е  узнаем,  какой
каждый из нас внутри, и не будем обращать никакого внимания на  то,  какие
мы снаружи.
   Джонни подумал: какие же они, наверно, страшные на вид, если не  хотят,
чтобы он их видел!
   И вдруг штуковина сказала:
   - Мы покажемся тебе страшными. И ты вам кажешься страшным.
   - Тогда, пожалуй, хорошо, что я ничего не  вижу  в  темноте,  -  сказал
Джонни.
   - Разве ты не видишь в темноте? - спросила она, и Джонни  ответил,  что
не видит, и тогда стало тихо, хотя Джонни слышал, как она удивляется,  что
он ничего не видит в темноте.
   Затем она спросила, умеет ли он еще что-то делать, а он даже не  понял,
что она хочет сказать, и, наконец, она  вроде  решила,  что  он  не  умеет
делать того, о чем она спросила.
   - Ты боишься, - сказала штуковина. - Тебе незачем бояться нас.
   Джонни объяснил, что их он не боится, кто бы они ни  были,  потому  что
они относятся к нему по-дружески, а боится он, что ему попадет, если  дядя
Эб и тетя Эм узнают,  что  он  потихоньку  убежал.  Тогда  они  стали  его
расспрашивать о дяде Эбе и тете Эм. Он постарался  объяснить  им,  но  они
вроде не поняли и, кажется, подумали, что он говорит о правительстве.  Как
он ни старался растолковать им, в чем дело, они так ничего и не поняли.
   Наконец он вежливо, чтобы не обидеть их, сказал, что ему пора  идти,  и
поскольку он пробыл здесь гораздо дольше, чем думал, ему  пришлось  бежать
всю дорогу домой.
   Добравшись до дому, он забрался в постель и все как будто сошло хорошо,
но утром тетя Эм нашла у него в кармане спички и стала его ругать, говоря,
что он мог поджечь сарай. Чтобы подкрепить свои слова делом, она отстегала
его прутом; хотя он и старался держать себя как мужчина,  она  так  больно
его хлестала, что он запрыгал и закричал от боли.
   Весь день он полол огород, а как только стемнело, пошел пригнать коров.
   Коровы оказались неподалеку от черничника, но он твердо знал, что, даже
если бы ему было и не по пути, он все равно пошел бы туда, - ведь он  весь
день помнил о дружбе, которую нашел там.
   На этот раз было еще светло, только начинало смеркаться, и  он  увидел,
что чем бы ни была эта штуковина, она не была живой, а всего  лишь  грудой
металла, похожей на два блюдца, сложенные вместе, как раз с таким  ободком
посредине, какой получается, если сложить два блюдца донышками.  Она  была
похожа на старый металл, который долго провалялся где-нибудь,  местами  же
она была изъедена ржавчиной, как машина, долго  простоявшая  под  открытым
небом.
   Она пробила довольно большую дорожку в зарослях черники и взрыла  землю
футов на двадцать; осматривая путь, по которому она  попала  сюда,  Джонни
заметил, что, падая, она сбила верхушку высокого тополя.
   Она заговорила с ним без слов, как и прошлой ночью, с тем  же  чувством
дружбы и товарищества, хотя последнего слова Джонни  даже  и  не  знал:  в
школьных учебниках оно ему никогда не попадалось.
   Она сказала:
   - Теперь ты  можешь  на  нас  посмотреть.  Посмотри  на  нас  быстро  и
отвернись. Не смотри пристально. Быстренько взгляни и отвернись. Так ты  к
нам привыкнешь. Не сразу, понемножку.
   - Где вы? - спросил Джонни.
   - Здесь, - ответили оба голоса.
   - Внутри? - спросил Джонни.
   - Да, внутри, - ответили они.
   - Тогда я не смогу вас увидеть, - сказал Джонни. - Я  не  могу  увидеть
вас сквозь металл.
   - Он не может увидеть нас сквозь металл, - сказал один из них.
   - Он не может видеть, когда уходит звезда, - сказал другой.
   - Тогда он не может нас видеть, - проговорили они оба.
   - Вы могли бы выйти, - сказал Джонни.
   - Мы не можем выйти, - ответили они. - Если мы выйдем, мы умрем.
   - Но тогда я никогда не смогу увидеть вас.
   - Ты никогда не сможешь увидеть нас, Джонни.
   Он стоял, чувствуя себя ужасно одиноким:  ведь  он  никогда  не  сможет
увидеть этих своих друзей.
   - Мы не знаем, кто ты, - сказали они. - Расскажи нам о себе.
   Они были так добры и дружелюбны, и он рассказал, что он  сирота  и  его
взяли к себе дядя Эб и тетя Эм и что они вовсе ему не дядя и не  тетя.  Он
не рассказал им, как дядя Эб и тетя Эм  обращаются  с  ним,  как  они  его
секут, ругают и отправляют спать без ужина, но это, как и  все  остальное,
они могли понять сами, и теперь уже он почувствовал с их стороны не только
дружбу и товарищество. Теперь это уже  было  сострадание  и  что-то  вроде
материнской любви.
   - Он еще совсем малыш, - сказали они, разговаривая между собой.
   Они потянулись к нему, обняли и крепко прижали его к  себе,  а  Джонни,
сам этого не сознавая, опустился на колени,  протянул  руки  к  тому,  что
лежало в помятых кустах, и заплакал, будто там было что-то такое,  за  что
он мог крепко ухватиться, - утешение, которого у него никогда не  было,  к
которому он так сильно стремился  и  которое  наконец  нашел.  Его  сердце
выкрикнуло то, что он не мог произнести, - не высказанную им мольбу,  -  и
они ответили ему:
   - Нет, Джонни, мы не покинем тебя. Мы не можем покинуть тебя, Джонни.
   - Обещаете? - спросил Джонни.
   Их голос прозвучал немного грустно:
   - Нам незачем обещать это, Джонни. Наша машина сломалась, и починить ее
мы не можем. Один из нас уже умирает, а другой тоже скоро умрет.
   Джонни не поднимался с колен, слушая эти слова, которые западали ему  в
самую душу, и проникаясь их значением. Он не мог этого вынести: только что
нашел себе друзей, а они умирают!
   - Джонни, - сказали они.
   - Да, - ответил Джонни, едва удерживаясь от слез.
   - Ты не можешь поменяться с нами?
   - Поменяться?
   - Чтобы доказать свою  дружбу.  Ты  нам  что-нибудь  дашь,  и  мы  тебе
что-нибудь дадим.
   - Но... - сказал Джонни, - ...но у меня ничего нет...
   И вдруг он вспомнил, что есть. Ведь у него был  перочинный  ножик.  Это
было немного, лезвие у ножика было сломано, но он ничего больше не имел.
   - Это замечательно, - сказали они. - Как раз то, что нам нужно.  Положи
его на землю, около машины.
   Вынув ножик из кармана, он прислонил его к машине, и пока он смотрел на
него, что-то случилось, но так быстро, что он и не заметил, как это вышло.
Во всяком случае, ножика уже не было, а вместо пего на земле лежало что-то
другое.
   - Спасибо, Джонни, - сказали они. - Ты молодец, что поменялся с нами.
   Протянув руку, он взял вещь, которую  они  дали  ему  вместо  ножика  и
которая даже в темноте сверкала скрытым огнем. Он стал поворачивать  ее  в
руке и увидел, что  это  был  какой-то  драгоценный  камень  с  множеством
граней, который весь светился изнутри и горел разноцветными огнями.
   Только заметив, как ярко светится этот камень,  Джонни  понял,  что  он
оставался здесь очень долго и что уже совсем темно. Тогда  он  вскочил  на
ноги и побежал, даже не успев попрощаться.
   Искать коров теперь уже было поздно, и он надеялся, что они отправились
домой сами и ему удастся поравняться с ними и пригнать их в  коровник.  Он
скажет дяде Эбу, что ему трудно было собрать их. Он скажет дяде  Эбу,  что
обе телки вырвались за ограду и  ему  пришлось  загонять  их  обратно.  Он
скажет дяде Эбу... он скажет... он скажет...
   Он бежал задыхаясь, а сердце у него колотилось так, что оно  прямо-таки
трясло его.  Всю  дорогу  его  преследовал  страх,  страх  из-за  ужасного
проступка, который он совершил, этого последнего, самого  непростительного
проступка после всех других, после того, как он не пошел к ручью за водой,
прозевал вчера вечером двух телок, держал у себя в кармане спички.
   Он не нашел коров по дороге: они были уже в коровнике, -  и  он  понял,
что они уже подоены и что он пробыл там гораздо дольше, чем ему казалось.
   Поднимаясь в гору по дорожке, ведущей к дому, он весь трясся от страха.
На кухне горел свет, и он знал, что они его ждут.
   Он вошел на кухню. Они сидели у стола прямо напротив двери, ожидая его.
Свет падал на их лица, и лица эти были  жестокими,  будто  высеченными  из
камня.
   Дядя Эб поднялся, высокий, чуть  не  до  потолка,  и  на  его  руках  с
закатанными до локтя рукавами выпятились мускулы.
   Он потянулся к Джонни. Джонни попытался увернуться, но дядя Эб  схватил
его за шею, сжал его горло пальцами, поднял его в воздух и стал  трясти  с
безмолвной злобой.
   - Я тебя проучу, - говорил дядя Эб, стиснув зубы, - я  тебя  проучу,  я
тебя проучу...
   Что-то упало на пол и покатилось в угол,  оставляя  за  собой  огненный
след.
   Дядя Эб перестал его трясти, с минуту постоял,  держа  его  за  шею,  а
затем бросил его на пол.
   - Это выпало из твоего кармана, - сказал дядя Эб. - Что это?
   Джонни попятился назад, мотнув головой.
   Он не скажет, что это. Никогда не скажет. Что бы ни делал  с  ним  дядя
Эб, он никогда не скажет.
   Дядя Эб шагнул вперед, быстро нагнулся и поднял камень.  Он  отнес  его
обратно, положил на стол и стал разглядывать.
   Тетя Эм нагнулась в своем кресле, чтобы поглядеть на него.
   - Ну и ну! - сказала она.
   С минуту они оба, нагнувшись, разглядывали  камень.  Глаза  их  горели,
тела были напряжены, они тяжело дышали. Даже если бы в этот момент  настал
конец мира, они и то бы не заметили.
   Затем они выпрямились и, обернувшись, посмотрели на  Джонни.  От  камня
они отвернулись, как будто он уже их не интересовал, как будто  он  сделал
свое дело, а теперь уже потерял всякое значение. Что-то с ними случилось -
нет, пожалуй, не случилось, а изменилось в них самих.
   - Ты, небось, проголодался, - сказала Джонни тетя Эм. - Я разогрею тебе
ужин. Хочешь яиц?
   Джонни, проглотив слюну, кивнул головой.
   Дядя Эб сел, не обращая никакого внимания на камень.
   - Знаешь что, - сказал он, - я тут  на  днях  видел  в  городе  большой
складной ножик. Как раз такой, как тебе хотелось.
   Но Джонни почти не слышал его слов.
   Он стоял и слушал - в дом входили дружба и любовь.



    Клиффорд Саймак.
    Схватка

   -----------------------------------------------------------------------
   Сборник "И грянул гром". Пер. - В.Синяев.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 23 August 2000
   -----------------------------------------------------------------------


   Это были отличные часы. Они отлично ходили больше тридцати лет. Вначале
они принадлежали его отцу, мать сохранила их после смерти отца  и  вручила
ему в день восемнадцатилетия. С тех пор они верно ему служили.
   Но теперь, сравнивая время на своих часах с настенными часами в  отделе
новостей, переводя взгляд с запястья на большой циферблат  часов,  висящих
над шкафчиками с одеждой, Джо Крейн вынужден был признать,  что  его  часы
идут неправильно. Они спешили ровно на час. Его часы показывали семь утра,
а настенные часы утверждали, что было только шесть.
   Подумать только, было непривычно темно, когда  он  ехал  на  работу,  а
улицы были совершенно безлюдными.
   Он спокойно стоял в пустом  отделе  новостей,  слушая  бормотание  ряда
телетайпов. Там  и  здесь  ярко  сияли  верхние  лампы,  бросая  блики  на
застывшие в ожидании телефоны,  пишущие  машинки,  на  фарфоровую  белизну
банок с клеем, сгрудившихся на монтажном столе.
   Тишина, думал он, тишина, спокойствие и тени, но пройдет еще час, и все
придет в движение. В шесть тридцать прибудет Эд Лейн,  редактор  новостей,
вслед за ним ввалится заведующий отделом городских новостей Фрэнк Маккей.
   Крейн потер глаза. Он мог еще спать. Он мог бы... Стоп!  Его  разбудили
не наручные часы. Его разбудил будильник. А это  означало,  что  будильник
тоже спешил на час.
   - Да, черт побери, - сказал Крейн.
   Он прошаркал мимо  монтажного  стола,  направляясь  к  своему  стулу  и
пишущей машинке. Что-то шевельнулось на столе,  возле  пишущей  машинки  -
что-то ярко блестевшее, размером с крысу, отполированное с  чем-то  таким,
не поддающимся определению, что  заставило  его  остановиться  с  чувством
давящей пустоты в горле и животе.
   Эта штука уселась возле пишущей машинки  и  уставилась  на  него  через
комнату. Не было ни признака глаз, ни намека на лицо, но он знал, что  она
смотрит.
   Действуя почти машинально, Крейн потянулся рукой и схватил с монтажного
стола банку с клеем. Он швырнул ее  со  всего  размаха,  она  промелькнула
белым пятном в свете ламп, летя, как закрученный мяч. Она угодила прямо  в
любопытную штуку, подбросила ее и смела со стола. Банка с клеем  ударилась
об пол и разбилась, разбрасывая черепки и липкие комки полузасохшего клея.
   Кувыркаясь, блестящий предмет свалился на пол. Когда  он  выпрямился  и
рванулся бежать по полу, его ноги издали металлический звук.
   Рука Крейна ухватила тяжелый  металлический  штырь.  Он  метнул  его  с
внезапной вспышкой ненависти и отвращения. Штырь ударился с глухим  стуком
об пол перед убегавшей штукой, и конец глубоко вонзился в дерево.
   Когда металлическая крыса изменила направление, во все стороны полетели
щепки. В отчаянии она проскочила через приоткрытую  на  три  дюйма  дверцу
хозяйственного шкафчика.
   Крейн рванулся вперед, навалился на дверь обеими руками и захлопнул ее.
   - Попалась, - сказал он.
   Крыса! Металлическая крыса!
   Он подумал об этом, прислонившись спиной к двери.
   Напугался, думал он.  Глупо  напугался  блестящей  штуки,  напоминающей
крысу. Может быть, это была крыса, белая крыса. Но у нее не  было  хвоста.
Не было морды. И в то же время она смотрела на него.
   - Сумасшедший, - сказал он. - Крейн, ты сходишь с ума.
   Довольно бессмысленно. Никак не вписывалось  в  утро  18  октября  1962
года. Ни в двадцатый век. Ни в нормальную человеческую жизнь.
   Он повернулся, твердо ухватился за дверную ручку и рванул,  намереваясь
широко распахнуть дверцу одним неожиданным рывком. Но ручка выскользнула у
него из пальцев и осталась на месте, дверь не открылась.
   - Захлопнулась, - сказал Крейн. - Замок  сработал,  когда  я  захлопнул
дверь. А у меня нет  ключа.  Ключ  есть  у  Дороти  Грэм,  но  она  всегда
оставляет шкафчик открытым,  потому  что  его  тяжело  открыть,  когда  он
захлопывается на замок. Почти  всегда  ей  приходится  вызывать  уборщика.
Может  быть,  кто-нибудь  из  ремонтников  есть  поблизости?  Может  быть,
поискать одного и сказать ему?
   Сказать ему что? Сказать ему, что  я  видел,  как  в  шкафчик  забежала
металлическая крыса? Сказать ему, что я запустил в нее банкой  с  клеем  и
сбил ее со стола? И что я бросил в нее штырем и,  как  доказательство,  он
торчит в полу?
   Крейн покачал головой.
   Он подошел к штырю и вытащил его из пола. Он  положил  штырь  назад  на
монтажный стол и отшвырнул осколки банки с клеем.
   У себя на столе он отобрал три листа  бумаги  и  вложил  их  в  пишущую
машинку.
   Машинка начала печатать. Он сидел и отупело наблюдал, как клавиши ходят
вверх-вниз.
   Она напечатала:
   "Смотри в оба, Джо. Держись подальше от этого. Можешь себе навредить".
   Джо Крейн вытащил из машинки напечатанные листы. Он скатал их в комок и
выбросил в корзинку для бумаг. Потом он отправился выпить чашку кофе.
   - Вы знаете, Луи, - сказал он человеку за стойкой,  -  мужчина  слишком
долго живет один и начинает галлюцинировать...
   - Это точно, - сказал Луи. - Я бы сошел с ума, помести меня в этот  ваш
дом. Бродить по нему, как в  пустоте.  Лучше  бы  вы  его  продали,  когда
померла ваша старушка.
   - Не мог, - сказал Крейн. - Слишком долго жил в нем.
   - Тогда нужно жениться по новой, - сказал Луи. - Нехорошо жить одному.
   - Теперь слишком поздно, - сказал ему  Крейн.  -  Нет  никого,  кто  бы
захотел со мной жить.
   - У меня тут спрятана бутылка, - сказал Луи. - Не могу  предложить  вам
через стойку, но могу капнуть вам в чашку.
   Крейн покачал головой:
   - Предстоит тяжелый день.
   - Вы уверены? Я с вас ничего не возьму. Просто по-дружески.
   - Нет. Спасибо, Луи.
   - У вас были галлюцинации?
   - Галлюцинации?
   - Да. Вы сказали, что мужчина  слишком  долго  живет  один  и  начинает
галлюцинировать.
   - Просто оборот речи, - сказал Крейн.
   Он быстро допил кофе и вернулся в отдел.
   Теперь он выглядел более знакомым.
   Эд Лейн проклинал мальчишку-монтажера. Фрэнк Маккей  делал  вырезку  из
утреннего номера оппозиционной газеты. Подошли еще двое репортеров.
   Крейн быстро взглянул на  дверь  хозяйственного  шкафчика  -  она  была
по-прежнему закрыта.
   Зажужжал телефон на столе у Маккея, он взял трубку. Он послушал,  потом
оторвался от трубки и прикрыл микрофон ладонью.
   - Джо, - сказал он, - это тебе. Какой-то  сумасброд  заявляет,  что  он
встретил идущую по улице швейную машину.
   Крейн потянулся к своему телефону.
   - Переведите звонок на два сорок шесть, - сказал он оператору.
   Голос говорил ему в ухо:
   - Это "Геральд"? Это "Геральд"? Привет, это...
   - Это Крейн, - сказал Джо.
   - Мне нужна "Геральд", - говорил человек. - Я хочу рассказать им...
   - Это Крейн из "Геральд", - сказал ему Крейн. - Что вы хотите?
   - Вы репортер?
   - Да, я репортер.
   - Тогда слушайте  внимательно.  Я  попробую  рассказывать  не  спеша  и
просто, точно так, как это случилось. Я шел по улице и...
   - По какой улице? - спросил Крейн. - И как вас зовут?
   - Ист Лейк, - сказал говоривший. - Пятисотый или шестисотый квартал, не
помню точно. И я встретил эту швейную машину, которая катилась по улице, и
я подумал, да и вы бы тоже  подумали,  ну  понимаете,  если  вы  встретили
швейную машину... Я подумал, что  кто-нибудь  катил  ее  по  улице  и  она
укатилась. Хотя это странно, потому что улица ровная. Никакого уклона,  вы
понимаете? Конечно, вы знаете это место. Ровная, как ладонь. И ни души  на
улице. Было раннее утро, вы понимаете?..
   - Как вас зовут? - спросил Крейн.
   - Зовут меня? Смит, именно так. Джефф Смит.  И  тогда  я  решил,  может
быть, стоит помочь этому парню, у которого пропала швейная машина, поэтому
я протянул руку, чтобы остановить ее, и она увернулась. Она...
   - Что она сделала? - заорал Крейн.
   - Она увернулась. Поэтому помогите мне, мистер. Когда я протянул  руку,
чтобы остановить ее, она увернулась, и я не смог ее поймать. Как будто она
знала, что я собираюсь ее поймать, а она не хотела быть пойманной. Поэтому
она увернулась и объехала вокруг меня, а потом понеслась по улице, набирая
скорость по ходу движения. Когда она добралась до угла, она лихо повернула
за угол и...
   - Какой у вас адрес? - спросил Крейн.
   - Мой адрес? Послушайте, для чего вам нужен мой адрес? Я вам говорил об
этой швейной машине. Я позвонил вам, чтобы рассказать,  а  вы  продолжаете
прерывать...
   - Мне нужен ваш адрес, - сказал ему Крейн, - чтобы описать этот случай.
   - Тогда ладно, если так нужно. Я живу в Норт Хэмптон, 203, и работаю  в
фирме "Аксель Машинз". На станке. И я ничего не брал в рот  уже  несколько
недель. Я совершенно трезв.
   - Хорошо, - сказал Крейн. - Продолжайте рассказ.
   - Ну что, почти все сказано. Только  когда  эта  машина  катилась  мимо
меня, у меня было странное чувство, что она за мной  наблюдает.  Украдкой,
что-то в этом роде. А как может швейная машина наблюдать за  человеком?  У
швейной машины нет никаких глаз и...
   - Откуда вы взяли, что она наблюдает за вами?
   - Я не знаю, мистер. Просто такое чувство. Как будто мою кожу скатывают
вверх по спине.
   - Мистер Смит, - спросил Крейн, - вы когда-нибудь видели такое  раньше?
Скажем, стиральную машину или что-нибудь еще?
   - Я не пьян, - сказал Смит. - Ни капли несколько недель.  Я  никогда  в
жизни не видел ничего подобного. Но я говорю вам правду,  мистер.  У  меня
хорошая репутация.  Вы  можете  позвонить  кому  угодно,  вам  подтвердят.
Позвоните Джонни Якобсону в бакалее "Ред Рустер". Он меня  знает.  Он  вам
может рассказать обо мне. Он может вам рассказать...
   - Конечно, конечно, - сказал Крейн, утихомиривая его.  -  Спасибо,  что
позвонили, мистер Смит.
   "Ты и парень по имени Смит, - сказал он себе. - Вы оба сходите  с  ума.
Ты видел металлическую крысу, с тобой разговаривала твоя пишущая  машинка,
а теперь этот па