В марсианской археологии насчитывалось немало незаурядных
работ. Аксельсон с его дотошными исследованиями символики водяных
кувшинов, наивные подчас потуги Мейсона проследить пути великих
переселений. Потом еще Смит, который годами бродил по этому
пустынному миру, записывая смутные истории о древнем величии, о
золотом веке, те истории, что нашептывали друг другу маленькие
вырождающиеся существа. Разумеется, в большинстве своем это мифы, но
где-то, в каком-то из мифов кроется и ответ на волнующие Уэбба вопросы.
Фольклор никогда не бывает чистой выдумкой, в основе его обязательно
лежит факт; потом к одному факту прибавляется другой, два факта
искажаются до неузнаваемости, и рождается миф. Но в конечном счете за
любыми напластованиями непременно прячется изначальная основа - факт.
	Точно так обстоит, так должно обстоять дело и с тем мифом, где
говорится о великом, блистающем городе, который возвышался над всем на
Марсе и был известен до самых дальних его пределов. Средоточие
культуры - так объяснял себе это Уэбб, - точка, в которой сходились все
достижения, все мечты и стремления эпохи былого величия. И тем не менее
за сто с лишним лет поисков и раскопок археологи с Земли не нашли и
следа самого завалящего города, не говоря уж о Городе всех городов.
Черепки, захоронения, жалкие лачуги, где в относительно недавние
времена ютились уцелевшие наследники великого народа, - такого было
хоть отбавляй. Но мифического города не было и в помине.
	А ведь должен быть! Уэбб ощущал уверенность, что миф не может
лгать: этот миф рассказывали слишком часто в слишком отдаленных друг
от друга точках, рассказывали слишком многие и слишком разные звери,
все, что некогда назывались людьми.
	"Марс приворожил меня, - подумал Уэбб, - и все еще
привораживает. Но теперь я знаю, что это смерть моя: только смерть
способна так приворожить. Смерть на следующем переходе, уже занявшая
свой рубеж. А то и смерть прямо здесь, в пещере: кто помешает им убить
меня, едва забрезжит рассвет, просто ради того, чтобы я не убил их? Кто
помешает им продлить свое ночное перемирие ровно на столько секунд,
сколько понадобится, чтобы прикончить меня?.."
	И что такое закон пещеры? Отголосок минувших дней, некое
напоминание о давно утраченном братстве? Или, напротив, нововведение,
вызванное к жизни веком зла, который пришел братству на смену?
	Он откинул голову на камень, закрыл глаза и подумал:
	"Если они убьют меня - пусть убьют, я их убивать не стану. И без
меня люди уже убивали на Марсе сверх всякой меры. Я по крайней мере
верну хоть часть долга. Я не стану убивать тех, кто приютил меня".
	И тут он вспомнил, как подкрадывался к пещере, обсуждая сам с
собой вопрос: заглянуть туда сначала или без долгих слов взять пещеру на
мушку и выжечь в ней все и вся - простейший способ увериться, что там не
осталось никого и ничего вредоносного...
	- Но я не знал! - воскликнул он. - Я же не знал!
	Мягкое пушистое тельце коснулось его руки, и он услышал голосок:
	- Друг - значит не обидит? Друг - значит не убьет?
	- Не обидит, - подтвердил Уэбб. - Не убьет.
	- Ты видел шестерых? - осведомился голосок.
	Уэбб вздрогнул, отпрянул от стены и оцепенел. Голосок повторил
настойчиво. - Ты видел шестерых?
	- Я видел шестерых, - ответил Уэбб.
	- Давно?
	- Одно солнце назад.
	- Где шестеро?
	- В ущелье, - ответил Уэбб. - Ждут в ущелье.
	- Ты охотишься на Седьмого?
	- Нет, - ответил Уэбб. - Я иду домой.
	- А другие люди?
	- Они ушли на север. Охотятся на Седьмого на севере.
	- Они убьют Седьмого?
	- Поймают Седьмого. Отведут его к шестерым. Чтобы увидеть
город.
	- Шестеро обещали?
	- Шестеро обещали, - ответил Уэбб.
	- Ты хороший человек. Ты человек-друг. Ты не убьешь Седьмого?
	- Не убью, - подтвердил Уэбб.
	- Все люди убивают. А Седьмых прежде всего. У Седьмых
хороший мех. Дорого стоит. Много Седьмых погибли от рук людей.
	- Закон говорит - нельзя убивать, - провозгласил Уэбб. - Закон
людей говорит, что Седьмой - друг. Нельзя убивать друга.
	- Закон? Как закон пещеры?
	- Как закон пещеры, - подтвердил Уэбб.
	- Ты Седьмому друг?
	- Я друг вам всем.
	- Я Седьмой, - произнес голосок.
	Уэбб сидел неподвижно, выжидая, чтобы мозг стряхнул с себя
оцепенение.
	- Слушай, Седьмой, - сказал он наконец. - Иди в ущелье. Найди
шестерых. Они ждут. Человек-друг рад за тебя.
	- Человек-друг хотел увидеть город, - откликнулось существо. -
Седьмой - друг человеку. Человек нашел Седьмого. Человек увидит город.
Шестеро обещали.
	Уэбб едва сдержался, чтобы не разразиться горьким хохотом. Вот
ему и выпал случай, на который он почти не надеялся. Вот и свершилось то,
чего он желал, то, зачем он вообще прилетел на Марс. А он не может
принять дар, который ему предлагают. Физически не в силах принять.
	- Человек не дойдет, - сказал он. - Человек умрет. Нет еды. Нет
воды. Человеку смерть.
	- Мы позаботимся о тебе, - ответил Седьмой. - У нас никогда не
было человека-друга. Люди убивали нас, мы убивали людей. Но пришел
человек-друг. Мы позаботимся о таком человеке.
	Уэбб немного помедлил, размышляя, потом спросил:
	- Вы дадите человеку еду? Вы найдете для человека воду?
	- Мы позаботимся, - был ответ.
	- Как Седьмой узнал, что я видел шестерых?
	- Человек сказал. Человек подумал. Седьмой узнал.
	Вот оно что - телепатия... След былого могущества, остаток
величественной культуры, еще не совсем позабытой. Интересно, многие ли
другие существа в пещере наделены тем же даром?
	- Человек пойдет вместе с Седьмым? - спросил Седьмой.
	- Человек пойдет, - решил Уэбб.
	"В самом деле, почему бы и нет?" - сказал он себе. Идти на восток,
в сторону поселений - это не решение. У него не хватит пищи. У него не
хватит воды. Его подстережет и сожрет какой-нибудь хищник. У него нет
ни малейшей надежды выжить.
	Но если он пойдет за крошечным существом, что встало рядом с
ним во мраке пещеры, надежда, быть может, забрезжит опять. Пусть не
слишком твердая, но все-таки надежда. Появится пища и вода - или по
крайней мере надежда на пищу и воду. Появится спутник, который поможет
ему уберечься от внезапной смерти, странствующей по пустыне, который
предостережет его и подскажет, как опознать опасность.
	- Человеку холодно, - произнес Седьмой.
	- Холодно, - согласился Уэбб.
	- Одному холодно, - объявил Седьмой. - Двоим тепло.
	Пушистое существо залезло к нему на грудь, обняло за шею.
Спустя мгновение Уэбб осмелился прижать существо к себе.
	- Спи, - произнес Седьмой, - Тепло. Спи...


	Уэбб доел остатки своих припасов, и тогда семеро "древних" вновь
сказали ему:
	- Мы позаботимся...
	- Человек умрет, - настойчиво повторял Уэбб. - Нет еды. Человеку
смерть.
	- М позаботимся, - твердили семь маленьких существ,
выстроившись полукругом. - Позаботимся позже...
	Он понял их так, что сейчас еды для него нет, но позже она должна
появиться.
	Они снова двинулись в путь.
	Пути, казалось, не будет конца. Уэбб падал с ног и кричал во сне.
Он дрожал мелкой дрожью даже тогда, когда удавалось отыскать древесину
и они сидели, скорчившись у костра. День за днем только песок и скалы -
ползком вверх на крутой гребень, кубарем вниз с другой стороны или шаг
за шагом по жаркой равнине, по морскому дну давно минувших эпох.
	Путь превратился в монотонную мелодию, в примитивный ритм, в
попевку из трех звенящих нот, заунывную, нескончаемую, которая стучит в
висках весь день и еще многие часы после того, как настала ночь и путники
остановились на отдых. Стучит до головокружения, пока мозг не отупеет от
стука, пока глаза не откажутся четко видеть мир и мушку пистолета - надо
встретить огнем нападающего, подползающего или пикирующего врага,
вдруг возникающего ниоткуда, а она превращается в расплывчатый шарик.
	И повсюду их подстерегали миражи, вечные марсианские миражи,
которые, кажется, граничат вплотную с реальностью. Мерцающие картины
вспыхивали в небе: вода, и деревья, и неоглядные зеленые степные дали,
каких Марс не видел на протяжении бессчетных столетий. Словно, как
говорил себе Уэбб, минувшее красуется за ними по пятам, словно оно по-
прежнему существует и пытается нагнать тех, кто ушел вперед, оставив
былое позади против его воли.
	Он потерял счет дням, заставляя себя не думать о том, сколько еще
таких дней до цели; в конце концов ему стало мерещиться, что так будет
продолжаться вовеки, что они не остановятся никогда и это их
пожизненный удел - встречать утро в голой пустые и брести по пескам
вплоть до прихода ночи.
	Он допил остатки воды и напомнил семерым, что не сможет жить
без нее.
	- Позже, - ответили они. - Вода позже.
	И действительно, в тот же день они вышли к городу, и там, в
туннеле, глубоко под лежащими на поверхности руинами, была вода -
капля за каплей, мучительно медленно, она сочилась из разбитой трубы. Но
все равно - вода, даже еле капающая, на Марсе была чудом из чудес.
	Семеро пили сдержанно: они столетиями приучали себя обходиться
почти совсем без питья, приспособились к безводью и не страдали от
жажды. А Уэбб лежал у разбитой трубы часами, подставляя под капли
ладони, стараясь накопить хоть немного воды, прежде чем выпить ее одним
глотком, а то и просто отдыхая в прохладе, что было само по себе
блаженством.
	Потом он заснул, проснулся и выпил еще немного; теперь он
отдохнул и жажды больше не чувствовал, но тело кричало криком, требуя
еды. А еды не было и не было никого, кто мог бы ее принести. Маленькие
существа куда-то скрылись.
	"Они вернутся, - успокаивал он себя. - Они ушли ненадолго и скоро
вернутся. Они ушли, чтобы достать мне еды, и вернутся, как только
достанут..."
	Все его мысли о семерых были именно такими, добрыми мыслями.
	Не без труда Уэбб выбрался наверх тем же туннелем, который
привел его к воде, и наконец очутился возле развалин. Развалины лежали
на холме, господствующем над окружающей пустыней; с вершины холма
открывался вид на многие мили, и, в каком направлении ни взгляни,
местность шла под уклон.
	По правде говоря, от развалин почти ничего не осталось. Легче
легкого было бы пройти мимо холма и не заметить никаких следов города.
Тысячелетия кряду здания осыпались, обрушивались, а то и крошились в
пыль; в проемы просачивался песок, покрывая остатки стен, заполняя
пространство между ними, пока руины не становились просто-напросто
частью холма.
	То здесь, то там Уэбб натыкался на осколки камня со следами
обработки, на керамические черепки, но сам понимал, что, не ищи он их
специально, он спокойно мог бы пройти мимо, приняв эти осколки и
черепки за обычные обломки породы, без счета разбросанные по
поверхности планеты.
	Туннель вел в недра погибшего города, в усыпальницу рухнувшего
величия и померкшей славы народа, потомки которого ныне бродили, как
звери, по древней пустыне, еле-еле сохранив диалект - жалкое
воспоминание о культуре, процветавшей некогда в городе на холме. Уэбб
нашел в туннеле свидетелей тех далеких дней - большие глыбы
обработанного камня, сломанные колонны, плиты мостовой и даже нечто,
бывшее некогда, по-видимому, прекрасной статуей.
	В глубине туннеля он подставил ладони под трубу и снова напился,
потом вернулся на поверхность и сел подле входа в туннель, меряя
взглядом пустынные марсианские просторы.
	Нужны силы и инструменты - силы многих людей, чтобы
перекопать и просеять песок и открыть город миру. Понадобятся годы
кропотливого, упорного труда - а у него нет даже обыкновенной лопатки. А
еще того хуже - нет и времени. Если семеро не вернутся с едой, ему не
останется ничего другого, как спуститься вновь в темноту туннеля, чтобы
его человеческий прах с течением лет смешался с древней пылью чужого
мира.
	"А ведь была лопатка, - вдруг припомнил он. - Уомпус и Ларс,
когда бросили меня, оставили мне лопатку. Вот уж воистину редкая
предусмотрительность..." Но из всего, что он унес тем памятным утром от
потухшего костра, сохранилась лишь два предмета: спальный мешок и
пистолет у пояса. Без всего остального можно было обойтись, эти два
предмета были абсолютно необходимы.
	"Эх ты, археолог, - подумал он. - Археолог, натолкнувшийся на
величайшую находку за всю историю археологии и не способный
предпринять по этому поводу ровным счетом ничего..."
	Уомпус и Ларс подозревали, что здесь зарыты сокровища. Только
зря: не было тут никакого определенного сокровища, которое можно
откопать и взять в руки. Он подумал о славе - но и славы тут не было.
Подумал о знаниях - но без лопатки и какого-то запаса времени знаний не
было тоже. Если не считать за знание тот голый факт, что он оказался прав
и город действительно существовал.
	Впрочем, кое-какие знания ему все же удалось приобрести.
Например, он узнал, что семь разновидностей "древних" еще не вымерли и,
следовательно, их раса может продолжать себя, невзирая на выстрелы и
капканы, невзирая на жадность и вероломство песковиков, затеявших охоту
на Седьмых ради пятидесятитысячедолларовых шубок.
	Семь крошечных существ семи различных полов. И все семь
необходимы для продолжения рода. Шестеро безуспешно искали Седьмого,
а он, Уэбб, нашел. И, поскольку он нашел Седьмого, поскольку выступил в
роли посредника, раса "древних" продлит себя по крайней мере еще на
одно поколение.
	"Но что за смысл, - спросил он себя, - продлевать дни расы,
которая утратила свое назначение?.."
	Он покачал головой.
	"Усмири гордыню, - сказал себе Уэбб. - Кто дал тебе право судить?
Или смысл есть во всем на свете, или смысла нет ни в чем, и не тебе это
решать. Есть смысл в том, что я добрался до города, или нет? Есть смысл в
том, что я, очевидно, здесь и умру или моя смерть среди руин - не более
чем случайное отклонение в великой цепи вероятностей, которая движет
планеты по их орбитам и приводит человека под вечер к порогу родного
дома?.."
	И еще он приобрел четкое представление о безграничных
просторах и о жестоком одиночестве, которые вместе взятые и есть
марсианская пустыня. Представление о пустыне и о странной, почти
нечеловеческой отрешенности, какой она наполняет душу.
	"Да, это урок", - подумал он.
	Урок, что человек сам по себе - лишь мельчайшая помарка на
полотне вечности. Урок, что одна жизнь относительно несущественна, если
сравнивать ее с ошеломляющей истиной - чудом всего живого.
	Он поднялся и встал в полный рост - и осознал с пронзительной
ясностью свою ничтожность и свое смирение перед лицом необжитых
далей, убегающих во все стороны, и перед аркой неба, изогнувшейся над
головой от горизонта к горизонту, и перед мертвой тишиной, царящей над
планетой и над просторами неба.


	Умирать от голода - занятие нудное и непривлекательное.
Некоторые виды смерти быстры и опрятны. Смерть от голода не
принадлежит к их числу.
	Семеро не вернулись. Однако Уэбб по-прежнему ждал их и,
поскольку все еще испытывал к ним симпатию, искал оправдания их
поведению. "Они не понимают, - убеждал он себя, - как недолго человек
может протянуть без еды. Странная физиология, - доказывал он себе, -
требующая участия семи личностей, приводит, вероятно, к тому, что
зарождение потомства превращается в сложный и длительный процесс,
немилосердно долгий с человеческой точки зрения. А может, с ними что-
нибудь случилось, может, у них какие-нибудь свои заботы. Как только они
справятся с этими заботами, они вернутся и принесут мне еду..."
	Он умирал от голода, преисполненный добрых мыслей и терпения,
куда большего, чем мог бы ожидать от себя даже в более приятных
обстоятельствах.
	И вдруг обнаружил, что, несмотря на слабость от недоедания,
проникающую в каждую мышцу и в каждую косточку, несмотря на
выматывающий страх, пришедший на смену острым мукам голода и не
стихающий ни на мгновение, даже во сне, - несмотря на все это, разум
оказался не подвластен демонам, разрушающим тело; напротив, разум как
бы обострился от недостатка пищи, как бы отделился от истерзанного тела
и стал самостоятельной сущностью, которая впитала в себя все его
способности и сплела их в тугой узел, почти не подвластный воздействию
извне.
	Уэбб часами сидел на гладком камне, который некогда составлял,
по-видимому, часть горделивого города, а ныне валялся в нескольких ярдах
от входа в туннель, и неотрывно глядел на умытую солнцем пустыню,
стелющуюся миля за милей до недосягаемого горизонта. Своим
обостренным умом, проникающим, казалось, до самых корней бытия и
истоков случайности, он искал смысла в череде произвольных факторов,
скрытых под мнимой упорядоченностью вселенной, искал хоть какого-то
подобия системы, доступной пониманию. Зачастую ему мерещилось даже,
что он вот-вот нащупает такую систему, но всякий раз она в последний
момент ускользала от него, как ускользает ртуть из-под пальцев.
	Тем не менее он понимал: если человеку суждено когда-либо найти
искомое, это может произойти лишь в местах, подобных марсианской
пустыне, где ничто не отвлекает внимания, где есть перспектива и нагота,
необходимые для сурового обезличивания, которое одно оттеняет и сводит
на нет непоследовательность человеческого мышления. Ведь достаточно
размышляющему подумать о себе как о чем-то безотносительном к
масштабу исследуемых фактов - и условия задачи будут искажены, а
уравнение, если это уравнение, никогда не придет к решению.
	Сперва Уэбб пытался охотиться, чтобы раздобыть себе пищу, но
странное дело: в то время как пустыня кишмя кишела хищными тварями,
подстерегающими других, нехищных, зона вокруг города оставалась
практически безжизненной, словно некто очертил ее магическим меловым
кругом. На второй день охоты Уэбб подстрелил зверушку, которая на Земле
могла бы сойти за мышь. Он развел костер и зажарил свою добычу, а позже
разыскал высушенную солнцем шкурку и без конца жевал ее и высасывал в
надежде, что в ней сохранилась хотя бы капля питательности. Но, кроме
этой зверушки, он не убил никого - убивать было некого.
	И пришел день, когда он понял, что семеро не вернутся, что они и
не собирались возвращаться, а бросили его точно так же, как до них его
бросили люди. Он понял, что его оставили в дураках, и не один раз, а
дважды.
	Уж если он тронулся в путь, то и должен был идти на восток,
только на восток. Не следовало поворачивать вслед за Седьмым, чтобы
присоединиться к шестерым, поджидающим Седьмого в ущелье.
	"А может, я и добрался бы до поселений, - говорил он себе теперь.
- Вот взял бы да и добрался. Разве это исключено, что добрался бы?"
	На восток! На восток, в сторону поселений!
	Вся история человечества - погоня за невозможным, и притом
нередко успешная. Тут нет никакой логики: если бы человек неизменно
слушался логики, то до сил пор жил бы в пещерах и не оторвался бы от
Земли.
	"Пробуй!" - сказал себе Уэбб, впрочем, не вполне понимая, что
говорит.
	Он опять спустился с холма и побрел по пустыне, двигаясь на
восток. Здесь, на холме, надежды не оставалось; там, на востоке, теплилась
надежда.
	Пройдя примерно милю от подножия холма, он упал. Потом
протащился, падая и поднимаясь, еще милю. Потом прополз сто ярдов.
Именно тогда его и отыскали семеро "древних".
	- Дайте мне есть! - крикнул он им и почувствовал, что хотел
крикнуть в полный голос, а не издал ни звука. - Есть! Пить!..
	- Мы позаботимся, - отвечали семеро и, приподняв Уэбба за плечи,
заставили сесть.
	- Жизнь, - обратился к нему Седьмой, - обтянута множеством
оболочек. Словно набор полых кубиков, точно вмещающихся один в
другом. Внешняя оболочка прожита, но сбрось ее - и там внутри окажется
новая жизнь...
	- Ложь! - воскликнул Уэбб. - Ты не умеешь так связно говорить. Ты
не умеешь так стройно мыслить. Тут какая-то ложь...
	- Внутри каждого человека скрыт другой, - продолжал Седьмой. -
Много других...
	- Ты про подсознание? - догадался Уэбб, но, задав свой вопрос в
уме, тут же понял, что губами не произнес ни слова, ни звука. И еще понял
наконец, что Седьмой тоже не произносил ни звука - потому только и
возникали слова, каких не могло быть в жаргоне пустыни: они отражали
мысли и знания, совершенно чуждые боязливым существам, прячущимся в
самой дальней марсианской глуши.
	- Сброс