ты чего расселся? - раздался голос.
     Я поднял голову: усач со шрамом возвышался надо мной.
     - А ну, долой с койки!
     Я поднялся.
     - Простите, - сказал я, - но господин Прупис сказал, что я  тут  буду
спать.
     - Ах, господин Прупис ему сказали! - с  издевкой  в  голосе  повторил
усач. Шрам на его лбу стал багровым. Быстрым, резким движением  он  ударил
меня кулаком в щеку, и я, не ожидая такого нападения, упал на койку.
     Никто не остановил усача,  а  все  начали  смеяться,  словно  увидели
забавное зрелище.
     - За что? - выкрикнул я.
     - А вот за это! - Усач размахнулся, поднял ногу в  башмаке  и  ударил
меня по ноге носком башмака.
     Я взвыл от боли.
     - А ну, на пол! - зарычал усач, который уже распалил  себя  так,  что
мог меня убить.
     Я сполз с койки на пол и постарался  забраться  под  нее,  но  черный
башмак доставал меня, загонял глубже, в пыль в темноту  -  было  больно  и
страшно. Но я же ни в чем не виноват!  Когда  наказывают  любимца,  всегда
известно, почему! То ли ты разбил чашку, то ли украл пищу.  Но  здесь?  За
что?
     - Брось его, Добрыня, - сказал мой смуглый сосед,  который  сидел  на
соседней койке и не участвовал в моем избиении.  -  Он  же  не  знал,  что
Армянин был твоим корешом. Он дикий.
     - Ладно, - сказал усач, - не буду на него времени тратить.  -  Только
ты, мозгляк, учти! Если посмеешь лечь на койку Армянина, убью!
     - А что мне делать? - спросил я, выбираясь из-под  койки,  пыльный  и
покрытый паутиной. Вид у меня, конечно же, был жалкий. И  воины,  вставшие
из-за  стола  и  подошедшие   поближе,   чтобы   полюбоваться   избиением,
засмеялись. А я готов был заплакать!
     - Будешь спать на полу, - усмехнулся усатый Добрыня.
     Я поднялся и только тут увидел, что я с Добрыней одного роста.
     Но он был страшный, а я - я никому не страшен.
     - А теперь, - сказал он, и ухмылка не исчезла с его наглой рожи, - ты
поцелуешь мне руку. На!
     Он протянул ко мне кисть руки и, чтобы всем было смешнее, изогнул  ее
по-женски. Рука подползла к моему лицу,  ногти  были  обломаны,  под  ними
черная грязь.
     - Ну!
     И тогда  я  укусил  его  за  тыльную  сторону  кисти.  Я  сделал  это
инстинктивно. Я сам испугался - понял, что теперь мне пощады не будет.
     И тут же раздался отчаянный вопль Добрыни:
     - Он мне руку прокусил! Он ядовитый, да? Ах ты, сволочь!
     Он накинулся на меня, как ураган, но теперь я уже понимал,  что  меня
ничто не спасет - и под койкой от него не укрыться. И я стал отбиваться.
     Сначала я отбивался неразумно,  бестолково,  стараясь  лишь  избежать
ударов, но боль и обида заставили  меня  отскочить  и  постепенно  я  стал
соображать, что к чему. Более того,  мне  удалось  уклониться  от  прямого
зубодробительного удара Добрыни и, уклонившись, как следует врезать ему  в
подбородок, так что тот замычал и на секунду прекратил меня  бить,  потому
что схватился за челюсть.
     А я уже озверел - я сам перешел в нападение.
     Конечно, я не имел такого опыта, и все мои драки были драками с иными
любимцами, и нас обычно быстро растаскивали хозяева, но все же я в  драках
не совсем новичок и, кроме того, я был куда моложе и подвижнее Добрыни.
     Я боялся, что остальные воины накинутся на меня  и  задушат,  но  они
окружили нас широким кольцом  и  наблюдали  нашу  драку,  как  драку  двух
петухов - с криками, сочувственными возгласами. У меня вскоре обнаружились
свои болельщики, о чем я догадывался по крикам, следовавшим за каждым моим
удачным ударом.
     Я пришел в себя и убедился, что успеваю отскочить или  уклониться  от
удара, к чему Добрыня оказался  совершенно  неспособен.  Несколько  раз  я
таким образом наносил ему чувствительные удары, тогда как  его  молоты  не
достигали цели.
     У него был разбит нос и сочилась кровью губа. Я попал ему в глаз и не
без злорадства подумал, что глаз у него затечет.
     Добрыня все более терял присутствие духа. Видно, он привык  к  слабым
противникам либо счел меня  не  стоящим  внимания  и  потому  не  собрался
вовремя с силами, но теперь я его уже теснил  и  знал  без  сомнения,  что
через минуту он будет у моих ног.
     По гулу толпы зрителей, удивленному и, как мне казалось, угрожающему,
я понимал, что мне надо спешить, прежде  чем  кто-нибудь  кинется  ему  на
помощь.
     Но тут  события  приняли  непредвиденный  для  меня  оборот:  Добрыня
отскочил от меня и  почему-то  побежал  вдоль  ряда  кроватей.  Ничего  не
понимая, я стоял, пытаясь перевести дух и  вытирая  кровь  из  рассеченной
брови, которая заливала глаз.
     - Эй! - крикнул кто-то.
     И я увидел, что Добрыня несется ко  мне,  высоко  закинув  за  голову
небольшой боевой топорик. Его лицо было залито кровью, и я подозреваю, что
в бешенстве он не соображал, куда он несется.
     От смерти меня отделяли секунды, и потому я сразу  перепрыгнул  через
койку, а зрители раздались, пропуская меня.
     Добрыня перепрыгнуть через койку не сумел: зацепившись  башмаком,  он
упал поперек нее и захрипел, дергая ногами, словно продолжал бежать.
     Именно  в  этот  момент  в  спальню  вошел  Ахмет   в   сопровождении
квадратного Пруписа.
     Они сразу увидели беспорядок, и Ахмет, умевший делать вид, что ничего
особенного  не  произошло,  даже  если  произошло  землетрясение,  спросил
негромко:
     - Что здесь за бардак?
     Наступила тишина.
     -  Он...  на  меня  подло  напал...  -  произнес  Добрыня,   стараясь
подняться, но ноги его не держали.
     Топор выпал из его руки и громко ударился об пол.
     - А ты что скажешь? - этот вопрос относился не ко мне - со мной никто
не собирался разговаривать. Вопрос был обращен к моему чернявому соседу.
     - Добрыня его учил, - сказал чернявый.
     - Я до этого подлеца... я до него... ему здесь не  жить...  -  хрипел
Добрыня.
     - Топором учил? - спросил Ахмет.
     Чернявый улыбнулся, оценив шутку хозяина.
     - Он бы на танке учил... Он сначала новенького измордовал,  -  сказал
он, - а потом велел руку целовать.
     - А новенький руки не целует? - заинтересованно спросил Ахмет.
     - Не любит.
     Кто-то засмеялся.
     Я так устал, словно весь день таскал тяжести - вот-вот упаду.
     - А ты садись на койку, - сказал Прупис. - В ногах правды нет.
     Я с благодарностью сел на койку. Чернявый кинул мне тряпку. Я  поймал
ее - тряпка была влажная.
     - Вытрись, - сказал он.
     Добрыне помогли подняться, и тот, бормоча угрозы, ушел в другой конец
помещения, где над его  койкой  висело  несколько  плакатов,  изображавших
обнаженных женщин в соблазнительных позах.
     Я вытер лицо.
     - Он подло не делал? - спросил Прупис у чернявого.
     - Нет, только укусил Добрыню за руку.
     - Ладно, сойдет.
     Господин Ахмет вышел на середину комнаты, подошел  к  краю  стола  и,
опершись пальцами о него, сказал со значением:
     - Я молчал - я думал, пускай новенький сам себя показывает. Если  кто
его забьет - сам виноват.
     - Правильно, - крикнул кто-то. Весело, со смешком.
     - Я Добрыню на него не натравлял. И никто не натравлял.
     - Он из-за койки, - сказал чернявый.  -  Армянин  на  ней  спал,  его
кореш.
     - Я знаю это лучше тебя, - сказал Ахмет. - Но я Добрыню не натравлял.
Никто не натравлял. Сам полез. Я думаю, новенький нам подходит, а?
     Возгласы были скорее ободряющие, чем злые.
     - Тогда разрешите представить, Тимофей... Как тебя по фамилии?
     - Хозяевами были Яйблочко, - сказал я.
     - Дурак, - сказал Ахмет. - Вот ты сейчас всем ребятам сказал, что был
любимцем у жаб, они же над тобой теперь смеяться будут, прохода не дадут.
     Но я уже тоже был не тот, как час назад.
     - Пускай попробуют, - сказал я.
     - Не зазнавайся. Ты еще и  не  подозреваешь,  сколько  есть  способов
научить человека уму-разуму.
     Господин Ахмет почесал в затылке.
     - Какую мы ему фамилию дадим? - спросил он.
     - Чапаев! - крикнул кто-то издали. - У нас Чапаева убили.
     - Нет, Чапаева заслужить надо, это знаменитый богатырь...
     - Пускай будет Ланселот, - сказал чернявый. - Ланселота у  нас  давно
убили.
     - Добро, - сказал Ахмет. - Так и запишем. Тимофей  Ланселот.  Славный
рыцарь,  защитник  слабых,   отважный   парень!   Фамилия   ответственная.
Оправдаешь?
     - Оправдаю, - сказал я, хотя никогда раньше не слышал о Ланселоте.  И
не мечтал, что у меня когда-нибудь будет фамилия.  Мне  говорила  когда-то
Яйблочко, что у некоторых,  самых  почетных  людей,  бывают  фамилии,  но,
честно говоря, я даже не очень представлял, что такое фамилия. А теперь  у
меня есть. И красивая.
     Я про себя повторял: Ланселот, Ланселот, Ланселот...  будто  конфетку
перекатывал во рту языком. Тимофей Ланселот.
     - И на афише  будет  неплохо  звучать,  -  сказал  Ахмет.  -  Тимофей
Ланселот.
     В первую ночь я спал плохо. Я боялся, что Добрыня, которого  заклеили
пластырем и забинтовали, поднимется и зарежет меня.
     Когда кто-то из моих соседей - а их в комнате было более  двадцати  -
просыпался, чтобы выйти по  нужде,  я  начинал  всматриваться  в  темноту,
воображая, что ко мне приближается убийца. В  руке  я  сжимал  подобранный
перед сном на дворе большой железный костыль. Но шаги удалялись,  скрипела
дверь - пронесло! Лишь к рассвету я догадался, что Добрыня решил  меня  не
убивать.
     Остальным до меня и дела не было.
     Утром нас поднял  гонг.  Все  было  схоже  с  утром  на  кондитерской
фабрике,  лишь  совсем  иной  была  скорость  и   энергичность   движений,
разговора, мытья, завтрака  -  здесь,  в  отличие  от  фабрики,  собрались
сильные, молодые люди, которым хотелось двигаться. Потягиваясь на кровати,
которая оказалась куда мягче, чем можно было ожидать, я понял  вдруг,  что
так и не знаю, в чем же заключается занятие этих молодых воинов, одним  из
которых, очевидно, я должен стать. И было неизвестно, лучше ли убежать или
покорно ждать решений судьбы.
     - Проснулся? - спросил смуглый чернявый сосед, который  был  на  моей
стороне во время драки с Добрыней. - Как спалось?
     - Отлично, - сказал я.
     Сосед легко соскочил с постели и принялся отжиматься от пола.
     - Ты из любимцев, да? - спросил он.
     Я на всякий случай не ответил. А краем глаза смотрел, как поднимается
весь в пластырях Добрыня. Со мной он не встречался взглядом.
     - Не хочешь, не  говори  -  не  все  ли  равно,  под  какой  легендой
помирать, а, Ланселот?
     - Меня зовут Тимофеем, - сказал я. - Тимом.
     - Странное имя. Никогда не слышал.
     - Меня машина в инкубаторе так  назвала.  Ей  все  равно.  А  госпожа
Яйблочко сказал