сердце  не  выдержало.  Грубость,
угрозы  и  оскорбления  со  стороны  оперативников,  вооруженные  автоматами
омоновцы в черных масках - все это зрелище было не для слабонервных. На  это
и было рассчитано! Тем более что  продолжающаяся  уже  третий  год  кампания
травли, лжи и клеветы сказалась на мне  -  сердечные  боли  последнее  время
стали постоянными и как раз 3 октября я  должен  был  лечь  в  больницу  для
прохождения очередного курса лечения  ишемической  болезни  сердца,  которой
давно страдаю.
   Какое счастье для меня,  что  в  этот  момент  Людмила  оказалась  рядом.
Воистину и в радости, и в горе она всегда была рядом. В тот  момент  она  не
думала о собственной судьбе.
   В бытность мою  мэром  Людмила  помогла  вывезти  на  лечение  в  Гамбург
известного петербургского кинорежиссера  Семена  Арановича,  обеспечила  его
перевозку чартерным санитарным самолетом и утрясала  все  формальности  того
рейса. Кто бы подумал тогда,  что  спустя  три  года  ей  этот  опыт  весьма
пригодится.
   ...5  ноября  1997  года  Людмила  хлопотала   вокруг   меня   в   палате
Военно-медицинской  академии,  где   я   залечивал   последствия   инфаркта,
случившегося месяц назад.
   Утром, как обычно, в палату пришла медсестра  для  проведения  очередного
внутривенного вливания. Мы обратили внимание на то, что она явно испугана  и
очень волнуется: трясущиеся руки, невпопад сказанные фразы. Это  насторожило
Людмилу, которая спросила, что случилось. Они вышли в  соседнюю  комнату,  и
там сестра сказала, что ей звонят неизвестные  люди,  угрожают  ее  семье  и
требуют, чтобы она ввела Собчаку в вену  кубик  воздуха  или  отрегулировала
капельницу, заблокировав работу сердца. Людмила, как могла, успокоила  ее  и
избавила от необходимости делать инъекцию.
   Уже через несколько минут жена была  у  начальника  академии,  известного
кардиохирурга генерала Юрия Леонидовича Шевченко. Он  подтвердил,  что  тоже
подвергается систематическим угрозам в  связи  с  лечением  Собчака,  но  по
понятным причинам не хотел говорить нам об этом.  Шевченко  сказал  Людмиле,
что он сам будет проводить операцию и что врачи выполнят свой долг,  поэтому
она может не беспокоиться.
   Значительно позднее, когда я уже был в Париже, Юрий Леонидович в интервью
"Аргументам и фактам" расскажет, как его шантажировали, запугивали (особенно
после интервью А. Куликова,  в  котором  тот  угрожал  петербургским  врачам
проверкой поставленного ими диагноза врачами МВД), вызывали  в  следственную
группу  для  дачи  показаний,  пытались  найти  какие-то  злоупотребления  в
деятельности руководимой им академии. Характерная деталь - во время  допроса
академика генерал-полковника Ю. Шевченко следователь задает ему вопрос: "Как
вы считаете: мог ли Собчак умереть 3 октября?"  Шевченко  говорит:  "Я  буду
отвечать на этот вопрос письменно после занесения его в  протокол  допроса".
Следователь: "Нет, в протокол допроса мы это заносить не будем  -  считайте,
что вопрос вызван моим любопытством". Шевченко: "Тогда я  не  буду  на  него
отвечать".
   В тот момент я ожидал проведения  процедуры  коронарографии  и  возможной
операции  аортокоронарного  шунтирования,  проведение  которой  не  исключил
консилиум ведущих кардиологов города. Это был уже второй случай,  когда  мне
рекомендовали сделать операцию на сердце. Первый - в 1993 году, когда в  США
меня  осмотрел  один   известный   профессор-кардиолог   (во   время   моего
официального  визита  в  Лос-Анджелес)  и  рекомендовал  провести   операцию
ангиопластики.  Тогда  Людмила  воспротивилась  этому  и  мои  петербургские
лечащие врачи сказали, что операция была бы преждевременной.
   И вот теперь ситуация повторялась.  Осознав  масштаб  угроз  и  не  желая
подставлять питерских врачей, поскольку  исход  любой  операции  в  какой-то
степени непредсказуем, Людмила решилась действовать на свой страх и риск.
   Она  даже  мне  не  сказала  о  своем   замысле,   чтобы   не   доставить
преждевременных волнений.
   Первым делом она отправила в Хельсинки нашего старого друга, с тем  чтобы
он оформил в частной финской медицинской  авиакомпании  заказ  на  чартерный
рейс по доставке меня в Париж. Оплату заказа обеспечили наши финские  друзья
в кредит с рассрочкой платежа. Уже к вечеру 6  ноября  приятель  вернулся  в
Петербург с выполненным заданием. К тому  времени  Людмила  заказала  карету
"Скорой помощи" на утро 7 ноября. Оставалось получить "коридор" для  прилета
самолета из Хельсинки и для вылета в Париж. И об  этом  она  переговорила  в
аэропорту, получив принципиальное согласие.
   Когда 6-го вечером она впервые рассказала мне о своем  плане,  я  отругал
ее, настолько велико было мое нежелание куда-либо ехать. Но  Людмила  не  из
слабонервных, она спокойно и резко ответила мне: "Лучше ты  умрешь  на  моих
руках, чем от  скальпеля  запуганного  хирурга  или  от  руки  какого-нибудь
поганого опера!!! У нас есть возможность лечиться в  хороших,  а  главное  -
спокойных условиях, где для врачей ты будешь только пациентом, а не  гонимым
политиком.  Ты  прав,  что  у  нас  сильные  врачи,  но  наши   кретины   из
правоохранительных органов, к сожалению, пока еще сильнее!" Я не  знал,  что
возразить. Прожив с женой почти 20 лет, я никогда прежде не видел  ее  такой
отчаянной и самоотверженной, сверхволевой. Ее  решительность  убедила  меня.
Еще минута - и мои возражения ушли прочь. В самом деле, подумалось мне, я не
застрахован от повторения провокаций со стороны Скуратовых и Куликовых (цену
этим господам я хорошо знал), а если сейчас со мной что-то случится, я так и
уйду из жизни оболганным и затравленным на радость моим врагам. Нет, во  имя
будущего я обязан выжить и бороться!
   Впереди меня ожидала тревожная ночь,  полная  раздумий  и  неизвестности,
волнений за дочь, которой предстояло остаться в Петербурге и ничего не знать
о нашем отлете.
   Жена начала поступать строго по  своей  программе  действий,  ведомой  ей
одной.  Накормив  меня  сырниками  собственного   приготовления   и   напоив
клюквенным морсом, уже ближе к полуночи  она  ушла  домой.  В  ту  ночь  она
заперла меня в палате и унесла ключ с собой. Для  экстренной  связи  у  меня
имелся радиотелефон.
   В тот период за Людмилой велось активное "наружное" наблюдение,  телефоны
прослушивались, и  вся  наша  жизнь  тех  дней  была  пропитана  бесконечной
всепроникающей слежкой, внедрением стукачей в наше окружение.
   Для сохранения конфиденциальности своего плана Людмила вспомнила  все  те
детективные и шпионские книги, что читала в молодости.
   Очень верным оказался ее выбор дня вылета - 7 ноября, когда все, кого мог
заинтересовать мой отъезд, праздновали  свой  традиционный  коммунистический
праздник - день большевистского переворота и скорее всего пьянствовали.
   Людмила   сумела   дезориентировать   и   наружное   наблюдение:    через
прослушиваемые телефоны она назначила знакомым встречи и на 7-е, и на 8-е  в
разных районах Петербурга. А кого-то даже  пригласила  в  гости  -  на  день
рождения дочери (16-летие!). Все переговоры с финской компанией,  аэропортом
и нашими парижскими друзьями о вылете она вела с "незасвеченных"  телефонов.
И это дало свой результат.
   Вместе с тем в Петербурге о вылете знало достаточно много людей  -  кроме
меня, жены и наших друзей ряд сотрудников аэропорта "Пулково",  руководитель
станции "Скорой помощи", кое-кто из врачей Военно-медицинской академии. Всех
их потом будут допрашивать - почему знали, но не донесли!
   Моя дочь, родители  жены,  дальние  и  близкие  родственники  -  все  они
пребывали в неведении, всем им Людмила говорила, что проведет выходные дни у
меня в Военно-медицинской академии. Они узнали о нашем  отбытии  во  Францию
только 10 ноября, когда в СМИ поднялся шум. Дочь Ксения,  привыкшая  к  тому
времени к самым причудливым поворотам в судьбе семьи, нисколько не удивилась
сноровке матери. "Мама, вы действительно в Париже?" -  невозмутимо  спросила
Ксения 10-го и, получив положительный ответ, справилась, в безопасности ли я
во французской столице.  Людмила  обнадежила  ее.  В  тот  же  день  Людмила
успокоила и всех наших родственников.
   Лишь к 4 утра в ту драматическую ночь отошел я  ко  сну.  Во  сне  мучили
кошмары - кто-то гнался за мной, а я безнадежно опаздывал на поезд,  который
на моих глазах уходил со станции, и мною овладевало чувство безысходности.
   Тревожный сон был прерван женой - уже в 6 утра 7 ноября  она  приехала  в
больницу, разбудила меня и предложила выпить чашку чая перед началом  самого
ответственного этапа моей эвакуации.
   Неспешная беседа, недосказанность фраз и упование на Господа - таким  был
наш диалог в то утро. Диалог  людей,  идущих  на  смертельный  риск  во  имя
спасения своей чести и достоинства.
   Около 8 утра в палате  появился  главный  врач  академии  Юрий  Шевченко,
который стал за последние недели почти родным для нас человеком, оградил как
мог от неприятностей и готов был, кажется,  пожертвовать  собой  ради  жизни
пациента. Еще накануне мы с Людмилой написали ему  ходатайство  о  досрочном
прекращении моего лечения в академии, не желая подставлять этого  настоящего
Человека и Врача и его коллег. Жена отдельно дала ему расписку  в  том,  что
берет на себя всю  ответственность  за  мою  транспортировку  за  границу  и
продолжение лечения за счет собственных средств.
   Осмотрев меня, главврач одобрил выписку и передал Людмиле историю болезни
(латынь, применяемая медиками  при  диагностировании  болезни  и  назначении
рецептуры, облегчила впоследствии работу французских кардиологов). Мы  тепло
попрощались. Дежуривший в то утро медперсонал думал, что жена забирает  меня
домой в связи с праздником.
   Около 9 утра в палату принесли носилки, меня спустили во внутренний  двор
и погрузили в "скорую".
   К 10 часам - времени, когда обычно Людмилу начинала пасти "наружка", - мы
уже прибыли в аэропорт. "Скорую"  со  мной  пропустили  на  летное  поле,  а
Людмила вместе с нашими документами, деньгами  и  двумя  небольшими  сумками
прошла в зал вылета для прохождения таможенного и паспортного контроля.
   Таможенники сочувственно отнеслись к нам и предложили было пройти  сугубо
формальный контроль, однако жена  настояла  на  полномасштабном  досмотре  -
предъявила наши декларации о вывозе 8.000 долларов США  и  пропустила  сумки
через видеоконтроль. Мы не хотели,  чтобы  потом  сплетничали  о  незаконном
вывозе чего-либо ценного, да и подставлять ребят не хотелось. Людмила как  в
воду глядела - когда она  возвратилась  из  Парижа,  работники  аэропорта  и
таможни рассказали ей о тех допросах, которым их подвергли, и  поблагодарили
ее за предусмотрительность.
   Паспортный контроль - и тоже без эксцессов. Людмила решила отказаться  от
использования своего дипломатического паспорта (положен по статусу  депутату
парламента), и пограничники проверяли наши обычные загранпаспорта. Они  были
в полном порядке, с годовыми визами, но ощущение тревоги все еще не покидало
Людмилу - коммунистический режим наплодил много стукачей. Тем приятнее  было
потом узнать, что никто из десятков людей, видевших тогда нас  в  аэропорту,
не позвонил куда следует.
   Когда Людмила прошла  контроль,  я  был  уже  возле  нашего  миниатюрного
самолетика, в карете "скорой". Ее появление придало  мне  новые  силы,  и  я
поднялся с носилок, чтобы выйти наружу и подышать свежим воздухом. Как  поет
Пугачева, на душе у меня тихо падал снег, а аэропорт все больше погружался в
снежную пелену, но грязь превращала этот чудный белый снег в  серую  мякоть.
Погода, как нельзя кстати, отражала в то утро мое душевное смятение.
   Тем временем шла рутинная  техническая  подготовка  самолета  к  дальнему
беспосадочному  перелету:  туда-сюда  сновали  электрики  и  прочие  техники
предполетной  эксплуатации,  "снеговики"  неспешно  бороздили  летное  поле,
керосиновоз проехал на заправку самолета.
   Технический персонал совмещал свою работу с любопытством по отношению  ко
мне. То и дело ко мне  подходили  служащие  аэропорта,  здоровались,  желали
скорейшего выздоровления. Некоторые поздравляли с праздником 7 ноября,  хотя
было видно, что они считают этот день праздником исключительно  по  инерции,
запутавшись в кутерьме разнообразных трактовок смысла данного  нам  историей
выходного дня.
   Наконец пришло время посадки в самолет.  Экипаж  состоял  всего  из  трех
человек  -  пилота,  штурмана  и  врача-кардиолога.  Все  они  находились  в
прекрасном расположении духа, жаждали  полета  и  излучали  оптимизм.  Пилот
скрупулезно проверял все приборы и системы связи.  Экипаж,  естественно,  не
ведал, кого они должны транспортировать в Париж и почему.
   Повалил мокрый снег,  и  диспетчеры  отложили  наш  рейс,  что  мгновенно
отразилось на самочувствии Людмилы, решившей, что это неспроста. Было видно,
как она занервничала. Я же был  спокоен  и  покорился  судьбе.  Странно,  но
волнения я действительно не испытывал.
   Мы не спешили подниматься по трапу, предпочитая дожидаться разрешения  на
вылет на земле.
   Мне хотелось остаться здесь, на родной земле, в  своем  городе,  и  мысли
отказаться от полета все еще не покидали меня. Трап казался мне  ступенью  в
совершенно иной мир, где все не родное и все не мое, и оттуда, возможно, я в
свой мир уже никогда не вернусь.
   Почти целый час  продолжалось  ожидание  вылета,  пока  наконец  взлетную
полосу  не  очистили  и  не  обслужили  регулярные  рейсы  -  тогда  и  наше
томительное выжидание закончилось.
   Прозвучал сигнал к посадке. Мои ноги были впервые так тяжелы при  подъеме
по трапу - я не хотел покидать родную землю на носилках. В  самолете  первым
делом врач с Людмилой уложили меня на носилки. На шею, грудь,  руки  и  ноги
мгновенно были закреплены датчики для оперативного мониторинга.
   Я закрыл глаза и весь ушел в себя. Мне было до боли противно  это  жалкое
зрелище моего отлета на чужбину. По мере разгона самолета по полосе  мы  все
сильнее и острее ощущали, что, быть может, вот этим  полетом  и  завершается
моя жизнь в России. На память приходили строки воспоминаний  многих  русских
эмигрантов вроде Галича, Синявского и других. В какой-то момент стало  плохо
и самой Людмиле. Мне пришлось ее успокаивать.
   Самолет благополучно взлетел и взял курс  на  Париж,  где  я  рассчитывал
найти покой и пристанище. Лишь горечь от сознания того, что  ты  гоним  и  в
опале, не оставляла меня. Все происходящее со мной я воспринимал как  дурной
сон. Никогда и помыслить не мог, что со мной может случиться нечто подобное.
   После вылета из "Пулкова-2", диспетчеры  заставили  самолетик  дважды  на
низкой высоте облететь один из новых районов Санкт-Петербурга, в чем Людмила
узрела коварное совпадение - природа как  будто  напоминала  мне  о  тяготах
жизни в изгнании и давала шанс вернуться в аэропорт  моего  города.  Города,
которому я вернул  его  историческое  наименование  -  Санкт-Петербург  и  с
которым прожил самые счастливые и самые тяжелые годы своей жизни.
   В ответ  на  мои  неугасавшие  сомнения  и  терзания  Людмила  решительно
утверждала, что вся операция по отлету из страны есть  единственно  разумный
шаг, на который, по ее глубочайшему убеждению,  ее  сподвигли  некие  высшие
силы. В конце концов я понял, что обратной  дороги  у  меня  нет,  а  потому
перелет в Париж есть данность, которую нужно признать и принять.
   Первый  час  полета,  в  течение  которого  мы  находились  в   воздушном
пространстве России, Людмила вспоминала об известном эпизоде с  уничтожением
силами ПВО  в  1983-м  году  южно-корейского  "боинга"  с  почти  тремястами
пассажирами. Она мрачно шутила в том духе, что уж коли не  пощадили  столько
людей, то наш-то  "Фолкер"  с  двумя  пассажирами  сбить  -  пара  пустяков.
Реалистичным, разумеется,  казалось  наземное  требование  о  принудительной
посадке. Поэтому мы облегченно вздохнули, услыхав  от  пилота  информацию  о
вхождении в воздушную территорию Латвии.
   Вскоре после сообщения о вылете за пределы  России  я  даже  на  короткое
время задремал. Трехчасовой полет прошел без неожиданностей.  Сопровождавший
нас врач-финн,  бородатый,  добродушный  и  розовощекий  (как  на  рекламных
рисунках  финского  сыра),  неплохо  говорил  по-английски  и  даже  немного
по-русски.
   Он внимательно следил за работой  моего  сердца  по  монитору,  потягивая
кока-колу и олицетворяя собой  спокойную  уверенность  и  домашний  уют.  Мы
немного поговорили, а потом Людмила стала по памяти читать мне свои  любимые
стихи. Начала она почему-то с лермонтовских строк:
 
   Прощай, немытая Россия,
   Страна рабов, страна господ,
   И вы, мундиры голубые,
   И ты, послушный им народ...
   Потом Мандельштам:
 
   Мы живем, под собою не чуя страны.
   Наши речи за десять шагов не слышны...
 
   А затем пророческое И. Бродского:
 
   Я вернусь в этот город, знакомый до слез...
 
   И еще Б. Ахмадулиной:
 
   Я этим городом храним,
   И провиниться перед ним -
   Не дай мне Бог, не дай мне Бог - вовеки!
 
   Все это пробудило во мне калейдоскоп воспоминаний. Явственно  привиделась
картина моего отчаянного сопротивления вводу  войск  в  Ленинград  во  время
августовского  путча  1991  года,  то,  как  я  напоминал   генералитету   о
Нюрнбергском трибунале и ночи напролет бился за жизнь  города.  Вспомнилось,
как по своему домашнему телефону в декабре 1991-го дозванивался до  канцлера
ФРГ Гельмута Коля и просил его о срочной продовольственной помощи  городу  -
поставках картофеля, муки, мяса, консервов и других продуктов;  как  добился
от американского президента Джорджа Буша согласия на отправку в Ленинград  с
американских баз в Германии десятков тысяч тонн продовольствия - и тем  спас
город от назревавших голодных бунтов. Вспомнилась  также  череда  усилий  по
возврату моему городу его исторического имени, множество осуществленных идей
по возрождению духа столичности и культурного престижа города на Неве.
   И какой мелочной и пошлой на фоне  всего  этого  показалась  политическая
хлестаковщина моего преемника, посулившего горожанам  золотые  горы,  причем
сразу и всем. Все это не могло не обернуться для горожан большим обманом,  а
не большой работой, как было обещано. Но было обидно за город,  который  под
водительством губернатора-сантехника стремительно возвращается  к  положению
областного провинциального центра с  соответствующими  нравами  и  обычаями.
Впрочем, доля вины за это лежит и на мне самом. Однако об этом позже...
   Несмотря  на  миниатюрные  габариты  нашего  самолета,   полет   проходил
нормально, и лишь дважды кратковременно трясло. В такие моменты  я  невольно
вслушивался в себя, беспокоясь за сердце, но, слава богу, самочувствие  было
нормальным.
   Когда мы вошли в зону парижского аэропорта "Бурже", в наш  салон  ударило
такое ослепительное солнце, что Людмиле пришлось срочно закрывать фильтры на
иллюминаторах и пожалеть об оставленных дома солнцезащитных очках. Всего три
часа полета разделяли наши миры,  такие  непохожие  друг  на  друга:  там  -
глубокая осень  с  отъявленно  мрачной,  неприветливой,  пасмурной  погодой,
мокрым снегом и слякотью, а здесь  -  позднее  лето,  ясная  теплая  погода,
немного  поблекшая,  но  все-таки  по-прежнему  зеленая  трава.   Неприятный
контраст в пользу Франции, невольно наводящий  не  только  на  климатические
сопоставления.
   На финише полета возникло ощущение схожести наших переживаний с  женой  и
отвлечение от страшных мыслей и чувств, которые каждый из нас хранил  внутри
себя на протяжении всей операции по моему выезду из страны.
   Франция встретила нас радушно - посадка была легкой.  У  трапа  меня  уже
ожидала парижская карета "Скорой помощи". Людмила быстро прошла паспортный и
таможенный контроль, благо представители этих служб сами подъехали к  нашему
самолету. Никаких вопросов пограничники и таможенн