огда пошел дождь, утихает. Шумит только
дождь, стуча, как мелкая дробь, по молодой ржи и
сухой дороге.
   - Измокнем мы с тобой, Феклушка!- бормочет
Терентий.- Сухого места не останется... Хо-хо, брат!
За шею потекло! Но ты не бойся, дура... Трава высохнет,
земля высохнет, и мы с тобой высохнем. Солнце
одно для всех.
   Над головами путников сверкает молния сажени
в две длины. Раздается раскатистый удар, и Фекле кажется,
что что-то большое, тяжелое и словно круглое
катится по небу и прорывает небо над самой ее головой!
   - Свят, свят, свят...- крестится Терентий.- Не
бойся, сиротка! Не по злобе гремит.
   Ноги сапожника и Феклы покрываются кусками
тяжелой мокрой глины. Идти тяжело, скользко, но Терентий
шагает все быстрей и быстрей... Маленькая
слабосильная нищая задыхается и чуть не падает.
   Но вот наконец входят они в графскую рощу.
Омытые деревья, потревоженные налетевшим порывом
ветра, сыплют на них целый поток брызгов. Терентий
спотыкается о пни и начинает идти тише.
   - Где же тут Данилка?- спрашивает он.- Веди
к нему!
   Фекла ведет его в чащу и, пройдя с четверть версты,
указывает ему на брата Данилку. Ее брат, маленький
восьмилетний мальчик с рыжей, как охра,
головой и бледным, болезненным лицом, стоит, прислонившись
к дереву, и, склонив голову набок, косится
на небо. Одна рука его придерживает поношенную
шапчонку, другая спрятана в дупле старой липы.
Мальчик всматривается в гремящее небо и, по-видимому, не
замечает своей беды. Заслышав шаги и увидев сапожника,
он болезненно улыбается и говорит:
   - Страсть какой гром, Терентий! Отродясь такого
грома не было...
   - А рука твоя где?
   - В дупле... Вынь, сделай милость, Терентий!
   Край дупла надломился и ущемил руку Данилы:
дальше просунуть можно, а двинуть назад
никак нельзя. Терентий надламывает отломок, и рука мальчика,
красная и помятая, освобождается.
   - Страсть как гремит!- повторяет мальчик, почесывая
руку.- А отчего это гремит, Терентий?
   - Туча на тучу надвигается...- говорит сапожник.
   Путники выходят из рощи и идут по опушке к чернеющей
дороге. Гром мало-помалу утихает, и раскаты
его слышатся уже издалека, со стороны деревни.
   - Тут, Терентий, намедни утки пролетели...- говорит
Данилка, все еще почесывая руку.- Должно,
в Гнилых Займищах на болотах сядут. Фекла, хочешь,
я тебе соловьиное гнездо покажу?
   - Не трогай, потревожишь...- говорит Терентий,
выжимая из своей шапки воду.- Соловей птица певчая,
безгрешная... Ему голос такой в горле даден, чтоб
бога хвалить и человека увеселять. Грешно его тревожить.
   - А воробья?
   - Воробья можно, злая птица, ехидная. Мысли у
него в голове, словно у жулика. не любит, чтоб человеку
было хорошо. Когда Христа распинали, он жидам
гвозди носил и кричал: "Жив! жив!"
   На небе показывается светло-голубое пятно.
   - Погляди-кось!- говорит Терентий.- Муравейник
разрыло! Затопило шельмов этаких!
   Путники нагибаются над муравейником. Ливень размыл
жилище муравьев: насекомые встревоженно
снуют по грязи и хлопочут около своих утонувших сожителей.
   - Ништо вам, не околеете!- ухмыляется сапожник.-
Как только солнышко пригреет, и придете в чувство...
Это вам, дуракам, наука. В другой раз не будете
селиться на низком месте...
   Идут дальше.
   - А вот и пчелы!- вскрикивает Данилка, указывая на
ветку молодого дуба.
   На этой ветке, тесно прижавшись друг к другу, сидят
измокшие и озябшие пчелы. Их так много, что
из-за них не видно ни коры, ни листьев. Многие сидят
друг на друге.
   - Это пчелиный рой,- учит Терентий.- Он летал
и искал себе жилья, а как дождь-то брызнул на него,
он и присел. Ежели рой летит, то нужно только водой
на него брызгнуть, чтоб он сел. Таперя, скажем, ежели
захочешь их забрать, то опусти ветку с ними в мешок,
потряси, они все и попадают.
   Маленькая Фекла вдруг морщится и сильно чешет
себе шею. Брат глядит на ее шею и видит на ней большой
волдырь.
   - Ге-ге!- смеется сапожник.- Знаешь ты, брат
Фекла, откеда у тебя эта напасть? В роще где-нибудь
на дереве сидят шпанские мухи. Вода текла с них и
капнула тебе на шею - оттого и волдырь.
   Солнце показывается из-за облаков и заливает лес,
поле и наших путников греющим светом. Темная, грозная
туча ушла уже далеко и унесла с собою грозу.
Воздух становится тепел и пахуч. Пахнет черемухой,
медовой кашкой и ландышами.
   - Это зелье дают, когда из носа кровь идет,- говорит
Терентий, указывая на мохнатый цветок.- Помогает...
   Слышится свист и гром, но не тот гром, который
только что унесли с собой тучи. Перед глазами Терентия,
Данилы и Феклы мчится товарный поезд. Локомотив,
пыхтя и дыша черным дымом, тащит за собой
больше двадцати вагонов. Сила у него необыкновенная.
Детям интересно бы знать, как это локомотив, не живой
и без помощи лошадей, может двигаться и тащить
такую тяжесть, и Терентий берется объяснять им это:
   - Тут, ребята, вся штука в паре... Пар действует...
Он, стало быть, прет под энту штуку, что около колес,
а оно и тово... этого... и действует...
   Путники проходят через полотно железной дороги и
затем, спустившись с насыпи, идут к реке. Идут они не
за делом, а куда глаза глядят, и всю дорогу разговаривают.
Данила спрашивает, Терентий отвечает...
   Терентий отвечает на все вопросы, и нет в природе
той тайны, которая могла бы поставить его в тупик. Он
знает все. Так, он знает названия всех полевых трав,
животных и камней. Он знает, какими травами лечат
болезни, не затруднится узнать, сколько лошади или
корове лет. Глядя на заход солнца, на луну, на птиц,
он может сказать, какая завтра будет погода. Да и не
один Терентий так разумен. Силантий Силыч, кабатчик,
огородник, пастух, вообще вся деревня, знают
столько же, сколько и он. Учились эти люди не по книгам,
а в поле, в лесу, на берегу реки. Учили их сами
птицы, когда пели им песни, солнце, когда, заходя,
оставляло после себя багровую зарю, сами деревья
и травы.
   Данилка глядит на Терентия и с жадностью вникает
в каждое его слово. Весной, когда еще не надоели
тепло и однообразия зелень полей, когда все ново
и дышит свежестью, кому не интересно слушать про золотистых
майских жуков, про журавлей, про колосящийся
хлеб и журчащие ручьи?
   Оба, сапожник и сирота, идут по полю, говорят без
умолку и не утомляются. Они без конца бы ходили по
белу свету. Идут они и в разговорах про красоту земли
не замечают, что за ними следом семенит маленькая,
тщедушная  нищенка. Она тяжело ступает и задыхается.
Слезы повисли на ее глазах. Она рада бы оставить этих
неутомимых странников, но куда и к кому может
она уйти? У нее нет ни дома, ни родных. Хочешь не
хочешь, а иди и слушай разговоры.
   Перед полуднем все трое садятся на берегу реки.
Данила вынимает из мешка кусок измокшего, превратившегося
в кашицу хлеба, и путники начинают есть.
Закусив хлебом, Терентий молится богу, потом растягивается
на песчаном берегу и засыпает. Пока он спит,
мальчик глядит на воду и думает. Много у него разных
дум. Недавно он видел грозу, пчел, муравьев, поезд,
теперь же перед его глазами суетятся рыбешки. Одни
рыбки с вершок и больше, другие не длиннее ногтя. От
одного берега к другому, подняв вверх голову, проплывает
гадюка.
   Только к вечеру наши странники возвращаются
в деревню. Дети идут на ночлег в заброшенный сарай,
где прежде ссыпался общественный хлеб, а Терентий,
простившись с ними, направляется к кабаку. Прижавшись
друг к другу, дети лежат на соломе и дремлют.
   Мальчик не спит. Он смотрит в темноту, и ему кажется,
что он видит все, что видел днем: тучи, яркое
солнце, птиц, рыбешек, долговязого Терентия. Изобилие
впечатлений, утомление и голод берут свое. Он
горит, как в огне, и ворочается с боку на бок. Ему хочется
высказать кому-нибудь все то, что теперь мерещится
ему в потемках и волнует душу, но высказать
некому. Фекла еще мала и не понять ей.
   "Ужо завтра Терентию расскажу..."- думает
мальчик.
   Засыпают дети, думая о бесприютном сапожнике.
А ночью приходит к ним Терентий, крестит их и кладет
им под головы хлеба. И такую любовь не видит никто.
Видит ее разве одна только луна, которая плывет по
небу и ласково, сквозь дырявую стреху, заглядывает
в заброшенный сарай.

ДОБРЫЙ ЗНАКОМЫЙ.
   По зеркальному льду скользят мужские ботфорты и
женские ботинки с меховой опушкой. Скользящих ног
так много, что, будь они в Китае, для них не хватило бы
бфмбуковых палок. Солнцу светит особенно яркоб воздух
особенно прозрачен, щечки горят ярче обыкновенного,
глазки обещают больше, чем следует... Живи и
наслаждайся, человек, одним словом! Но...
   "Дудки",- говорит судьба в лице моего... доброго
знакомого.
   Я вдали от катка сижу на скамье под голым деревом
и беседую с "ней". Я готов ее скушать вместе с ее шляпкой,
шубкой и ножками, на которых блестят коньки
- так хороша! Страдаю и в то же время наслаждаюсь!
О любовь! Но... дудки...
   Мимо нас проходит наш департаментский "отворяйло
и запирайло", наш Аргус и Меркурий, пирожник и рассыльный,
Спевсип Макаровю В руках его чьи-то калоши,
мужские и женские, должно быть превосходительныею
Спевсип делает мне под козырек и, глядя на меня  с умилением
и любовью, останавливается около самой скамьи.
   - Холодно, ваше высокобл... бл... На чаишко бы!
Хе-хе-с.
   Я даю ему двугривенный. Эта любезность трогает
его донельзя. Он усиленно мигает глазками, оглядывается
и говорит шепотом:
   - Оченно мне жалко вас, обидно, ваше благородие!..
Страсть как жалко! Точно вы мне сынок... Человек вы
золотой! Душа! Доброта! Смиренник наш! Когда намедни
он, превосходительство то есть, накинулся на
вас - тоска взяла! Ей-богу! Думаю, за что он его? Ты
и лентяй, и молокосос, и тебя выгоню, то да се... За что?
Когда вы вышли от него, так на вас лица не было.
Ей-богу... А я гляжу, и мне жалко... Ох, у меня
всегда сердечность к чиновникам!
   И, обратясь к моей соседке, Спевсип, прибавляет:
   - Уж больно они плохи у нас насчет бумаг-то. Не
ихнее это дело в умственных бумагах... Шли бы по торговой
части или... по духовной... Ей-богу! Ни одна бумага
у него толком не выходит... Вс„ зря! Ну и достается
на орехи... Сам заел его совсем. Турнуть хочет... А мне
жалко. Их благородие добрые...
   Она смотрит мне в глаза с самым обидным состраданием!
   - Ступай! - говорю я Спевсипу задыхаясь.
   Я чувствую, что у меня даже калоши покраснели.
Осрамил, каналья! А в стороне, за голыми кустами, сидит
ее папенька, слушает и глазеет на нас, чтобы я
впредь до "титкулярного" не смел и думать о... На другой
стороне, за другими кустами, прохаживается ее маменька
и наблюдает за "ней". Я чувствую эти четыре
глаза... и готов подохнуть...

ДРАМАТУРГ
   В кабинет доктора входит тусклая личность с матовым
взглядом и катаральной физиономией. Судя по
размерам носа и мрачно меланхолическому выражению
лица, личность не чужда спиртных напитков, хронического
насморка и философии.
   Она садится в кресло и жалуется на одышку,
отрыжку, изжогу, меланхолию и противный вкус во рту.
   - Чем вы занимаетесь?- спрашивает доктор.
   - Я - драматург!- заявляет личность не без гордости.
   Доктор мгновенно проникается уважением к пациенту
и почтительно улыбается.
   - Ах, это такая редкая специальность...- бормочет
он.- Тут такая масса чисто мозговой, нервной работы!
   - По-ла-гаю...
   - Писатели так редки... их жизнь не может походить
на жизнь обыкновенных людей... а потому я просил
бы вас описать мне ваш образ жизни, ваши занятия,
привычки, обстановку... вообще какой ценой достигается
вам ваша деятельность...
   - Извольте-с...- соглашается драматург.- Встаю
я, сударь мой, часов этак в двенадцать, а иногда и
раньше... Вставши, сейчас же выкуриваю папиросу и выпиваю
две рюмки водки, а иногда и три... Иногда, впрочем,
и четыре, судя по тому, сколько выпил накануне...
Так-с... Если же я не выпиваю, то у меня начинает рябить
в глазах и стучать в голове.
   - Вероятно, вы вообще много пьете?
   - Не-ет, где же много? Если пью натощак, то это
просто зависит, как я полагаю, от нервов... Потом, одевшись,
я иду в Ливорно или к Саврасенкову, где завтракаю...
Аппетит вообще у меня плохой... Съедаю я за
завтраком самую малость: котлетку или полпорции
осетрины с хреном. Нарочно выпьешь рюмки три-четыре,
а все аппетиту нет... После завтрака пиво или
вино, сообразно с финансами...
   - Ну, а потом?
   - Потом иду куда-нибудь в портерную, из портерной
опять в Ливорно на бильярде играть... Проходишь
этак часов до шести и едешь обедать... Обедаю я мерзко...
Верите ли, иной раз выпьешь рюмок шесть-семь, а аппетиту
- ни-ни! Завидно бывает на людей глядеть: все
суп едят, а я видеть супа не могу и вместо того,
чтоб есть, пиво пью... После обеда иду в театр...
   - Гм... Театр, вероятно, вас волнует?
   - Ужжасно! Волнуюсь и раздражаюсь, а тут еще
приятели то и дело: выпьем да выпьем! С одним водки
выпьем, с другим красного, с третьим пива, ан глядь -
к третьему действию ты уж и на ногах еле стоишь...
Черт их знает, эти нервы... После театра в Салон едешь
или в маскарад к Ррродону... Из Салона или маскарада,
сами понимаете, не скоро вырвешься... Коли утром
дома проснулся, то и за это говори спасибо... Иной раз
по целым неделям дома не ночуешь...
   - Гм... жизнь наблюдаете?
   - Нну, да... Раз даже до того расстроились нервы,
что целый месяц дома не жил и даже адрес свой позабыл...
Пришлось в адресном столе справляться... Вот,
как видите, почти каждый день так!
   - Ну-с, а пьесы когда вы пишите?
   - Пьесы? Как вам сказать?- пожимает плечами
драматург.- Все зависит от обстоятельств...
   - Потрудитесь описать мне самый процесс вашей
работы...
   - Прежде всего, сударь мой, мне в руки случайно
или через приятеле - самому-то мне некогда следить!
- попадается какая-нибудь французская или немецкая
штучка. Если она годится, то я несу ее к сестре
или нанимаю целковых за пять студента... Те переводят,
а я, понимаете ли, подтасовываю под русские
нравы: вместо иностранных фамилий ставлю русские
и прочее... Вот и
все... Но трудно! Ох, как трудно!
   Тусклая личность закатывает глаза и вздыхает...
Доктор начинает его выстукивать, выслушивать и ощупывать...

ДУШЕЧКА
   Оленька, дочь отставного коллежского асессора
Племянникова, сидела у себя во дворе на крылечке
задумавшись. Было жарко, назойливо приставали
мухи, и было так приятно думать, что скоро уже
вечер. С востока надвигались темные дождевые тучи,
и оттуда изредка потягивало влагой.
   Среди двора стоял Кукин, антрепренер и содержатель
увеселительного сада "Тиволи", квартировавший тут
же во дворе, во флигеле, и глядел на небо.
   - Опять! - говорил он с отчаянием. - Опять будет
дождь! Каждый день дожди, каждый день дожди -
точно нарочно! Ведь это петля! Это разоренье!
Каждый день страшные убытки!
   Он всплеснул руками и продолжал, обращаясь к
Оленьке:
   - Вот вам, Ольга Семеновна, наша жизнь. Хоть плач!
Работаешь, стараешься, мучишься, ночей не спишь,
все думаешь, как бы лучше,
- и что же? С одной стороны, публика,
невежественная, дикая. Даю ей самую лучшую
оперетку, феерию, великолепных куплетистов, но
разве ей это нужно? Разве она в этом понимает
что-нибудь? Ей нужен балаган! Ей подавай пошлость!
С другой стороны, взгляните на погоду. Почти
каждый вечер дождь. Как зарядило с десятого мая,
так потом весь май и июнь, просто ужас! Публика не
ходит, но ведь я за аренду плачу? Артистам плачу?
   На другой день под вечер опять надвигались тучи, и
Кукин говорил с истерическим хохотом:
   - Ну что ж? И пускай! Пускай хоть весь сад зальет,
хоть меня самого! Чтоб мне не было счастья ни на
этом, ни на том свете! Пускай артисты подают на
меня в суд! Что суд? Хоть на каторгу в Сибирь!
Хоть на эшафот! Ха-ха-ха!
   И на третий день то же...
   Оленька слушала Кукина молча, серьезно, и,
случалось, слезы выступали у нее на глазах. В
конце концов несчастья Кукина тронули ее, она его
полюбила. Он был мал ростом, тощ, с желтым лицом,
с зачесанными височками, говорил жидким тенорком,
и когда говорил, то кривил рот; и на лице у него
всегда было написано отчаяние, но все же он
возбудил в ней настоящее, глубокое чувство. Она
постоянно любила кого-нибудь и не могла без этого.
Раньше она любила своего папашу, который теперь
сидел больной, в темной комнате, в кресле, и
тяжело дышал; любила свою тетю, которая иногда,
раз в два года, приезжала из Брянска; а еще
раньше, когда училась в промгимназии, любила
своего учителя французского языка. Это была тихая,
добродушная, жалостливая барышня с кротким, мягким
взглядом, очень здоровая. Глядя на ее полные
розовые щеки, на мягкую белую шею с темной
родинкой, на добрую, наивную улыбку, которая
бывала на ее лице, когда она слушала что-нибудь
приятное, мужчины думали: "Да, ничего себе..."
- и тоже улыбались, а гостьи-дамы не могли
удержаться, чтобы вдруг среди разговора не
схватить ее за руку и не проговорить в порыве
удовольствия:
   - Душечка!
   Дом, в котором она жила со дня рождения и который
в завещании был записан на ее имя, находился на
окраине города, в Цыганской слободке, недалеко от
сада "Тиволи"; по вечерам и по ночам ей слышно
было, как в саду играла музыка, как лопались с
треском ракеты, и ей казалось, что это Кукин воюет
со своей судьбой и берет приступом своего главного
врага - равнодушную публику; сердце у нее сладко
замерло, спать совсем не хотелось, и когда под
утро он возвращался
домой, она тихо стучала в окошко из своей спальни
и, показывая ему сквозь занавески только лицо и
одно плечо, ласково улыбалась...
   Он cделал предложение, и они повенчались. И когда
он увидал как следует ее шею и полные здоровые
плечи, то всплеснул руками и проговорил:
   - Душечка!
   Он был счастлив, но так как в день свадьбы и потом
ночью шел дождь, то с его лица не сходило
выражение отчаяния.
   После свадьбы жили хорошо. Она сидела у него в
кассе, смотрела за порядками в саду, записывала
расходы, выдавала жалованье, и ее розовые щеки,
милая, наивная, похожая на сияние, улыбка мелькали
то в окошечке кассы, то за кулисами, то в буфете.
И она уже говорила своим знакомым, что самое
замечательное, самое важное и нужное на свете -
это театр и что получить истинное наслаждение и
стать образованным и гуманным можно только в
театре.
   - Но разве публика понимает это? - говорила она. -
Ей нужен балаган! Вчера у нас шел "Фауст
наизнанку", и почти все ложи были пустые, а если
бы мы с Ванечкой поставили какую-нибудь пошлость,
то, поверьте, театр был бы битком набит. Завтра мы
с Ванечкой ставим "Орфея в аду", приходите.
   И что говорил о театре и об актерах Кукин, то
повторяла и она. Публику она так же, как и он,
презирала за равнодушие к искусству и за
невежество, на репетициях вмешивалась, поправляла
актеров, смотрела за поведением музыкантов, и
когда в местной газете неодобрительно отзывались о
театре, то она плакала и потом ходила в редакцию
объясняться.
   Актеры любили ее и называли "мы с Ванечкой" и
"душечкой"; она жалела их и давала им понемножку
взаймы, и если, случалось, ее обманывали, то она
только потихоньку плакала, но мужу не жаловалась.
   И зимой жили хорошо. Сняли городской театр на всю
зиму и сдавали его на короткие сроки то
малороссийской труппе, то фокуснику, то местным
любителям. Оленька полнела и вся сияла от удовольствия,
а Кукин худел и желтел и жаловался на страшные убытки,
хотя всю зиму дела шли недурно. По ночам он
кашлял, а она поила его малиной и липовым цветом,
натирала одеколоном, кутала в свои мягкие шали.
   - Какой ты у меня славненький! - говорила она
совершенно искренно, приглаживая ему волосы. -
Какой ты у меня хорошенький!
   В великом посту он уехал в Москву набирать труппу,
а она без него не могла спать, все сидела у окна и
смотрела на звезды. И в это время она сравнивала
себя с курами, которые тоже всю ночь не спят и
испытывают беспокойство, когда в курятнике нет
петуха. Кукин задержался в Москве и писал, что
вернется к св