деждой, что  ли.
Фиолетовым было решительно все: потеки силикона, процессоры, прибитые  к
старой деревянной двери со вставленными сверху окошками.
   Если это действительно лавка Фонтейна, то он не побеспокоился дать ей
название - впрочем, это вполне в его духе. И кучка предметов, лежащих  в
окне под лучом старинного "Тензора", тоже была  в  его  духе:  несколько
старомодных  наручных  часов  с  проржавевшими   циферблатами,   большой
складной нож с костяной рукояткой, отполированной до блеска, и  огромный
уродливый телефон, обтянуты и складчатой  черной  резиной.  Фонтейн  был
помешан на старых вещах и раньше, бывало,  притаскивал  разную  рухлядь,
показывал ее Скиннеру.
   Иногда ей казалось, что он это делал лишь для того,  чтобы  "завести"
старика, чтобы вытянуть из него истории. Скиннер был молчуном, но, крутя
и вертя в руках  какое-нибудь  ветхое  Фонтейново  сокровище,  он  порой
начинал рассказывать, и тогда Фонтейн садился и слушал, время от времени
согласно  кивая,  будто  истории  подтверждали   какие-то   его   давние
подозрения.
   Зная о прошлой жизни Скиннера, Фонтейн принимался сам изучать предмет
с новым любопытством, задавать вопросы.
   Ей казалось, Фонтейн живет в  мире  вещей  -  мире  вещей,  сделанных
людьми, с их помощью ему легче приблизиться к людям. Если Скиннер не мог
рассказать ему историю какой-нибудь штуки, он выдумывал собственную,  по
особым приметам вычитывал предназначение вещи из ее формы,  судил  о  ее
применении. Казалось, это его утешает.
   Для Фонтейна  все  имело  историю.  Каждый  предмет,  каждая  деталь,
составляющая существующий мир. Многоголосый хор, прошлое, что  живет  во
всем, море, волны которого  раскачивают  корабль  настоящего.  Когда  он
строил для Скиннера фуникулер, лифт, который полз по канату  к  верхушке
наклонной железной  башни,  -  тогда  поясница  у  Скиннера  разболелась
настолько, что он уже не мог взбираться вверх  с  прежней  легкостью,  -
Фонтейн имел наготове историю о происхождении каждой  детали.  Он  сплел
эти истории вместе, пустил электричество: тележка подъезжала, клацая,  к
люку в полу стариковской комнаты.
   Сейчас Шеветта стоит здесь, рассматривая в витрине часы с порыжевшими
циферблатами и неподвижными стрелками, она боится истории.
   Потому что знает: Фонтейн определит ее историю совершенно  по-своему,
и это будет история, которой ей не избежать.
   Сквозь дверное стекло, достаточно толстое, преломляясь, словно сквозь
воду, в дальнем конце лавки горят огни. Туда ведет неприкрытая дверь.
   "CLOSED/CERRADO" - сообщает картонка с загнутыми уголками, висящая за
стеклом на крючке с присоской, какие встречаются в душевых комнатах.
   Шеветта стучится.
   Почти сразу первая дверь открывается, чья-то фигура  маячит  на  фоне
яркого света.
   - Эй, Фонтейн! Это я, Шеветта.
   Фигура,  шаркая,  приближается,  это  действительно  он  -  угловатый
чернокожий с седеющими волосами, скрученными в  несимметричные  косички,
которые висят, как веточки пыльного комнатного  растения,  вянущего  без
воды. Когда он огибает тускло  отблескивающую  стеклянную  витрину,  она
замечает в его руке пистолет устаревшей модели, с крутящимся  барабаном,
одна пуля на выстрел.
   - Фонтейн? Это я...
   Он замирает у стойки, смотрит. Делает шаг вперед. Опускает ствол.
   - Шеветта?
   - Да.
   - Подожди. - Он подходит ближе и пристально  смотрит  на  нее,  потом
вглядывается в темноту за ней. - Ты одна?
   - Да, - говорит она, тоже оглядываясь.
   -  Подожди...  -  лязг  замков,  снимаемых  засовов,  наконец   дверь
открывается, и он изумленно таращится на нее. - Ты вернулась.
   - Как ты, Фонтейн?
   - Прекрасно, - говорит он, - прекрасно. -  Он  делает  шаг  назад.  -
Заходи.
   Она входит. Запах машинного масла, политуры, убежавшего кофе.  Тысяча
разных вещей угадываются в темноте с рифа истории Фонтейна.
   - А я-то думал, что ты в Эл-Эй.
   - Была. Вернулась...
   Он закрывает дверь и запирает ее - процесс сложный, но он справляется
с ним и в темноте, и, может быть, даже во сне.
   - Старик помер. Ты знаешь об этом?
   - Знаю, - говорит она. - Отчего?
   - Совсем дряхлый стал, - говорит он, убирая в карман пистолет.  -  Не
мог  однажды  встать  с  постели.  Свернулся  калачиком,  как  младенец.
Кларисса ходила, нянчилась с ним. Она, Кларисса, сиделкой  раньше  была.
Говорит, когда кто отвернется к стене - считай, скоро помрет.
   Шеветте мучительно хочется что-то сказать, но слова не идут.
   -  Эй,  подруга,  мне  нравится  твоя  стрижка,  -  говорит  Фонтейн,
рассматривая ее. - Не такая колючая, как прежде.
 
*** 
 
   - Все меняется, - говорит Фонтейн, имея в виду мост и его население.
   Он рассказывает ей о новой моде строить магазины, чаще всего - не  на
деньги людей с моста; о том, что владельцы нанимают людей, чтобы те жили
в этих лавках и охраняли чужую собственность.
   - Этот "Счастливый дракон", например,  -  говорит  он,  держа  обеими
руками белую фарфоровую кружку  с  горьким  густым  кофе,  -  стоит  там
потому, что кто-то решил сделать на нас деньги. Туристы там покупают все
подряд, потом идут на нас поглазеть. Раньше такого ни за что бы не было.
   - А как ты думаешь, отчего все так изменилось?
   - Да не отчего, само по себе, - отвечает он. - У всего есть срок.
   - А Скиннер? - спрашивает она. - Он здесь жил всю жизнь, разве нет? В
смысле, когда все было так, как было. С самого начала. С  тех  пор,  как
построили мост.
   - Ну не всю жизнь. Только под конец. Вот эта куртка, которая на тебе,
он ее в Англии  купил,  когда  был  молодой.  Он  там  жил  и  гонял  на
мотоциклах. Он мне рассказывал. Гонял на них до самой Шотландии, все  на
свете объездил на очень старых мотоциклах.
   - Да, он однажды рассказывал что-то такое. Потом  он  вроде  вернулся
сюда, и случился Первый толчок. Мост разрушился. Вскоре он  и  поселился
здесь.
   - Вот, - говорит Фонтейн, - я тебе кое-что  покажу.  -  Он  открывает
шкафчик. Вынимает оттуда клинок  с  рукояткой  из  позеленевшей  меди  с
чеканкой. Вытаскивает его из начищенных до блеска кожаных ножен.  Лезвие
из дамасской стали все в патине темных узоров.
   Клинок воспоминаний Шеветты, рукоять в чешуе обточенных  шлифовальным
ремнем сегментов печатной платы.
   - Его при мне ковали, - произносит  она,  наклоняясь  поближе,  чтобы
рассмотреть.
   - Из приводной цепи  мотоцикла  "Винсент  Черная  Молния"  1952  года
выпуска. Скиннер гонял на нем по Англии. Этому зверю тогда  самому  было
добрых лет сорок. Он  говорил,  что  ни  один  мотоцикл  не  мог  с  ним
сравниться. Хранил его цепь, пока  не  нашел  того  кузнеца.  -  Фонтейн
подает ей клинок. Пять дюймов лезвие, пять дюймов рукоять. - Пусть будет
у тебя.
   Шеветта проводит пальцем по плоскости лезвия,  по  чешуйчатому  узору
черно-белых пятен металла, кованного из звеньев мотоциклетной цепи.
   - Я недавно думала об этой штуке, Фонтейн. Сегодня. Вспомнила, как мы
ходили к тому кузнецу, что жег кокс в кофейной жестянке.
   - Да. Я тоже помню, как он это ковал. - Он протягивает ей ножны.
   - Но тебе ведь нужно продать эту штуку. - Она пытается вернуть нож.
   - Это не для продажи, - отвечает он, - я хранил это для тебя.
   У Фонтейна в задней комнате сидит очень странный  мальчик.  Неуклюжий
латиноамериканец, коротко  стриженный.  Он  все  время  сидит  на  полу,
скрестив ноги, на голове - старый шлем  виртуальной  реальности,  скорее
всего подобранный  на  свалке  военных  роботов.  На  коленях  -  старый
ноутбук. Мальчик методично жмет кнопку, картинки на экране меняются.
   - Кто это? - спрашивает она тихо, чтобы мальчишка не  услышал,  когда
они выходят и Фонтейн начинает заваривать новую порцию  своего  ужасного
кофе.
   - Не знаю, - отвечает Фонтейн, обернувшись  и  внимательно  глядя  на
парнишку. - Я нашел его утром возле лавки, он стоял у витрины и дышал на
стекло.
   Шеветта глядит на Фонтейна, не понимая, что он имеет в виду.
   - Он любит часы, - говорит  Фонтейн,  зажигая  бутановую  горелку  от
пьезозажигалки. - Утром я показал ему, как искать часы, успехов пока  не
вижу. - Фонтейн подходит к мальчику, смотрит на него сверху вниз.
   - Не уверен, знает ли он английский, - говорит Фонтейн, -  а  если  и
знает, то понимает по-своему.
   - Может, он знает испанский?
   - Ко мне заходил Большой Карлос, - отвечает Фонтейн,  -  и,  кажется,
парень разницы не заметил.
   - Ты теперь и живешь здесь, Фонтейн?
   - Да, - говорит он, - мы не ладим с Клариссой.
   - Как твои ребята?
   - У них все в порядке. Черт, у Турмалины тоже все в порядке, все  так
считают, кроме нее. В смысле жить с ней  невозможно,  понимаешь,  но  на
здоровье она не жалуется.
   Шеветта берет зачехленный дамасский клинок и пытается засунуть его во
внутренний карман с молнией. Он туда влезает и, если  застегнуть  молнию
до упора, лежит вертикально.
   - А что он делает с твоим ноутбуком?
   - Охотится за часами. Я показал ему аукционы  в  сети,  и  теперь  он
роется везде. Залезает в такие места, что я не пойму, как он это делает.
   - Он будет здесь жить?
   Фонтейн морщит лоб.
   - Вообще-то я этого не планировал.
   Шеветта встает и потягивается, образ Скиннера, ее  старика,  сидящего
на кровати в комнате  на  вершине  кабельной  башни,  стоит  перед  ней.
"Плясун", который она "получила" от Кридмора, выветрился, оставив только
усталость. Долгий был день. Какой долгий день.
   - Мы будем спать в фургоне, в самом начале Фол-сом-стрит.
   - Мы - это кто?
   - Я и Тесса. Моя подруга.
   - Знаешь, я всегда рад тебе.
   - Тесса будет волноваться, - отвечает она. -  Рада,  что  повидалась,
Фонтейн. - Она застегивает молнию на куртке.  -  Спасибо,  что  сохранил
нож. - Она так и не услышала истории, которую хотела узнать. Теперь  она
просто чувствует усталость  и,  кроме  усталости,  не  чувствует  больше
ничего.
   - Твой нож. Он сделал его для тебя. Хотел, чтобы  он  достался  тебе.
Так и сказал, - он поднимает глаза и глядит на нее, седые косицы  падают
на лоб. И добавляет тихо:
   - Все спрашивал, где ты, ты же знаешь.
   Вот она, встреча с историей, и как это больно.
 
39 
ПАНОПТИКУМ 
 
   Перемещение Лэйни по мировой информации (или движение этой информации
сквозь него) давно уже перестало быть лишь  занятием  и  стало  способом
существования.
   Страшная Дыра, пустота в самой его душе  перестала  ужасать  его.  Он
выполнял миссию, хотя с готовностью признавал, что не имеет ни малейшего
понятия о том, в чем, в конце концов, заключается его миссия.
   Это началось, размышляет он, попивая сироп от кашля в  утробной  тьме
своей картонной лачуги, с  моего  интереса  к  Коди  Харвуду.  С  первых
признаков так называемого сталкер-синдрома, который, как полагают,  рано
или поздно пробуждается в каждом подопытном, когда-либо получавшем  дозу
5-SB. Его собственной первой реакцией было, конечно  же,  отрицание:  со
мной этого просто не может  случиться,  через  столько-то  лет!  Харвуд,
однако, был ему интересен и по весьма  определенной  причине;  осознание
узловых  точек,  точек,  которые  генерируют  перемены,  заставляло  его
постоянно задумываться о Харвуде. Дело было не в том, что он  зациклился
на Харвуде, а в том, что события притягивались к  Харвуду,  ненавязчиво,
но неуклонно, как стрелка компаса к магнитному полюсу.
   Жизнь Лэйни в  этот  момент  была  однообразна:  нанятый  менеджерами
поп-группы "Ло  Рез"  для  содействия  "браку"  певца  Реза  и  японской
виртуальной звезды Рэи Тоэи, он зажил в Токио жизнью, которая  вращалась
вокруг тусовки  на  частном,  искусственного  происхождения  островке  в
Токийском заливе, дорогостоящем  холмике  из  промышленных  отходов,  на
котором Рез и Рэи Тоэи собирались создать какую-то новую реальность. То,
что Лэйни оказался неспособен уловить суть  этой  новой  реальности,  не
сильно его удивило. Рез был настоящим  самодуром  -  очень  может  быть,
последней предпостчеловеческой мегазвездой, - а Рэи Тоэи, идору <Идору -
идол, "звезда" (яп.)>, была развивающейся системой, личностью, которая с
помощью непрерывных итераций создавалась из поступающего на вход  опыта.
Рез был Резом и, по определению, существом негибким, а Рэи Тоэи была той
рекой, в которую никто не войдет дважды. Становясь все более независимой
благодаря усвоению нового опыта и взаимодействию с людьми, она  росла  и
менялась. Рез не менялся,  и  психолог,  работавший  с  менеджерами  его
группы   однажды   признался   Лэйни,   что   Рез,   которого   психолог
характеризовал как страдающего  нарциссическим  расстройством  личности,
был попросту не способен на это. "Я общался с массой людей,  особенно  в
шоу-бизнесе, страдающих этим недугом, - сказал психолог, - но  не  видел
никого, кто бы от этого излечился".
   В общем, каждый рабочий день в токийском порту  Лэйни  поднимался  по
трапу на борт надувного "Зодиака", который безмятежно скользил по ровной
глади залива до безымянного круглого островка,  чтобы  там  вступить  во
взаимодействие с идору (глагол "обучать"  здесь  не  подходил).  И  хотя
никто этого не планировал, он  вовлек  ее  в  тот  поток  информации,  в
котором чувствовал себя как дома (или, по крайней мере, дальше всего  от
Дыры). Он показал ей, так сказать, инструмент  для  плаванья,  хотя  как
называется этот инструмент, сам не знал, как и никто другой. Он  показал
ей узловые точки этого потока, и они  вместе  наблюдали,  как  изменения
перетекают из этих точек в физический мир.
   Он ни разу не спросил ее, каким образом она собирается "выйти  замуж"
за Реза, и вообще сомневался, что она это знает  -  в  обыденном  смысле
этого слова. Она просто продолжала возникать, существовать и становилась
все более настоящей. И Лэйни влюбился в нее, хотя понимал, что она  была
спроектирована для того, чтобы он, и весь мир вместе с ним,  влюбился  в
нее. Как порождение целого  коллектива  она  была  усиленным  отражением
желания; в силу того, что ее дизайнеры постарались на  славу,  она  была
сном   наяву,   объектом   любви,   близким    мировому    коллективному
бессознательному. Это было, как прекрасно понимал Лэйни, не только  лишь
сексуальное желание (хотя,  конечно,  он  чувствовал  его,  к  огромному
сожалению), но и самое настоящее, и  поначалу  болезненное,  пробуждение
его чувств.
   Он влюбился в нее, а влюбившись, понял, что сам смысл понимания этого
слова  стал  для  него  другим,  вытеснив  усвоенные  прежде  понятия  и
концепции. Целиком и полностью новое чувство он держал в себе, ни с  кем
не делясь, и в первую очередь - с самой идору.
   Под  конец  этой  истории  Коди  Харвуд,  застенчивый,  улыбчивый   и
уклончивый, - человек, который никогда не вызывал у Лэйни  ни  малейшего
интереса, - стал преследовать его как  наваждение.  Харвуд,  чаще  всего
подаваемый как образец двадцать первого века, синтез Билла Гейтса и Вуди
Аллена, до сих пор был  для  Лэйни  не  больше  чем  неясным  источником
раздражения, одной из тех знакомых "картинок", которые мелькают время от
времени в медиа, всплывая, чтобы затем кануть в вечность - до следующего
появления. У Лэйни не было никаких идей насчет Харвуда,  за  исключением
того, что этот тип мелькал перед ним всю его жизнь, непонятно почему,  и
он, Лэйни, как-то устал от этого.
   Но чем больше времени он проводил,  бороздя  потоки  данных,  которые
были связаны с Харвудом и деятельностью его фирмы  "Харвуд  Левин",  тем
более очевидным становилось, что это было место схождения узловых точек,
что-то вроде метаузла, и что в этом месте затевалось нечто  грандиозное,
хотя он не мог  определить,  что  именно.  Более  пристрастное  изучение
Харвуда и всех харвудских дел заставило его признать, что  историю  тоже
можно увидеть с точки  зрения  узловой  точки,  а  та  история,  которую
обнаружил Лэйни, имела  мало  или  вообще  никакого  отношения  к  любой
общепринятой.
   В свое  время,  конечно,  его  учили,  что  история  -  так  же,  как
география, - мертва. Что история в устаревшем смысле  этого  слова  была
всего лишь концепцией. История была повествованием,  историями,  которые
мы рассказываем сами себе о своем происхождении,  о  прошлых  эпохах,  и
каждое новое поколение по-своему интерпретировало эти повествования. Так
было  всегда.  История  казалась  гибкой  материей,  она   зависела   от
интерпретации. Цифры и даты сделали историю слишком  банальной.  История
была всего лишь  способом  сохранения  данных,  объектом  манипуляции  и
интерпретации.
   Но  история,  которую  открыл  Лэйни  через   искажение   восприятия,
вызванное многократным приемом 5-SB, выглядела совсем  иначе.  Она  была
той самой формой, состоящей из всех возможных рассказов,  всех  мыслимых
версий; она была формой, которую только он (и он понимал  это)  способен
был видеть.
   Сперва, сделав это открытие, он пытался поделиться им с идору.  Может
быть, если ей  показать  эту  форму,  она,  как  новая  постчеловеческая
сущность, просто начнет видеть так же. Но он был разочарован, когда  она
сказала  ему,  что  его  видение  ей  недоступно;  что  его  способности
распознавать узловые точки  -  проявляющуюся  структуру  истории  -  она
лишена и не надеется обрести ее в ходе своего развития.
   - Этой способностью наделен только  человек,  я  полагаю,  -  наконец
призналась она, когда он настаивал на  своем.  -  Это  проявление  вашей
биохимической природы, усиленной особым образом. Это чудесно, но это  не
для меня.
   А вскоре - так  как  из-за  усиливающейся  сложности  она  все  более
отчуждалась от Реза,  о  чем  Лэйни  стало  уже  известно,  -  она  сама
обратилась  к  нему  с  просьбой  проинтерпретировать  данные,   которые
обтекали их с Резом. Он это сделал, - впрочем, весьма  неохотно,  -  так
как любил ее. Интуиция подсказывала, что вслед за этим  ему  придется  с
ней проститься.
   Поток данных вокруг Реза и  Рэи  буквально  кишел  узловыми  точками,
особенно в  тех  местах  соединения  с  сетью,  через  которые  к  идору
непрерывно  поступала  тайная  информация   из   Города-Крепости,   этой
полумифической параллельной вселенной преступных иконоборцев.
   - Зачем ты связалась с этими типами? - спросил он тогда.
   - Они нужны мне, - ответила она, - я не знаю, в чем  дело,  но  знаю,
что это так. Таковы обстоятельства.
   - Если  бы  не  они,  -  сказал  он,  -  у  тебя  не  было  бы  таких
обстоятельств.
   - Я знаю. - Улыбка.
   Интерес к Харвуду все возрастал, поездки на  остров  и  совместные  с
идору экспедиции в дебри данных стали тяготить его. Ему словно бы  стало
неловко от того, что она его видит подавленным; он был рассеян, невольно
сосредоточиваясь  на  другом  объекте  -  банальном  объекте.   Ощущение
присутствия Харвуда, потоки информации, создаваемые им, заполняли Лэйни.
И однажды утром, проснувшись в токийском отеле, который  ему  оплачивала
группа "Ло Рез", он решил не ходить на работу.
   Спустя время он узнал от Ямадзаки, и это подтверждалось  наблюдениями
за информационными потоками, что идору тоже покинула Токио. У него  были
соображения по поводу ее контактов с гражданами (ему казалось,  что  они
бы стали настаивать на этом термине) заблокированного цифровым  способом
Города-Крепости; в данный момент, очевидно, она была в Сан-Франциско.
   Впрочем, он заранее знал, что она  там  окажется,  иначе  и  быть  не
могло. По той причине, что Сан-Франциско, - он понял  это,  наблюдая  за
формой событий, - то  место,  где  кончался  мир.  Заканчивался  на  его
глазах. И она была частью конца света - точно так же, как  сам  Лэйни  и
Харвуд.
   Но что-то важное должно было произойти - происходило на  его  глазах.
Именно поэтому он не смел спать. Поэтому  должен  был  и  дальше  гонять
Костюма,  безупречного  и  дурно  пахнущего,  с  лодыжками,  обмазанными
черным, за "Восстановителем" и синим сиропом.
   В последнее время, уже на грани истощения,  он  иногда  на  несколько
секунд, которые  кажутся  ему  долг