не ваше дело!
   - Чего-с? как же это не мое? Чудно-с... Люди
безобразят, и не мое дело! Что ж мне хвалить их, что
ли? Они вот жалятся вам, что я песни петь запрещаю...
Да что хорошего в песнях-то? Вместо того, чтоб
делом каким заниматься, они песни... А еще тоже моду
взяли вечера с огнем сидеть. Нужно спать ложиться,
а у них разговоры да смехи. У меня записано-с!
   - Что у вас записано?
   - Кто с огнем сидит.
   Пришибеев вынимает из кармана засаленную бумажку,
надевает очки и читает:
   - "Которые крестьяне сидят с огнем: Иван Прохоров,
Савва Микифоров, Петр Петров. Солдатка Шустрова
вдова живет в развратном беззаконии с Семеном
Кисловым. Игнат Сверчок занимается волшебством,
и жена его Мавра есть ведьма, по ночам ходит доить
чужих коров".
   - Довольно!- говорит судья и начинает допрашивать
свидетелей.
   Унтер Пришибеев поднимает очки на лоб и с
удивлением глядит на мирового, который, очевидно,
не на его стороне. Его выпученные глаза блестят, нос
становится ярко-красным. Глядит он на мирового, на
свидетелей и никак не может понять, отчего это мировой
так взволнован и отчего из всех углов камеры слышится то
ропот, то сдержанный смех. Непонятен
ему и приговор: на месяц под арест!
   - За что?!- говорит он, разводя в недоумении
руками.- По какому закону?
   И для него ясно, что мир изменился и что жить на
свете уже никак невозможно. Мрачные, унылые мысли
овладевают им. Но выйдя из камеры и увидев мужиков,
которые толпятся и говорят о чем-то, он по
привычке, с которой уже совладать не может, вытягивает
руки по швам и кричит хриплым, сердитым голосом:
   - Наррод, расходись! Не толпись! По домам!

УШЛА
   Пообедали. В стороне желудков чувствовалось маленькое
блаженство, рты позевывали, глаза начали
суживаться от сладкой дремоты. Муж закурил сигару,
потянулся и развалился на кушетке. Жена села у изголовья
и замурлыкала... Оба были счастливы.
   - Расскажи что-нибудь... - зевнул муж.
   - Что же тебе рассказать? Мм... Ах, да! Ты слышал?
Софи Окуркова вышла замуж за этого... как его...
за фон Трамба! Вот скандал!
   - В чем же тут скандал?
   - Да ведь Трамб подлец! Это такой негодяй... такой
бессовестный человек! Без всяких принципов! Урод
нравственный! Был у графа управляющим - нажился,
теперь служит на железной дороге и ворует... Сестру
ограбил... Негодяй и вор, одним словом. И за этакого
человека выходить замуж?! Жить с ним?! Удивляюсь!
Такая нравственная девушка и ... на тебе! Ни за что
бы не вышла за такого субъекта! Будь он хоть миллионер!
Будь красив, как не знаю что, я плюнула бы на
него! И представить себе не могу мужа-подлеца!
   Жена вскочила и, раскрасневшаяся, негодующая,
прошлась по комнате. Глазки загорелись гневом. Искренность
ее была очевидна...
   - Этот Трамб такая тварь! И тысячу раз глупы
и пошлы те женщины, которые выходят за таких господ!
   - Тэк-с... Ты, разумеется, не вышла бы... Н-да...
Ну, а если бы ты сейчас узнала, что я тоже... негодяй?
Что бы ты сделала?
   - Я? Бросила бы тебя! Не осталась бы с тобой ни
на одну секунду! Я могу любить только честного человека!
Узнай я, что ты натворил хоть сотую долю того,
что сделал Трамб, я... мигом! Adieu тогда!
   - Тэк... Гм... Какая ты у меня... А я и не знал...
Хе-хе-хе... Врет бабенка и не краснеет!
   - Я никогда не лгу! Попробуй-ка сделать подлость,
тогда и увидишь!
   - К чему мне пробовать? Сама знаешь... Я еще почище
твоего фон Трамба буду... Трамб - комашка сравнительно.
Ты делаешь большие глаза? Это странно...
(Пауза.) Сколько я получаю жалованья?
   - Три тысячи в год.
   - А сколько стоит колье, которое я купил тебе
неделю тому назад? Две тысячи... Не так ли? Да вчерашнее
платье пятьсот... Дача две тысячи... Хе-хе-хе.
Вчера твой папа выклянчил у меня тысячу...
   - Но, Пьер, побочные доходы ведь...
   - Лошади... Домашний доктор... Счеты от модисток.
Третьего дня ты проиграла в стуколку сто рублей...
   Муж приподнялся, подпер голову кулаками и прочел
целый обвинительный акт. Подойдя к письменному
столу, он показал жене несколько вещественных доказательств...
   - Теперь ты видишь, матушка, что твой фон
Трамб - ерунда, карманный воришка сравнительно со
мной... Adieu! Иди и впредь не осуждай!
   Я кончил. Быть может, читатель еще спросит:
   - И она ушла от мужа?
   Да, ушла... в другую комнату.

ВАНЬКА
   Был второй час ночи.
   Коммерции советник Иван Васильевич Котлов вышел из
ресторана "Славянский базар" и поплелся вдоль по
Никольской, к Кремлю. Ночь была хорошая,
звездная... Из-за облачных клочков и обрывков
весело мигали звезды, словно им приятно было
глядеть на землю. Воздух был тих и прозрачен.
   "Около ресторана извозчики дороги, - думал Котлов,
- нужно отойти немного... Там дальше дешевле... И
к тому же мне надо пройтись: я объелся и пьян".
   Около Кремля он нанял ночного ваньку.
   - На Якиманку! - скомандовал он.
   Ванька, малый лет двадцати пяти, причмокнул губами
и лениво передернул вожжами. Лошаденка рванулась с
места и поплелась мелкой, плохенькой рысцой...
Ванька попался Котлову самый настоящий, типичный...
Поглядишь на его заспанное, толстокожее, угреватое
лицо - и сразу определишь в нем извозчика.
   Поехали через Кремль.
   - Который теперь час будет? - спросил ванька.
   - Второй, - ответил коммерции советник.
   - Так-с... А теплей стало! Были холода, а теперь
опять потеплело... Хромаешь, подлая! Э-э-э...
каторжная!
   Извозчик приподнялся и проехался кнутом по
лошадиной спине.
   - Зима! - продолжал он, поудобней усаживаясь и
оборачиваясь к седоку. - Не люблю! Уж больно я
зябкий! Стою на морозе и весь коченею, трясусь...
Подуй холод, а у меня уж и морда распухла...
Комплекцыя такая! Не привык!
   - Привыкай... У тебя, братец, ремесло такое, что
привыкать надо...
   - Человек ко всему привыкнуть может, это
действительно, ваше степенство... Да покеда
привыкнешь, так раз двадцать замерзнешь... Нежный
я человек, балованный, ваше степенство... Меня
отец и мать избаловали. Не думали, что мне в
извозчиках быть. Нежность на меня напускали.
Царство им небесное! Как породили меня на теплой
печке, так до десятого годка и не снимали оттеда.
Лежал я на печке и пироги лопал, как свинья какая
непутная... Любимый у них был... Одевали меня
наилучшим манером, грамоте для нежности обучали.
Бывалыча и босиком не пробеги: "Простудишься,
маленькой!" Словно не мужик, а барин. Побьет отец,
а мать плачет... Мать побьет - отцу жалко. Поедешь
с отцом в лес за хворостом, а мать тебя в три шубы
кутает, словно ты в Москву собрался аль в Киев...
   - Разве богато жили?
   - Обнакновенно жили, по-мужицки... День прошел - и
слава богу. Богаты не были, да и с голоду,
благодарить бога, не мерли. Жили мы, барин, в
семействе... семейством, стало быть... Дед мой
тогда жив был, да около него два сына жили. Один
сын, отец мой тоись, женатый был, другой
неженатый. А я один паренечек был всего-навсего,
всей семье на утеху - ну и баловали. Дед тоже
баловал... У деда, знаешь, деньга была припрятана,
и он воображение в себе такое имел, что я не пойду
по мужицкой части... "Тебе, - говорит, - Петруха,
лавку открою. Расти!" Напускали на меня
нежность-то, напускали, холили-холили, а вышло
потом такое недоумение, что совсем не до
нежности... Дядя-то мой, дедов сын, а отцов брат,
возьми и выкрадь у деда его деньги. Тыщи две
было... Как выкрал, так с той поры и пошло
разоренье... Лошадей продали, коров... Отец с дедом
наниматься пошли... Известно, как это у нас в
крестьянстве... А меня, раба божьего, в пастухи...
Вот она, нежность-то!
   - Ну, дядя-то твой? Он же что?
   - Он ничего... как и следовает... Снял на большой
дороге трахтир и зажил припеваючи... Годов через
пять на богатой серпуховской мещанке женился.
Тысяч восемь за ней взял... После свадьбы трахтир
сгорел... Отчего, это самое, ему не гореть, ежели
он в обчестве застрахован? Так и следовает... А
после пожара уехал он в Москву и снял там
бакалейную лавку... Таперь, говорят, богат стал и
приступу к нему нет... Наши мужики, хабаровские,
видели его тут, сказывали... Я не видел... Фамилия
его будет Котлов, а по имени и отечеству Иван
Васильев... Не слыхали?
   - Нет... Ну, поезжай скорей!
   - Обидел нас Иван Васильев, ух как обидел! Разорил
и по миру пустил... Не будь его, нешто я мерз бы
тут при своей этой самой комплекцыи, при моей
слабости? Жил бы да и поживал в своей
деревушке.... Эхх! Звонят вот к заутрене...
Хочется мне господу богу помолиться, чтоб взыскал
с него за всю мою муку... Ну, да бог с ним! Пусть
его бог простит! Дотерпим!
   - Направо к подъезду!
   - Слушаю... Ну, вот и доехали... А за побасенку
пятачишко следовало бы...
   Котлов вынул их кармана пятиалтынный и подал его
ваньке.
   - Прибавить бы следовало! Вез ведь как! Да и
почин...
   - Будет с тебя!
   Барин дернул звонок и через минуту исчез за резною
дубовою дверью.
   А извозчик вскочил на козлы и поехал медленно
обратно... Подул холодный ветерок... Ванька
морщился и стал совать зябкие руки в оборванные
рукава.
   Он не привык к холоду... Балованный...

ВЕСЬ В ДЕДУШКУ
   Душная ночь с раскрытыми настежь окнами, с блохами
и комарами. Жажда, как после селедки. Я лежу на
своей кровати, ворочаюсь с боку на бок и стараюсь
уснуть. За стеной, в другой комнате не спит и
ворочается мой дедушка, отставной генерал, живущий
у меня на хлебах. Обоих нас кусают блохи, и оба мы
сердимся на них и ворчим. Дедушка кряхтит, сопит и
шуршит своим накрахмаленным колпаком.
   - Безумец! - бормочет он. - Ммо... молокосос! Мало
тебя пороли, бессмысленный молодой человек!
   - Кого это вы, дедушка?
   - Известно кого... Поблажку вам дают, балуют, не
взыскивают с вас... (Дедушка втягивает в себя
воздух и разражается старческим кашлем). Прогнать
бы тебя сквозь строй разика три, так ты понял
бы... Почему не купил персидского порошку? Почему,
я тебя спрашиваю? Леность? Нерадение?
   - Дедушка, вы не даете мне спать! Замолчите!
  - Не рассуждать! Понимай, с кем разговариваешь!
(Дедушка громко чешется и возвышает голос.)
Повторяю: почему ты не купил персидского порошку?
И как ты смеешь, милостивый государь, позволять
себе такие возмутительные поступки, что на тебя
даже поступают жалобы? А? Вчера полковник Дубякин
жаловался, что ты у него жену увез! Кто это тебе
позволил? Т какое ты имеешь право?
   Дедушка долго бранит меня и с брани переходит на
мораль: седьмая заповедь, брачные основы и пр.
   - Все это я понимаю лучше вас, дедушка, - говорю
я.- Каюсь, меня мучает совесть, но ничего я не
могу с собой поделать. Весь в вас! С кровью и
плотью унаследовал от вас и все ваши добродетели.
Трудно бороться с наследственностью!
   - Я... я чужих жен не трогал... Выдумываешь!
   - Будто бы? А лет десять тому назад, когда вам
было шестьдесят лет, припомните-ка, вы увезли у
ближнего не жену, не соломенную вдову, а невесту!
Вспомните-ка Ниночку.
   - Я того... я венчался.
   - Еще бы! Ниночку воспитывали, лелеяли и готовили
совсем не для шестидесятилетнего старца. На этой
умнице и красавице женился бы любой добрый
молодец, и у нее уже был подходящий жених, а вы
пришли со своим чином и деньгами, попугали
родителей и вскружили семнадцатилетней девочке
голову разной мишурой. Как она плакала, когда
венчалась с вами! Как каялась потом, бедняжка! И с
пьяницей-поручиком бежала потом, только чтоб от
вас подальше... Гусь вы, дедушка!
   - Постой... постой... Это не твое дело... Вот
ежели бы тебя разиков пять сквозь строй, так ты бы
не того... не ограбил бы сестру свою Дашу...
Обидчик... За что ты у нее сто десятин оттягал?
   - С вас пример взял. Весь в вас, дедушка! У вас
научился грабастать! Помните, когда вы служили в
интендантстве, потом когда вас назначили в
Уфимскую губернию и...
   И долго этак мы спорим. Дедушка обвиняет меня в
двадцати преступлениях, и все двадцать я сваливаю
на родовое, на наследственность. Наконец дедушка
хрипнет и начинает от злости царапать стену.
   - Вот что, дедушка, - говорю я. - Нам долго так не
уснуть. Давайте-ка выкупаемся и водочки выпьем.
Отлично уснем!
   Дедушка,сердито шамкая губами, одевается, и мы
идем к речке. Ночь хорошая, лунная. Выкупавшись,
мы возвращаемся к себе. Графинчик стоит на столе.
Я наливаю две рюмки. Дедушка берет одну рюмку,
крестится и говорит:
   - Вот ежели бы тебя... разиков десять сквозь
строй... понимал бы тогда! Пья... пьяница!
   Проворчав, дедушка сердито выпивает и закусывает
колбасой. Я тоже - потому что унаследовал любовь к
спиртным напиткам - выпиваю и иду спать.
   И этак у нас каждую ночь.

В ГОСТИНОЙ
   Становилось темней и темней... Свет, исходивший от
камина, слегка освещал пол и одну стену с
портретом какого-то генерала с двумя звездами.
Тишина нарушалась треском горевших поленьев, да
изредка сквозь двойные оконные рамы пробивался в
гостиную шум шагов и езды по свежему снегу.
   Перед камином, на голубой, покрытой кружевной
кисеей кушетке, сидела парочка влюбленных. Он,
высокий, статный мужчина с роскошными, выхоленными
бакенами и правильным греческим носом, сидел
развалясь, положа ногу на ногу, и лениво потягивал
ароматный дымок из дорогой гаванской сигары. Она,
маленькое, хорошенькое созданье с льняными кудрями
и быстрыми, лукавыми глазками, сидела рядом с ним
и, прижавшись головкой к его плечу, мечтательно
глядела на огонь. На лицах обоих была разлита
мягкая нега... Движения были полны сладкой
истомы...
   - Я люблю вас, Василий Лукич! - шептала она. -
Ужасно люблю! Вы так красивы! Недаром баронесса
глядит на вас, когда бывает у Павла Иваныча. Вы
очень нравитесь женщинам, Василий Лукич!
   - Гм... Мало ли чего! А как на вас, Настя,
профессор смотрит, когда вы Павлу Петровичу
приготовляете чай! Он в вас влюблен - это как
дважды два...
   - Оставьте ваши насмешки!
   - Ну, как не любить такое милое существо? Вы
прекрасны! Нет, вы не прекрасны, а вы грациозны!
Ну, как тут не любить?
   Василий Лукич привлек к себе хорошенькое созданье
и начал осыпать его поцелуями. В камине раздался
треск: загорелось новое полено. С улицы донеслась
песня...
   - Лучше вас во всем свете нет! Я вас люблю, как
тигр или лев...
   Василий Лукич сжал в своих объятиях молодую
красавицу... Но в это время из передней послышался
кашель, и через несколько секунд в гостиную вошел
маленький старичок в золотых очках. Василий Лукич
вскочил и быстро, в замешательстве, сунул в карман
сигару. Молодая девушка вскочила, нагнулась к
камину и стала копаться в нем щипцами... Увидев
смущенную парочку, старик сердито кашлянул и
нахмурился.
   - Не обманутый ли это муж? - спросит, быть может,
читатель.
   Старик прошелся по гостиной и снял перчатки.
   - Как здесь накурено! - проговорил он. - Опять ты,
Василий, курил мои сигары?
   - Никак нет-с, Павел Иваныч! Это... это не я-с...
   - Я тебе дам оасчет, если еще раз замечу...
Ступай, приготовь мне фрачную пару и почисти
штиблеты... А ты, Настя, - обратился старик к
девушке, - зажги свечи и поставь самовар...
   - Слушаю-с! - сказала Настя.
   И вместе с Василием вышла из гостиной.

ВОЛОДЯ БОЛЬШОЙ И ВОЛОДЯ МАЛЕНЬКИЙ
   - Пустите меня, я хочу сама править! Я сяду рядом
с ямщиком! - говорила громко Софья Львовна. -
Ямщик, погоди, я сяду с тобой на козлы.
   Она стояла в санях, а ее муж Владимир Никитыч и
друг детства Владимир Михайлыч держали ее за руки,
чтобы она не упала. Тройка неслась быстро.
   - Я говорил, не следовало давать ей коньяку, -
шепнул с досадой Владимир Никитыч своему спутнику.
- Экий ты, право!
   Полковник знал по опыту, что у таких женщин, как
его жена Софья Львовна, вслед за бурною, немножко
пьяною веселостью обыкновенно наступает
истерический смех и потом плач. Он боялся, что
теперь, когда они приедут домой, ему, вместо того
чтобы спать, придется возиться с компрессами и
каплями.
   - Тпрр! - кричала Софья Львовна. - Я хочу править!
   Она была искренно весела и торжествовала. В
последние два месяца, с самого дня свадьбы, ее томила
мысль, что она вышла за полковника Ягича по расчету
и, как говорится, par depit; сегодня же в загородном
ресторане она убедилась наконец, что любит его
страстно. Несмотря на свои пятьдесят четыре года,
он был так строен, ловок, гибок, так мило каламбурил
и подпевал цыганкам. Право, теперь старики в
тысячу раз интереснее молодых, и похоже на то, как
будто старость и молодость поменялись своими
ролями. Полковник старше ее отца на два года, но
может ли это обстоятельство иметь какое-нибудь
значение, если, говоря по совести, жизненной силы,
бодрости и свежести в нем неизмеримо больше, чем в
ней самой, хотя ей только двадцать три года?
   "О, мой милый! - думала она. - Чудный!"
   В ресторане она также убедилась, что от прежнего
чувства в ее душе не осталось даже искры. К другу
детства Владимиру Михайлычу, или попросту Володе,
которого она еще вчера любила до сумасбродства, до
отчаяния, теперь она чувствовала себя совершенно
равнодушной. Сегодня весь вечер он казался ей
вялым, сонным, неинтересным, ничтожным, и его
хладнокровие, с каким обыкновенно уклоняется от
платежа по ресторанным счетам, на этот раз
возмутило ее, и она едва удержалась, чтобы не
сказать ему: "Если вы бедный, то сидите дома".
Платил один только полковник.
   Оттого, может быть, что в глазах у нее мелькали
деревья, телеграфные столбы и сугробы, самые
разнообразные мысли приходили ей в голову. Она
думала: по счету в ресторане уплачено сто двадцать
и цыганам - сто, и завтра она, если захочет, может
бросить на ветер хоть тысячу рублей, а два месяца
назад, до свадьбы, у нее не было и трех рублей
собственных, и за каждым пустяком приходилось
обращаться к отцу. Какая перемена в жизни!
   Мысли у нее путались, и она вспоминала, как
полковник Ягич, ее теперешний муж, когда ей было
лет десять, ухаживал за тетей, и все в доме
говорили, что он погубил ее, и в самом деле тетя
часто выходила к обеду с заплаканными глазами и
все куда-то уезжала, и говорили про нее, что она,
бедняжка, не находит себе места. Он был тогда
очень красив и имел необычайный успех у женщин,
так что его знал весь город, и рассказывали про
него, будто он каждый день ездил с визитами к
своим поклонницам, как доктор к больным. И теперь,
даже несмотря на седину, морщины и очки, иногда
его худощавое лицо, особенно в профиль, кажется
прекрасным.
   Отец Софьи Львовны был военным доктором и служил
когда-то в одном полку с Ягичем. Отец Володи тоже
был военным доктором и тоже служил когда-то в
одном полку с ее отцом и с Ягичем. Несмотря на
любовные приключения, часто очень сложные и
беспокойные, Володя учился прекрасно; он кончил
курс в университете с большим успехом и теперь
избрал своею специальностью иностранную литературу
и, как говорят, пишет диссертацию. Живет в
казармах, у своего отца, военного доктора, и не
имеет собственных денег, хотя ему уже тридцать
лет. В детстве Софья Львовна и он жили в разных
квартирах, но под одною крышей, и он часто
приходил к ней играть, и их вместе учили танцевать
и говорить по-французски; но когда он вырос и
сделался стройным, очень красивым юношей, она
стала стыдиться его, потом полюбила безумно и
любила до последнего времени, пока не вышла за
Ягича. Он тоже имел необыкновенный успех у женщин,
чуть ли не с четырнадцати лет, и дамы, которые для
него изменяли своим мужьям, оправдывались тем, что
Володя маленький. Про него недавно кто-то
рассказывал, будто бы он, когда был студентом, жил
в номерах, поближе к университету, и всякий раз,
бывало, как постучишься к нему, то слышались за
дверью его шаги и затем извинение вполголоса:
"Pardon, je ne suis pas seul". Ягич приходил от
него в восторг и благословлял его на дальнейшее,
как Державин Пушкина, и, по-видимому, любил его.
Оба они по целым часам молча играли на бильярде
или в пикет, и если Ягич ехал куда-нибудь на
тройке, то брал с собою и Володю, и в тайны своей
диссертации Володя посвящал только одного Ягич