ь что-
нибудь! - сказала Лида с досадой, и по ее тону было
заметно, что мои рассуждения она считает ничтожны-
ми и презирает их.
   - Нужно освободить людей от тяжкого физиче-
ского труда, - сказал я. - Нужно облегчить их ярмо,
дать им передышку, чтобы они не всю свою жизнь про-
водили у печей, корыт и в поле, но имели бы также вре-
мя подумать о душе, о боге, могли бы пошире проявить
свои духовные способности. Призвание всякого челове-
ка в духовной деятельности - в постоянном искании
правды и смысла жизни. Сделайте же для них ненуж-
ным грубый животный труд, дайте им почувствовать
себя на свободе, и тогда увидите, какая в сущности на-
смешка  эти книжки и аптечки. Раз человек сознает свое
истинное призвание, то удовлетворять его могут толь-
ко религия, науки, искусства, а не эти пустяки.
   - Освободить от труда! - усмехнулась Лида. -
Разве это возможно?
   - Да. Возьмите на себя долю их труда. Если бы
все мы, городские и деревенские жители, все без исклю-
чения, согласились поделить между собою труд, кото-
рый затрачивается вообще человечеством на удовлет-
ворение физических потребностей, то на каждого из
нас, быть может, пришлось бы не более двух-трех ча-
сов в день. Представьте, что все мы, богатые и бедные,
работаем только три часа в день, а остальное время у
нас свободно. Представьте еще, что мы, чтобы еще ме-
нее зависеть от своего тела и менее трудиться, изобре-
таем машины, заменяющие труд, мы стараемся сокра-
тить число наших потребностей до минимума. Мы зака-
ляем себя, наших детей, чтобы они не боялись голода,
холода и мы не дрожали бы постоянно за их здоровье,
как дрожат Анна, Мавра и Пелагея. Представьте, что
мы не лечимся, не держим аптек, табачных фабрик, ви-
нокуренных заводов, - сколько свободного времени у
нас остается в конце концов! Все мы сообща отдаем
этот досуг наукам и искусствам. Как иногда мужики
миром починяют дорогу, так и все мы сообща, миром,
искали бы правды и смысла жизни, и - я уверен в
этом - правда была бы открыта очень скоро, человек
избавился бы от этого постоянного мучительного, уг-
нетающего страха смерти, и даже от самой смерти.
   - Вы, однако, себе противоречите, - сказала Ли-
да. - Вы говорите - наука, наука, а сами отрицаете
грамотность.
   - Грамотность, когда человек имеет возможность
читать только вывески на кабаках да изредка книжки,
которых не понимает, - такая грамотность держится
у нас со времен Рюрика, гоголевский Петрушка давно
уже читает, между тем деревня, какая была при Рюрике,
такая и осталась до сих пор. Не грамотность нужна, а
свобода для широкого проявления духовных способ-
ностей. Нужны не школы, а университеты.
   - Вы и медицину отрицаете.
   - Да. Она была бы нужна только для изучения
болезней как явлений природы, а не для лечения их.
Если уж лечить, то не болезни, а причины их. Устра-
ните главную причину - физический труд - и тог-
да не будет болезней. Не признаю я науки, которая
лечит, - продолжал я возбужденно. - Науки и ис-
кусства, когда они настоящие, стремятся не к времен-
ным, не к частным целям, а к вечному и общему, - они
ищут правды и смысла жизни, ищут бога, душу, а ког-
да их пристегивают к нуждам и злобам дня, к аптеч-
кам и библиотечкам, то они только осложняют, загро-
мождают жизнь. У нас  много медиков, фармацевтов,
юристов, стало много грамотных, но совсем нет био-
логов, математиков, философов, поэтов. Весь ум, вся
душевная энергия ушли на удовлетворение временных,
преходящих нужд... У ученых, писателей и художни-
ков кипит работа, по их милости удобства жизни ра-
стут с каждым днем, потребности тела множатся, меж-
ду тем до правды еще далеко, и человек по-прежнему
остается самым хищным и самым нечистоплотным жи-
вотным, и все клонится к тому, чтобы человечество в
своем большинстве выродилось и утеряло навсегда вся-
кую жизнеспособность. При таких условиях жизнь
художника не имеет смысла, и чем он талантливее, тем
страннее и непонятнее его роль, так как на поверку вы-
ходит, что работает он для забавы хищного нечисто-
плотного животного, поддерживая существующий поря-
док. И я не хочу работать, и не буду... Ничего не нуж-
но, пусть земля провалится в тартарары!
   - Мисюська, выйди, - сказала Лида сестре, оче-
видно находя мои слова вредными для такой молодой
девушки.
   Женя грустно посмотрела на сестру и на мать и
вышла.
   - Подобные милые вещи говорят обыкновенно,
когда хотят оправдать свое равнодушие, - сказала
Лида. - Отрицать больницы и школы легче, чем ле-
чить и учить.
   - Правда, Лида, правда, - согласилась мать.
   - Вы угрожаете, что не станете работать, - про-
должала Лида. - Очевидно, вы высоко цените ваши ра-
боты. Перестанем же спорить, мы никогда не споемся,
так как самую несовершенную из всех библиотечек и
аптечек, о которых вы только что отзывались так пре-
зрительно, я ставлю выше всех пейзажей в свете. -
И тотчас же, обратясь к матери, она заговорила совсем
другим тоном: - Князь очень похудел и сильно изме-
нился с тех пор, как был у нас. Его посылают в Виши.
   Она рассказывала матери про князя, чтобы не го-
ворить со мной. Лицо у нее горело, и, чтобы скрыть
свое волнение, она низко, точно близорукая, нагну-
лась к столу и делала вид, что читает газету. Мое при-
сутствие было неприятно. Я простился и пошел домой.
Часть 4
   На дворе было тихо; деревня по ту сторону пруда
уже спала, не было видно ни одного огонька, и только
на пруде едва светились бледные отражения звезд.
У ворот со львами стояла Женя неподвижно, поджи-
дая меня, чтобы проводить.
   - В деревне все спят, - сказал я ей, стараясь раз-
глядеть в темноте ее лицо, и увидел устремленные на
меня темные печальные глаза. - И кабатчик и коно-
крады покойно спят, а мы, порядочные люди, раздра-
жаем друг друга и спорим.
   Была грустная августовская ночь, - грустная, по-
тому, что уже пахло осенью; покрытая багровым обла-
ком, восходила луна и еле-еле освещала дорогу и по
сторонам ее темные озимые поля. Часто падали звез-
ды. Женя шла со мной рядом по дороге и старалась не
глядеть на небо, чтобы не видеть падающих звезд, ко-
торые почему-то пугали ее.
   - Мне кажется, вы правы, - сказала она, дрожа
от ночной сырости. - Если бы люди, все сообща, могли
могли отдаться духовной деятельности, то они скоро узнали
бы все.
   - Конечно. Мы высшие существа, и если бы в са-
мом деле мы сознали всю силу человеческого гения и
жили бы только для высших целей, то в конце концов
мы стали бы как боги. Но этого никогда не будет - че-
ловечество выродится, и от гения не останется и следа.
   Когда не стало видно ворот, Женя остановилась и
торопливо пожала мне руку.
   - Спокойной ночи, - проговорила она, дрожа; пле-
чи ее были покрыты только одною рубашечкой, и она
сжалась от холода. - Приходите завтра.
   Мне стало жутко от мысли, что я останусь один, раз-
драженный, недовольный собой и людьми; и я сам уже
старался не глядеть на падающие звезды.
   - Побудьте со мной еще минуту, - сказал я. -
Прошу вас.
   Я любил Женю. Должно быть, я любил ее за то,
что она встречала и провожала меня, за то, что смотре-
ла на меня нежно и с восхищением. Как трогательно
прекрасны были ее бледное лицо, тонкая шея, тонкие
руки, ее слабость, праздность, ее книги. А ум? Я по-
дозревал у нее недюжинный ум, меня восхищала широ-
та ее воззрений, быть может, потому что она мыслила
иначе, чем строгая, красивая Лида, которая не люби-
ла меня. Я нравился Жене как художник, я победил ее
талантом, и мне страстно хотелось писать
тоько для нее, и я мечтал о ней, как о своей малень-
кой королеве, которая вместе со мною будет владеть
этими деревьями, полями, туманом, зарею, этою при-
родой, чудесной, очаровательной, но среди которой я
до сих пор чувствовал себя безнадежно одиноким и не-
нужным.
   - Останьтесь еще минуту, - попросил я. - Умо -
ляю вас.
   Я снял с себя пальто и прикрыл ее озябшие плечи;
она, боясь показаться в мужском пальто смешной и не-
красивой, засмеялась и сбросила его, и в это время я
обнял ее и стал осыпать поцелуями ее лицо, плечи, руки.
   - До завтра! - прошептала она и осторожно, точ-
но боясь нарушить ночную тишину, обняла меня. -
Мы не имеем тайн друг от друга, я должна сейчас рас-
сказать все маме и сестре... Это так страшно! Мама ни-
чего, мама любит вас, но Лида!
   Она побежала к воротам.
   - Прощайте! - крикнула она.
   И потом минуты две я слышал, как она бежала. Мне
не хотелось домой, да и незачем было идти туда. Я по-
стоял немного в раздумье и тихо поплелся назад, что-
бы еще взглянуть на дом, в котором она жила, милый,
наивный, старый дом, который, казалось, окнами сво-
его мезонина глядел на меня, как глазами, и понимал
все. Я прошел мимо террасы, сел на скамье около пло-
щадки для lawn-tennis, в темноте под старым вязом, и
отсюда смотрел на дом. В окнах мезонина, в котором
жила Мисюсь, блеснул яркий свет, потом покойный
зеленый - это лампу накрыли абажуром. Задвига-
лись тени... Я был полон нежности, тишины и доволь-
ства собою, довольства, что сумел увлечься и полю-
бить, и в то же время я чувствовал неудобство от мыс-
ли, что в это же самое время, в нескольких шагах от
меня, в одной из комнат этого дома живет Лида, которая
не любит, быть может, ненавидит меня. Я сидел и все
ждал, не выйдет ли Женя, прислушивался, и мне каза-
лось, будто в мезонине говорят.
   Прошло около часа. Зеленый огонь погас, и не ста-
ло видно теней. Луна уже стояла высоко над домом и
освещала спящий сад, дорожки; георгины и розы в цвет-
нике перед домом были отчетливо видны и казались все
одного цвета. Становилось очень холодно. Я вышел из
сада, подобрал на дороге свое пальто и не спеша по-
брел домой.
   Когда на другой день после обеда я пришел к Вол-
чаниновым, стеклянная дверь в сад была открыта на-
стежь. Я посидел на террасе, поджидая, что вот-вот за
цветником на площадке или на одной из аллей покажет-
ся Женя или донесется ее голос из комнат; потом я про-
шел в гостиную, в столовую. Не было ни души. Из сто-
ловой я прошел длинным коридором в переднюю, по-
том назад. Тут в коридоре было несколько дверей, и за
одной из них раздавался голос Лиды.
   - Вороне где-то... бог... - говорила она громко и
протяжно, вероятно, диктуя. - Бог послал кусочек
сыру... Вороне... где-то... Кто там? - окликнула она
вдруг, услышав мои шаги.
   - Это я.
   - А! Простите, я не могу сейчас выйти к вам, я за-
нимаюсь с Дашей.
   - Екатерина Павловна в саду?
   - Нет, она с сестрой уехала сегодня утром к тете,
в Пензенскую губернию. А зимой, вероятно, они пое-
дут за границу... - добавила она, помолчав. - Вороне
где-то... бо-ог послал ку-усочек сыру... Написала?
   Я вышел в переднюю и, ни о чем не думая, стоял и
смотрел оттуда на пруд и на деревню, а до меня доно-
силось:
   - Кусочек сыру... Вороне где-то бог послал кусо-
чек сыру...
   И я ушел из усадьбы тою же дорогой, какой пришел
сюда в первый раз, только в обратном порядке: сначала
со двора в сад, мимо дома, потом по липовой аллее...
Тут догнал меня мальчишка и подал записку. "Я рас-
сказала все сестре, и она требует, чтобы я рассталась
с вами, - прочел я. - Я была бы не в силах огорчить
ее своим неповиновением. Бог даст вам счастья, про-
стите меня. Если бы вы знали, как я и мама горько
плачем!"
   Потом темная еловая аллея, обвалившаяся изго-
родь... На том поле, где тогда цвела рожь и кричали
перепела, теперь бродили коровы и спутанные
лошади. Кое-где на холмах ярко зеленела озимь.
Трезвое, будничное настроение овладело мной, и мне
стало стыдно всего, что я говорил у Волчаниновых, и
по-прежнему стало скучно жить. Придя домой, я уло-
жился и вечером уехал в Петербург.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Больше я уже не видел Волчаниновых. Как-то не-
давно, едучи в Крым, я встретил в вагоне Белокурова.
Он по-прежнему был в поддевке и в вышитой сорочке
и, когда я спросил его о здоровье, ответил: "Вашими
молитвами". Мы разговорились. Имение свое он про-
дал и купил другое, поменьше, на имя Любови Ива-
новны. Про Волчаниновых сообщил он немного. Лида,
по его словам, жила по-прежнему в Шелковке и учи-
ла в школе детей; мало-помалу ей удалось собрать
около себя кружок симпатичных ей людей, которые
составили из себя сильную партию и на последних
земских выборах "прокатили" Балагина, державшего
до того времени в своих руках весь уезд. Про Женю
же Белокуров сообщил только, что она не жила дома и
была неизвестно где.
   Я уже начинаю забывать про дом с мезонином, и
лишь изредка, когда пишу или читаю, вдруг ни с того,
ни с сего припомнится мне то зеленый огонь в окне, то
звук моих шагов, раздававшихся в поле ночью, когда
я, влюбленный, возвращался домой и потирал руки от
холода. А еще реже, в минуты, когда меня томит оди-
ночество и мне грустно, я вспоминаю смутно, и мало-
помалу мне почему-то начинает казаться, что обо мне
тоже вспоминают, меня ждут и что мы встретимся...
   Мисюсь, где ты?
Часть 1
   Было уже часов десять вечера, и над садом светила
полная луна. В доме Шуминых только что кончилась
всенощная, которую заказывала бабушка Марфа Ми-
хайловна, и теперь Наде - она вышла в сад на минут-
ку - видно было, как в зале накрывали на стол для
закуски, как в своем пышном шелковом платье суети-
лась бабушка; отец Андрей, соборный протоиерей, го-
ворил о чем-то с матерью Нади, Ниной Ивановной, и
теперь мать при вечернем освещении сквозь окно по-
чему-то казалась очень молодой; возле стоял сын отца
Андрея, Андрей Андреич, и внимательно слушал.
   В саду было тихо, прохладно, и темные, покойные
тени лежали на земле. Слышно было, как где-то далеко,
очень далеко, должно быть за городом, кричали ля-
гушки. Чувствовался май, милый май! Дышалось глу-
боко и хотелось думать, что не здесь, а где-то под небом,
над деревьями, далеко за городом, в полях и лесах раз-
вернулась теперь своя весенняя жизнь, таинственная,
прекрасная, богатая и святая, недоступная пониманию
слабого, грешного человека. И хотелось почему-то пла-
кать.
мечтала о замужестве, и теперь наконец она была не-
вестой Андрея Андреича, того самого, который стоял
за окном; он ей нравился, свадьба была уже назначена
на седьмое июля, а между тем радости не было, ночи
спала она плохо, веселье пропало... Из подвального
этажа, где была кухня, в открытое окно слышно было,
как там спешили, как стучали ножами, как хлопали
дверью на блоке; пахло жареной индейкой и марино-
ванными вишнями. И почему-то казалось, что так те-
перь будет всю жизнь, без перемены, без конца!
   Вот кто-то вышел из дома и остановился на крыль-
це; это Александр Тимофеич, или, попросту, Саша,
гость, приехавший из Москвы дней десять назад. Ког-
да-то давно к бабушке хаживала за подаяньем ее даль-
няя родственница, Марья Петровна, обедневшая дво-
рянка-вдова, маленькая, худенькая, больная. У нее
был сын Саша. Почему-то про него говорили, что он
прекрасный художник, и, когда у него умерла мать,
бабушка, ради спасения души, отправила его в Москву
в Комиссаровское училище; года через два перешел он
в училище живописи, пробыл здесь чуть ли не пятнад-
цать лет и кончил по архитектурному отделению, с гре-
хом пополам, но архитектурой все-таки не занимался,
а служил в одной из московских литографий. Почти
каждое лето приезжал он, обыкновенно очень больной,
к бабушке, чтобы отдохнуть и поправиться.
   На нем был теперь застегнутый сюртук и поношен-
ные парусиновые брюки, стоптанные внизу. И сорочка
была неглаженая, и весь он имел какой-то несвежий
вид. Очень худой, с большими глазами, с длинными ху-
дыми пальцами, бородатый, темный и все-таки краси-
вый. К Шуминым он привык, как к родным, и у них
чувствовал себя как дома. И комната, в которой он
жил здесь, называлась уже давно Сашиной комнатой.
   Стоя на крыльце, он увидел Надю и пошел к ней.
   - Хорошо у вас здесь, - сказал он.
   - Конечно, хорошо. Вам бы здесь до осени пожить.
   - Да, должно, так придется. Пожалуй, до сен-
тября у вас тут проживу.
   Он засмеялся без причины и сел рядом.
   - А я вот сижу и смотрю отсюда на маму, - ска-
зала Надя. - Она кажется отсюда такой молодой!
У моей мамы, конечно, есть слабости, - добавила она,
помолчав, - но все же она необыкновенная женщина.
   - Да, хорошая... - согласился Саша. - Ваша ма-
ма по-своему, конечно, и очень добрая и милая женщи-
на, но... как вам сказать? Сегодня утром рано за-
шел я к вам в кухню, а там четыре прислуги спят пря-
мо на полу, кроватей нет, вместо постелей лохмотья,
вонь, клопы, тараканы... То же самое, что было два-
дцать лет назад, никакой перемены. Ну, бабушка, бог
с ней, на то она и бабушка; а ведь мама небось по-фран-
цузски говорит, в спектаклях участвует. Можно бы,
кажется, понимать.
   Когда Саша говорил, то вытягивал перед слушате-
лем два длинных, тощих пальца.
   - Мне все здесь как-то дико с непривычки, - про-
должал он. - Черт знает, никто ничего не делает. Ма-
маша целый день только гуляет, как герцогиня какая-
нибудь, бабушка тоже ничего не делает, вы - тоже.
И жених, Андрей Андреич, тоже ничего не делает.
   Надя слышала это и в прошлом году, и, кажется,
в позапрошлом, и знала, что Саша иначе рассуждать не
может, и это прежде смешило ее, теперь же почему-то
ей стало досадно.
   - Все это старо и давно надоело, - сказала она и
встала. - Вы бы придумали что-нибудь поновее.
   Он засмеялся и тоже встал, и оба пошли к дому. Она,
высокая, красивая, стройная, казалась теперь рядом с
ним очень здоровой и нарядной; она чувствовала это,
и ей было жаль его и почему-то неловко.
   - И говорите вы много лишнего, - сказала она. -
Вот вы только что говорили про моего Андрея, но ведь
вы его не знаете.
   - Моего Андрея... Бог с ним, с вашим Андреем! Мне
вот молодости вашей жалко.
   Когда вошли в залу, там уже садились ужи-
нать. Бабушка, или, как ее называли в доме, бабуля,
очень полная, некрасивая, с густыми бровями и с уси-
ками, говорила громко, и уже по ее голосу и манере
говорить было заметно, что она здесь старшая в доме.
Ей принадлежали торговые ряды на ярмарке и старин-
ный дом с колоннами и садом, но она каждое утро мо-
лилась, чтобы бог спас ее от разорения, и при этом
плакала. И ее невестка, мать Нади, Нина Ивановна,
белокурая, сильно затянутая, в pince-nеz и с бриллиан-
тами на каждом пальце; и отец Андрей, старик, худоща-
вый, беззубый и с таким выражением, будто собирался
рассказать что-то очень смешное; и его сын Андрей
Андреич, жених Нади, полный и красивый, с вьющи-
мися волосами, похожий на артиста или художника, -
все трое говорили о гипнотизме.
   - Ты у меня в неделю поправишься, - сказала
бабуля, обращаясь к Саше, - только вот кушай по-
больше. И на что ты похож! - вздохнула она. - Страш-
ный ты стал. Вот уж подлинно, как есть, блудный сын.
   - Отеческаго дара расточив богатство, - прогово-
рил отец Андрей медленно, со смеющимися глазами, -
с бессмысленными скоты пасохся окаянный...
   - Люблю я своего батьку, - сказал Андрей Андре-
ич и потрогал отца за плечо. - Славный старик. Доб-
рый старик.
   Все помолчали. Саша вдруг засмеялся и прижал ко
рту салфетку.
   - Стало быть, вы верите в гипнотизм? - спросил
отец Андрей у Нины Ивановны.
   - Я не могу, конечно, утверждать, что я верю, -
ответила Нина Ивановна, придавая своему лицу очень
серьезное, даже строгое выражение, - но должна со-
знаться, что в природе есть много таинственного и не-
понятного.
   - Совершенно с вами согласен, хотя должен при-
бавить от себя, что вера значительно сокращает нам
область таинственного.
   Подали большую, очень жирную индейку. Отец
Андрей и Нина Ивановна продолжали свой разговор.
У Нины Ивановны блестели брильянты на пальцах,
потом на глазах заблестели слезы, она заволновалась.
   - Хотя я и не смею спорить с вами, - сказала она, -
но, согласитесь, в жизни так много неразрешимых зага-
док!
   - Ни одной, смею вас уверить.
   После ужина Андрей Андреич играл на скрипке, а
Нина