ть повторил: "мы дворяне",
"я как дворянин"; очевидно, уже не помнил, что дед
наш был мужик, а отец - солдат. Даже наша фамилия
Чимша-Гималайский в сущности несообразная,
казалась ему теперь звучной, знатной и очень
приятной.
   Но дело не в нем, а во мне самом. Я хочу вам
рассказать, какая перемена произошла во мне в эти
немногие часы, пока я был в его усадьбе. Вечером,
когда мы пили чай, кухарка подала к столу полную
тарелку крыжовнику. Это был не купленный, а свой собственный
крыжовник, собранный в первый раз с тех пор, как
были посажены кусты. Николай Иваныч засмеялся и
минуту глядел на крыжовник молча, со слезами, - он
не мог говорить от волнения, потом положил в рот
одну ягоду, поглядел на меня с торжеством ребенка,
который наконец получил свою любимую игрушку, и
сказал:
   - Как вкусно!
   И он с жадностью ел и все повторял:
   - Ах, как вкусно! Ты попробуй!
   Было жестко и кисло, но, как сказал Пушкин, "тьмы
истин нам дороже нас возвышающий обман". Я видел
счастливого человека, заветная мечта которого
осуществилась так очевидно, который достиг цели в
жизни, получил то, что хотел, который был доволен
своей судьбой, самим собой. К моим мыслям о
человеческом счастье всегда почему-то
примешивалось что-то грустное, теперь же , при
виде счастливого человека, мною овладело тяжелое
чувство, близкое к отчаянию. Особенно тяжело было
ночью. Мне постлали постель в комнате рядом с
спальней брата, и мне было слышно, как он не спал
и как вставал и подходил к тарелке с крыжовником и
брал по ягодке. Я соображал: как, в сущности,
много довольных, счастливых людей! Какая это
подавляющая сила! Вы взгляните на эту жизнь:
наглость и праздность сильных, невежество и
скотоподобие слабых, кругом бедность невозможная,
теснота, вырождение , пьянство, лицемерие,
вранье... Между тем во всех домах и на улицах
тишина, спокойствие; из пятидесяти тысяч, живущих
в городе, ни одного, который бы вскрикнул, громко
возмутился. Мы видим тех, которые ходят на рынок
за провизией, днем едят, ночью спят, которые
говорят свою чепуху, женятся, старятся, благодушно
тащат на кладбище своих покойников; но мы не видим
и не слышим тех, которые страдают, и то, что
страшно в жизни, происходит где-то за кулисами.
Все тихо, спокойно, и протестует одна только немая
статистика: столько-то с ума сошло, столько-то
ведер выпито, столько-то детей погибло от
недоедания... И такой порядок, очевидно, нужен;
очевидно, счастливый чувствует себя хорошо только
потому, что несчастные несут свое бремя молча, и
без этого молчания счастье было бы невозможно. Это
общий гипноз. Надо, чтобы за дверью каждого
довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь
с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что
есть несчастные, что, как бы он ни был счастлив,
жизнь рано или поздно покажет ему свои когти,
стрясется беда - болезнь, бедность, потери, и его
никто не увидит и не услышит, как теперь он не
видит и не слышит других. Но человека с молоточком
нет, счастливый живет себе, и мелкие житейские
заботы волнуют его слегка, как ветер осину, - и
все обстоит благополучно.
   - В ту ночь мне стало понятно, как я тоже был
доволен и счастлив,
- продолжал Иван Иваныч, вставая. - Я тоже за
обедом и на охоте поучал, как жить, как веровать,
как управлять народом. Я тоже говорил, что ученье
свет, что образование необходимо, но для простых
людей пока довольно одной грамоты. Свобода есть
благо, говорил я, без нее нельзя, как без воздуха,
но надо подождать. Да, я говорил так, а теперь
спрашиваю: во имя чего ждать? - спросил Иван
Иваныч, сердито глядя на Буркина. - Во имя чего
ждать, я вас спрашиваю? Во имя каких соображений?
Мне говорят, что не все сразу, всякая идея
осуществляется в жизни постепенно, в свое время.
Но кто это говорит? Где доказательства, что это
справедливо? Вы ссылаетесь на естественный порядок
вещей, на законность явлений, но есть ли порядок и
законность в том, что я, живой, мыслящий человек,
стою надо рвом и жду, когда он зарастет сам или
затянет илом, в то время как, быть может, я мог бы
перескочить через него или построить через него
мост? И опять-таки во имя чего ждать? Ждать, когда
нет сил жить, а между тем жить нужно и хочется жить!
   Я уехал тогда от брата рано утром, и с тех пор для
меня стало невыносимо бывать в городе. Меня
угнетают тишина и спокойствие, я боюсь смотреть на
окна, так как для меня теперь нет более тяжелого
зрелища, как счастливое семейство, сидящее вокруг
стола и пьющее чай. Я уже стар и не гожусь для
борьбы, я неспособен даже ненавидеть. Я только
скорблю душевно, раздражаюсь, досадую, по ночам у
меня горит голова от наплыва мыслей, и я не могу
спать... Ах, если б я был молод!
   Иван Иваныч прошелся в волнении из угла в угол и
повторил:
   - Если б я был молод!
   Он вдруг подошел к Алехину и стал пожимать ему то
одну руку, то другую.
   - Павел Константиныч! - проговорил он умоляющим
голосом. - Не успокаивайтесь, не давайте усыплять
себя! Пока молоды, сильны, бодры, не уставайте
делать добро! Счастья нет и не должно быть, а если
в жизни есть смысл и цель, то смысл этот и цель
вовсе не в нашем счастье, а в чем-то более
разумном и великом. Делайте добро!
   И все это Иван Иваныч проговорил с жалкой,
просящею улыбкой, как будто просил лично для себя.
   Потом все трое сидели в креслах, в разных концах
гостиной, и молчали. Рассказ Ивана Иваныча не
удовлетворил ни Буркина, ни Алехина. Когда из
золотых рам глядели генералы и дамы, которые в
сумерках казались живыми, слушать рассказ про
беднягу чиновника, который ел крыжовник, было
скучно. Хотелось почему-то говорить и слушать про
изящных людей, про женщин. И то, что они сидели в
гостиной, где все - и люстра в чехле, и кресла, и
ковры под ногами - говорило, что здесь когда-то
ходили, сидели, пили чай вот эти самые люди,
которые глядели теперь из рам, и то, что здесь
теперь бесшумно ходила красивая Пелагея, - это
было лучше всяких рассказов.
   Алехину сильно хотелось спать; он встал по
хозяйству рано, в третьем часу утра, и теперь у
него слипались глаза, но он боялся, как бы гости
не стали без него рассказывать что-нибудь
интересное, и не уходил. Умно ли, справедливо ли
было то, что только что говорил Иван Иваныч, он не
вникал; гости говорили не о крупе, не о сене, не о
дегте, а о чем-то, что не имело прямого отношения
к его жизни, и он был рад и хотел, чтобы они
продолжали...
   - Однако пора спать, - сказал Буркин, поднимаясь.
- Позвольте пожелать вам спокойной ночи.
   Алехин простился и ушел к себе вниз, а гости
остались наверху. Им обоим отвели на ночь большую
комнату, где стояли две старые деревянные кровати
с резными украшениями и в углу было распятие из
слоновой кости; от их постелей, широких,
прохладных, которые постилала красивая Пелагея,
приятно пахло свежим бельем.
   Иван иваныч молча разделся и лег.
   - Господи, прости нас грешных! - проговорил он и
укрылся с головой.
   От его трубочки, лежавшей на столе, сильно пахло
табачным перегаром, и Буркин долго не спал и все
никак не мог понять, откуда этот тяжелый запах.
   Дождь стучал в окна всю ночь.

ЛИШНИЕ ЛЮДИ
   Седьмой час июньского вечера. От полустанка Хилково
к дачному поселку плетется толпа только что вышедших
из поезда дачников - все больше отцы семейств,
нагруженные кульками, портфелями и женскими
картонками. Вид у все утомленный, голодный и злой,
точно не для них сияет солнце и зеленеет трава.
   Плетется, между прочим, и Павел Матвеевич Зайкин,
член окружного суда, высокий сутуловатый человек,
в дешевой коломянке и с кокардой на полинялой
фуражке. Он вспотел, красен и сумрачен.
   - Каждый день изволите на дачу выезжать?-
обращается к нему дачник в рыжих панталонах.
   - Нет, не каждый,- угрюмо отвечает Зайкин.-
Жена и сын живут тут постоянно, а я приезжаю раза
два в неделю. Некогда каждый день ездить, да и дорого.
   - Это верно, что дорого,- вздыхают рыжие пантолоны.
- В городе до вокзала не пойдешь пешком,
извозчик нужен, потом-с билет стоит сорок две копейки...
газетку дорогой купишь, рюмку водки по слабости
выпьешь. Все это копеечный расход, пустяковый, а
гляди - и наберется за лето рублей двести. Оно, конечно,
лоно природы дороже стоит, не стану спорить-с...
идиллия и прочее, но ведь при нашем чиновницком содержании,
сами знаете, каждая копейка на счету. Потратишь
неосторожно копеечку, а потом и не спишь
всю ночь... Да-с... Я, милостивый государь, не имею чести
знать вашего имени и отчества, получаю без малого
две тысячи в год-с, состою в чине статского советника,
а курю табак второго сорта и не имею лишнего рубля,
дабы купить себе минеральной воды Виши, прописанной
мне против печеночных камней.
   - Вообще мерзко,- говорит Зайкин после некоторого
молчания.- Я, сударь, держусь того мнения, что
дачную жизнь выдумали черти да женщины. Чертом
в данном случае руководила злоба, а женщиной крайнее
легкомыслие. Помилуйте, это не жизнь, а каторга,
ад! Тут душно, жарко, дышать тяжело, а ты мыкаешься
с места на место, как неприкаянный, и никак не найдешь
себе приюта. Там, в городе, ни мебели, ни прислуги...
все на дачу увезли... питаешься черт знает чем, не
пьешь чаю, потому что самовар поставить некому, не
умываешься, а приедешь сюда, в это лоно природы,
изволь идти пешком по пыли, по жаре... тьфу! Вы женаты?
   - Да-с... Трое деток,- вздыхают рыжие пантолоны.
   - Вообще мерзко... Просто удивительно, как это
мы еще живы.
   Наконец дачники доходят до поселка. Зайкин прощается
с рыжими пантолонами и идет к себе на дачу.
Дома застает он мертвую тишину. Слышно только, как
жужжат комары да молит о помощи муха, попавшая
на обед к пауку. Окна завешаны кисейными занавесочками,
сквозь которые краснеют блекнущие цветы герани.
На деревянных, некрашенных стенах, около олеографий,
дремлют мухи. В сенях, в кухне, в столовой -
ни души. В комнате, которая в одно и то же время
называется гостиной и залой, Зайкин застает своего
сына, Петю, маленького шестилетнего мальчика.
Петя сидит за столом и, громко сопя, вытянув нижнюю губу,
вырезывает ножницами из карты бубнового валета.
   - А, это ты, папа!- говорит он, не оборачиваясь.-
Здравствуй!
   - Здравствуй... А мать где?
   - Мама? Она поехала с Ольгой Кирилловной на
репетицию играть театр. Послезавтра у них будет представление.
И меня возьмут... А ты пойдешь?
   - Гм!.. Когда же она вернется?
   - Она говорила, что вернется вечером.
   - А где Наталья?
   - Наталью взяла с собой мама, чтобы она помогала
ей одеваться во время представления, а Акулина пошла
в лес за грибами. Папа, а отчего  это, когда комары кусаются,
то у них делаются животы красные?
   - Не знаю... Оттого, что они сосут кровь. Стало
быть, никого нет дома?
   - Никого. Только я один дома.
   Зайкин садится в кресло и минуту тупо глядит в окно.
   - Кто же нам обедать подаст?- спрашивает он.
   - Обедать сегодня не варили, папа! Мама думала,
что ты сегодня не приедешь, и не велела варить обед.
Она с Ольгой Кирилловной будет обедать на репетиции.
   - Покорнейше благодарю, а ты что же ел?
   - Я ел молоко. Для меня купили молока на шесть
копеек. Папа, а зачем комары сосут кровь?
   Зайкин вдруг почувствовал, как что-то тяжелое подкатывает
к его печени и начинает сосать ее. Ему становится
так досадно, обидно и горько, что он тяжело
дышит и дрожит; ему хочется вскочить, ударить о пол
чем-нибудь тяжелым и разразиться бранью, но тут он
вспоминает, что доктора строго запретили ему волноваться,
встает и, насилуя себя, начинает насвистывать
из "Гугенотов".
   - Папа, ты умеешь представлять в театре?- слышит
он голос Пети.
   - Ах, не приставай ко мне с глупыми вопросами!-
сердится Зайкин.- Пристал, как банный лист! Тебе
уже шесть лет, а ты  все так же глуп, как и три года
назад... Глупый, распущенный мальчишка! К чему, например,
ты эти карты портишь? Как ты смеешь их портить?
   - Эти карты не твои,- говорит Петя, оборачиваясь.
- Мне Наталья их дала.
   -Врешь! Врешь, дрянной мальчишка!- раздражается
Зайкин все более и более.- Ты всегда врешь!
Высечь тебя нужно, свиненка этакого! Я тебе уши
оборву!
   Петя вскакивает, вытягивает шею и глядит в упор
на красное, гневное лицо отца. Большие глаза его сначала
мигают, потом заволакиваются влагой, и лицо
мальчика кривится.
   - Да ты что бранишься?- визжит Петя.- Что ты
ко мне пристал, дурак? Я никого не трогаю, не шалю,
слушаюсь, а ты... сердишься! Ну, за что ты меня бранишь?
   Мальчик говорит убедительно и так горько плачет,
что Зайкину становится совестно.
   "И, правда, за что я к нему придираюсь?"- думает
он.- Ну, будет... будет,- говорит он, трогая мальчика
за плечо.- Виноват, Петюха... прости. Ты у меня умница,
славный, я тебя люблю.
   Петя утирает рукавом глаза, садится со вздохом на
прежнее место и начинает вырезывать даму. Зайкин идет
к себе в кабинет. Он растягивается на диване и, подложив
руки под голову, задумывается. Недавние
слезы мальчика смягчили его гнев, и от печени мало-помалу
отлегло. Чувствуется только утомление и голод.
   - Папа!- слышит Зайкин за дверью.- Показать \
тебе мою насекомую коллекцию?
   - Покажи!
   Петя входит в кабинет и подает отцу длинный зеленый
ящичек. Еще не поднося к уху, Зайкин слышит
отчаянное жужжание и царапанье лапок о стенки
ящика. Подняв крышку, он видит множество бабочек,
жуков, кузнечиков и мух, приколотых ко дну ящика
булавками. Все, за исключением двух-трех бабочек,
еще живы и шевелятся.
   - А кузнечик все еще жив!- удивляется Петя.-
Вчера утром поймали его, а он до сих пор не умер!
   - Кто это тебя научил прикалывать их?- спрашивает
Зайкин.
   - Ольга Кирилловна.
   - Самое бы Ольгу Кирилловну приколоть так!-
говорит Зайкин с отвращением.- Унеси отсюда!
Стыдно мучить животных!
   ѕБоже, как он мерзко воспитывается",- думает он
по уходе Пети.
   Павел Матвеевич забыл уже про умиление и голод
и думает только о судьбе своего мальчика. За окнами
между тем дневной свет мало-помалу тускнеет. Слышно,
как дачники компаниями возвращаются с вечернего
купанья. Кто-то останавливается около открытого окна
столовой и кричит: "Грибков не желаете ли?"- кричит
и, не получив ответа, шлепает босыми ногами дальше...
Но вот, когда сумерки сгущаются до того, что герань
за кисейной занавеской теряет свои очертания и в окно
начинает потягивать свежестью вечера, дверь в сенях с
шумом открывается, и слышатся быстрые шаги, говор,
смех...
   - Мама!- взвизгивает Петя.
   Зайкин выглядывает из кабинета и видит свою
жену Надежду Степановну, здоровую, розовую, как
всегда... С нею Ольга Кирилловна, сухая блондинка с
крупными веснушками, и двое каких-то незнакомых
мужчин: один молодой, длинный, с рыжей курчавой
головой и с большим кадыком, другой - низенький,
коренастый, с бритой актерской физиономией и сизым,
кривым подбородком.
    - Наталья, ставь самовар!- кричит Надежда
Степановна, громко шурша платьем.- Говорят, Павел
Матвеевич приехал! Павел, где ты? Здравствуй, Павел!
- говорит она, вбегая в кабинет и тяжело дыша.-
Ты приехал? Очень рада... Со мной приехали двое наших
любителей... пойдем, я тебя представлю... Вот тот,
что подлинней, это Коромыслов... прекрасно поет, а другой,
этот маленький... некий Смеркалов, настоящий актер...
читает великолепно. Уф, утомилась! Сейчас у нас
репетиция была... Великолепно идет. Мы ставим
"Жильца с тромбоном" и "Она его ждет"... Послезавтра
спектакль...
   - Зачем ты их привезла?- спрашивает Зайкин.
   - Необходимо, папочка! После чая нам нужно роли
повторить и пропеть кое-что... Я с Коромысловым дуэт
буду петь... Да, как бы не забыть! Пошли, голубчик,
Наталью взять сардин, водки, сыру и еще чего-нибудь.
Они, вероятно, и ужинать будут... Ох, устала!
   - Гм!.. У меня денег нет!
   - Нельзя же, папочка! Неловко! Не заставляй меня
краснеть!
   Через полчаса Наталья посылается за водкой и закуской;
Зайкин, напившись чаю и съевши целый французский
хлеб, уходит в спальню и ложится в постель,
а Надежда Степановна и ее гости, шумя и смеясь,
приступают к повторению ролей. Павел Матвеевич долго
слышит гнусавое чтение Коромыслова и актерские возгласы
Смеркалова... За чтением следует длинный разговор,
прерываемый визгливым смехом Ольги Кирилловны.
Смеркалов, на правах настоящего актера, с
апломбом и жаром объясняет роли...
   Далее следует дуэт, а за дуэтом звяканье посуды...
Зайкин сквозь сон слышит, как уговаривают Смеркалова
прочесть "Грешницу" и как тот, поломавшись, начинает
декламировать. Он шипит, бьет себя по груди,
плачет, хохочет хриплым басом... Зайкин морщится и
прячет голову под одеяло.
   - Вам идти далеко и темно,- слышит он час спустя
голос Надежды Степановны.- Почему вам не
остаться у нас ночевать? Коромыслов ляжет здесь, в
гостиной, на диване, а вы, Смеркалов, на Петиной
постели... Петю можно в кабинете мужа положить...
Право, оставайтесь!
   Наконец, когда часы бьют два, все смолкает... Отворяется
в спальной дверь, и показывается Надежда Степановна.
   - Павел, ты спишь?- шепчет она.
   - Нет, а что?
   - Поди, голубчик, к себе в кабинет, ляг на диване,
а тут, на твоей кровати, я Ольгу Кирилловну положу.
Поди, милый! Я бы ее в кабинете положила, да она
боится спать одной... Вставай же!
   Зайкин поднимается, накидывает на себя халат и,
взявши подушку, плетется в кабинет... Дойдя ощупью
до своего дивана, он зажигает спичку и видит: на диване
лежит Петя. Мальчик не спит и большими глазами
глядит на спичку.
   - Папа, отчего это комары не спят ночью?- спрашивает
он.
   - Оттого... оттого,- бормочет Зайкин,- оттого,
что мы здесь с тобой лишние... Даже спать
негде!
   - Папа, а отчего это на лице у Ольги Кирилловны
веснушки?
   - Ах, отстань! Надоел!
   Подумав немного, Зайкин одевается и выходит на
улицу освежиться... Он глядит на утреннее небо,
на неподвижные облака, слушает ленивый крик
сонного коростеля и начинает мечтать о завтрашнем дне,
когда он, поехав в город и вернувшись из суда, завалится
спать... Вдруг из-за угла показывается человеческая
фигура.
   "Сторож, должно быть..."- думает Зайкин.
   Но, вглядевшись и подойдя поближе, он узнает в
фигуре вчерашнего дачника в рыжих пантолонах.
   - Вы не спите?- спрашивает он.
   - Да, не спится что-то...- вздыхают рыжие пантолоны.
- Природой наслаждаюсь... Ко мне, знаете ли,
приехала с ночным поездом дорогая гостья... мамаша
моей жены. С нею прибыли мои племянницы... прекрасные
девушки. Весьма рад, хотя и... очень сыро! А вы
тоже изволите природой наслаждаться?
   - Да,- мычит Зайкин,- и я тоже природой... Не
знаете ли, нет ли тут где-нибудь поблизости какого-нибудь
кабака или трактирчика?
   Рыжие пантолоны поднимают глаза к небу и глубокомысленно
задумываются...

ЛОШАДИНАЯ ФАМИЛИЯ
   У отставного генерал-майора Булдеева
разболелись зубы. Он полоскал рот водкой, коньяком, прикладывал
к больному зубу табачную копоть, опий,
скипидар, керосин, мазал щеку йодом, в ушах у него
была вата, смоченная в спирту, но все это или не помогало,
или вызывало тошноту. Приезжал доктор.
Он поковырял в зубе, прописал хину, но и это не
помогло. На предложение вырвать больной зуб генерал
ответил отказом. Все домашние - жена, дети,
прислуга, даже поваренок Петька предлагали каждый
свое средство, Между прочим, и приказчик Булдеева
Иван Евсеич пришел к нему и посоветовал
полечиться заговором.
   - Тут, в нашем уезде, ваше превосходительство,
- сказал он,- лет десять назад служил акцизный
Яков Васильич. Заговаривал зубы - первый
сорт. Бывало, отвернется к окошку, пошепчет, поплюет - и
как рукой! Сила ему такая дадена...
   - Где же он теперь?
   - А после того, как его из акцизных увольнили,
в Саратове у тещи живет. Теперь только зубами и
кормится. Ежели у которого человека заболит зуб,
то и идут к нему, помогает... Тамошних саратовских
на дому у себя пользует, а ежели которые из других
городов, то по телеграфу. Пошлите ему, ваше
превосходительство, депешу, что так, мол, вот и