Кто жив?
   - Да Прокофий Осипыч! Вон он стоит около памятника!
   - Он и не умирал! Умер Кирилл Иваныч!
   - Да ведь ты же сам сказал, что у вас секретарь
   помер!
   - Кирилл Иваныч и был секретарь. Ты, чудак, перепутал!
Прокофий Осипыч, это верно, был у нас прежде
секретарем, но его два года назад во второе отделение
перевели столоначальником.
   - А черт вас разберет!
   - Что же остановился? Продолжай, неловко!
   Запойкин обернулся к могиле и с прежним красноречием
продолжал прерванную речь. У памятника действительно
стоял Прокофий Осипыч, старый чиновник
с бритой физиономией. Он глядел на оратора и сердито
хмурился.
   - И как это тебя угораздило!- смеялись чиновники,
когда вместе с Запойкиным возвращались с похорон.
- Живого человека похоронил.
   - Нехорошо-с, молодой человек!- ворчал Прокофий
Осипыч.- Ваша речь, может быть, годится для
покойника, но в отношении живого она - одна насмешка-с!
Помилуйте, что вы говорили? Бескорыстен, неподкупен,
взяток не берет! Ведь про живого человека это
можно говорить только в насмешку-с. И никто вас, сударь,
не просил распространяться про мое лицо. Некрасив,
безобразен, так тому и быть, но зачем всенародно
мою физиономию на вид выставлять? Обидно-с!

ОТКРЫТИЕ
   Навозну кучу разрывая,
Петух нашел жемчужное зерно...
Крылов
   Инженер статский советник Бахромкин сидел
у себя за письменным столом и от нечего делать настраивал
себя на грустный лад. Не далее как сегодня
вечером, на бале у знакомых, он нечаянно встретился
с барыней, в которую лет двадцать - двадцать пять
тому назад был влюблен. В свое время это была замечательная
красавица, в которую так же легко было
влюбиться, как наступить соседу на мозоль. Особенно
памятны Бахромкину ее большие глубокие
глаза, дно которых, казалось, было выстлано нежным
голубым бархатом, и длинные, золотисто-каштановые
волосы, похожие на поле поспевшей ржи, когда оно
волнуется в бурю перед грозой... Красавица была
непреступна, глядела сурово, редко улыбалась, но
зато, раз улыбнувшись - "пламя гаснущих свечей она
улыбкой оживляла..." Теперь же это была худосочная,
болтливая старушенция с кислыми глазами и
желтыми зубами... Фи!
   "Возмутительно!- думал Бахромкин, водя машинально
карандашом по бумаге.- Никакая злая воля
не в состоянии так напакостить человеку, как природа.
Знай тогда красавица, что со временем она
превратится в такую чепуху, она умерла бы от
ужаса..."
   Долго размышлял таким образом Бахромкин и
вдруг вскочил, как ужаленный...
   - Господи Иисусе!- ужаснулся он.- Это что за
новости? Я рисовать умею?
   На листе бумаги, по которому машинально водил
карандаш, из-за аляповатых штрихов и каракуль выглядывала
прелестная женская головка, та самая,
в которую он был когда-то влюблен. В общем рисунок
хромал, но томный суровый взгляд, мягкость
очертаний и беспорядочная волна густых волос были
переданы в совершенстве...
   - Что за оказия?- продолжал изумляться Бахромкин.
- Я рисовать умею! Пятьдесят два года жил
на свете, не подозревал в себе никаких талантов, и
вдруг на старости лет - благодарю, не ожидал,
талант явился! Не может быть!
   Не веря себе, Бахромкин схватил карандаш и
около красивой головки нарисовал голову старухи...
Эта удалась ему так же хорошо, как и молодая...
   - Удивительно!- пожал он плечами.- И как недурно,
черт возьми! Каков? Стало быть, я художник!
Значит, во мне призвание есть! Как же я этого
раньше не знал? Вот диковина!
   Найди Бахромкин у себя в старом жилете деньги,
получи известие, что его произвели в действительные
статские, он не был бы так приятно изумлен, как теперь,
открыв в себе способность творить. Целый час
провозился он у стола, рисуя головы, деревья, пожар,
лошадей...
   - Превосходно! Браво!- восхищался он.- Поучиться
бы только технике, совсем бы отлично было.
   Рисовать дольше и восхищаться помешал ему лакей,
внесший в кабинет столик с ужином. Съевши
рябчика и выпив два стакана бургонского, Бахромкин
раскис и задумался... Вспомнил он, что за все пятьдесят
два года он ни разу и не помыслил даже о существовании
в себе какого-либо таланта. Правда, тяготение к
изящному чувствовалось всю жизнь. В молодости
он подвизался на любительской сцене, играл,
пел, малевал декорации... Потом, до самой старости,
он не перестал читать, любить театр, записывать
на память хорошие стихи... Острил он удачно, говорил
хорошо, критиковал метко... Огонек, очевидно, был,
но всячески заглушался суетою...
   "Чем черт не шутит,- подумал Бахромкин,- может
быть, я еще умею стихи и романы писать? В самом
деле, если бы я открыл в себе талант в молодости,
когда еще не поздно было, и стал бы художником,
или поэтом? А?"
   И перед его воображением открылась жизнь, не
похожая на миллионы других жизней. Сравнивать
ее с жизнями обыкновенных смертных совсем невозможно.
   "Правы люди, что не дают им чинов и орденов...-
подумал он.- Они стоят вне всяких рангов и капитулов...
Да и судить-то об их деятельности могут
только избранные..."
   Тут же кстати Бахромкин вспомнил случай из
своего далекого прошлого... Его мать, нервная, эксцентричная
женщина, идя однажды с ним, встретила
на лестнице какого-то пьяного безобразного человека
и поцеловала ему руку. "Мама, зачем ты это делаешь?"-
удивился он. "Это поэт!"- ответила она.
И она, по его мнению, права... Поцелуй она руку генералу
или сенатору, то это было бы лакейством, самоуничижением,
хуже которого для развитой женщины
и придумать нельзя, поцеловать же руку поэту, художнику или
композитору - это естественно...
   "Вольная жизнь, не будничная...- думал Бахромкин,
идя к постели.- А слава, известность? Как я широко
ни шагай по службе, на какие ступени ни взбирайся,
а имя мое не пойдет дальше муравейника... У
них же совсем другое... Поэт или художник спит
или пьянствует себе безмятежно, а в это время незаметно
для него в городках и весях зубрят его стихи
или рассматривают картинки... Не знать их имен считается
невоспитанностью, невежеством.... моветонством..."
   Окончательно раскисший Бахромкин опустился на
кровать и кивнул лакею... Лакей подошел к нему и принялся
осторожно снимать с него одежду за одеждой.
   "Мда... необыкновенная жизнь... про железные дороги
когда-нибудь забудут, а Фидия и Гомера всегда
будут помнить... На что плох Тредьяковский, и того
помнят... Бррр... Холодно!.. А что, если бы я сейчас был
художником? Как бы я себя чувствовал?"
   Пока лакей снимал с него дневную сорочку и надевал
ночную, он нарисовал себе картину... Вот он,
художник или поэт, темною ночью плетется к себе домой...
Лошадей у талантов не бывает; хочешь не хочешь,
иди пешком... Идет он жалкенький, в порыжелом
пальто, быть может, даже без калош... У входа в меблированные
комнаты дремлет швейцар; эта грубая скотина
отворяет дверь и не глядит... Там, где-то в толпе,
имя поэта или художника пользуется почетом, но от
этого почета ему не тепло ни холодно: швейцар не
вежливее, прислуга не ласковее, домочадцы не снисходительнее...
Имя в почете, но личность в забросе... Вот
он, утомленный и голодный, входит наконец к себе в
темный и душный номер... Ему хочется есть и пить,
но рябчиков и бургонского - увы!- нет... Спать хочется
ужасно, до того, что слипаются глаза и падает на грудь
голова, а постель жесткая, холодная, отдающая гостиницей...
Воду наливай себе сам, раздевайся сам... ходи
босиком по холодному полу... В конце концов он,
дрожа, засыпает, зная, что у него нет сигар, лошадей...
что в среднем ящике стола у него нет Анны и Станислава,
а в нижнем - чековой книжки...
   Бахромкин покрутил головой, повалился в пружинный
матрац и поскорее укрылся пуховым одеялом.
   "Ну его к черту!- подумал он, нежась и сладко
засыпая.- Ну его... к... черту... Хорошо, что я... в молодости
не тово... не открыл..."
   Лакей потушил лампу и на цыпочках вышел.

ПАРИ
I
   Была темная, осенняя ночь. Старый банкир ходил
у себя в кабинете из угла в угол и вспоминал, как
пятнадцать лет тому назад, осенью, он давал вечер.
На этом вечере было много умных людей и велись
интересные разговоры. Между прочим, говорили о
смертной казни. Гости, среди которых было немало
ученых и журналистов, в большинстве относились к
смертной казни отрицательно. Они находили этот способ
наказания устаревшим, непригодным для христианских
государств и безнравственным. По мнению некоторых
из них, смертную казнь повсеместно следовало
бы заменить пожизненным заключением.
   - Я с вами не согласен,- сказал хозяин-банкир.
- Я не пробовал ни смертной казни, ни пожизненного
заключения, но если можно судить a priori,
то, по-моему, смертная казнь нравственнее и гуманнее
заключения. Казнь убивает сразу, а пожизненное заключение
медленно. Какой же палач человечнее? Тот
ли, который убивает вас в несколько минут, или тот,
который вытягивает из вас жизнь в продолжение
многих лет?
   - То и другое одинаково безнравственно,-
заметил кто-то из гостей,- потому что имеет одну и ту же
цель - отнятие жизни. Государство - не бог. Оно не
имеет права отнимать то, чего не может вернуть, если
захочет.
   Среди гостей находился один юрист, молодой человек
лет двадцати пяти. Когда спросили его мнения,
он сказал:
   - И смертная казнь и пожизненное заключение
одинаково безнравственны, но если бы мне предложили
выбирать между казнью и пожизненным заключением,
то, конечно, я выбрал бы второе. Жить как-нибудь
лучше, чем никак.
   Поднялся оживленный спор. Банкир, бывший тогда
 помоложе и нервнее, вдруг вышел из себя, ударил
кулаком по столу и крикнул, обращаясь к молодому
 юристу:
   - Неправда! Держу пари на два миллиона, что
вы не высидите в каземате и пяти лет.
   - Если это серьезно,- ответил ему юрист,- то
держу пари, что высижу не пять, а пятнадцать.
   - Пятнадцать? Идет!- крикнул банкир.- Господа,
я ставлю два миллиона!
   - Согласен! Вы ставите миллионы, а я свою свободу!
- сказал юрист.
   И это дикое, бессмысленное пари состоялось!Банкир,
 не знавший тогда счета своим миллионам, избалованный
 и легкомысленный, был в восторге от
 пари. За ужином он шутил над юристом и говорил:
   - Образумьтесь, молодой человек, пока еще не
поздно. Для меня два миллиона составляют пустяки,
а вы рискуете потерять три-четыре лучших года вашей
жизни. Говорю - три-четыре, потому что вы не
высидите дольше. Не забывайте также, несчастный,
что добровольное заточение гораздо тяжелее обязательного.
Мысль, что каждую минуту вы имеете право
выйти на свободу, отравит вам в каземате все ваше
существование. Мне жаль вас!
   И теперь банкир, шагая из угла в угол, вспоминал
все это и спрашивал себя:
   - К чему это пари? Какая польза от того, что
юрист потерял пятнадцать лет жизни, а я брошу
два миллиона? Может ли это доказать людям, что смертная
казнь хуже или лучше пожизненного заключения?
Нет и нет. Вздор и бессмыслица. С моей стороны то
была прихоть сытого человека, а со стороны
юриста - простая алчность к деньгам...
   Далее вспоминал он о том, что произошло после
описанного вечера. Решено было, что юрист будет отбывать
свое заключение под строжайшим надзором
в одном из флигелей, построенных в саду банкира.
Условились, что в продолжение пятнадцати лет он будет
лишен права переступать порог флигеля, видеть
живых людей, слышать человеческие голоса и получать
письма и газеты. Ему разрешалось иметь музыкальный
инструмент, читать книги, писать письма,
пить вино и курить табак. С внешним миром, по условию,
он мог сноситься не иначе, как молча, через
маленькое окно, нарочно устроенное для этого. Все,
что нужно, книги, ноты, вино и прочее, он мог получать
по записке в каком угодно количестве, но только
через окно. Договор предусматривал все подробности
и мелочи, делавшие заключение строго одиночным,
и обязывал юриста высидеть ровно пятнадцать
юриста нарушить условия, хотя бы за две минуты до
срока, освобождала банкира от обязанности платить
ему два миллиона.
   В первый год заключения юрист, насколько можно
было судить по его коротким запискам, сильно страдал
от одиночества и скуки. Из его флигеля постоянно
днем и ночью слышались звуки рояля! Он отказался
от вина и табаку. Вино, писал он, возбуждает
желания, а желания - первые враги узника; к тому
же нет ничего скучнее, как пить хорошее вино и никого
не видеть. А табак портит в его комнате воздух.
В первый год юристу посылались книги преимущественно
легкого содержания: романы с сложной любовной
интригой, уголовные и фантастические рассказы,
комедии и т.п.
   Во второй год музыка уже смолкла во флигеле, и
юрист требовал в своих записках только классиков.
В пятый год снова послышалась музыка, и узник попросил
вина. Те, которые наблюдали за ним в окошко,
говорили, что весь этот год он только ел, пил и
лежал на постели, часто зевал, сердито разговаривал
сам с собою. Книг он не читал. Иногда по ночам он
садился писать, писал долго и под утро разрывал
на клочки все написанное. Слышали не раз, как он
плакал.
   Во второй половине шестого года узник усердно
занялся изучением языков, философией и историей.
Он жадно принялся за эти науки, так что банкир
едва успевал выписывать для него книги. В продолжение
четырех лет по его требованию было выписано
около шестисот томов. В период этого увлечения
банкир, между прочим, получил от своего узника такое
письмо: "Дорогой мой тюремщик! Пишу вам эти
строки на шести языках. Покажите их сведущим
людям. Пусть прочтут. Если они не найдут ни одной
ошибки, то, умоляю вас, прикажите выстрелить в саду
из ружья. Выстрел этот скажет мне, что мои усилия
не пропали даром. Гении всех веков и стран говорят
на различных языках, но горит во всех их одно и то
же пламя. О, если бы вы знали, какое неземное счастье
испытывает теперь моя душа оттого, что я умею
понимать их!" Желание узника было исполнено. Банкир
приказал выстрелить в саду два раза.
   Затем после десятого года юрист неподвижно сидел
за столом и читал одно только евангелие. Банкиру
казалось странным, что человек, одолевший в четыре
года шестьсот мудреных томов, потратил около
года на чтение одной удобопонятной и не толстой книги.
На смену евангелию пришли история религий и богословие.
   В последние два года заточения узник читал чрезвычайно
много, без всякого разбора. То он занимался
естественными науками, то требовал Байрона или
Шекспира. Бывали он него такие записки, где он просил
прислать ему в одно и то же время и химию, и
медицинский учебник, и роман, и какой-нибудь философский
или богословский трактат. Его чтение было
похоже на то, как будто он плавал в море среди обломков
корабля и, желая спасти себе жизнь, жадно
хватался то за один обломок, то за другой!
П
   Старик банкир вспоминал все это и думал:
   "Завтра в двенадцать часов он получает свободу.
По условию, я должен буду уплатить  ему два миллиона.
Если я уплачу, то все погибло: я окончательно
разорен..."
   Пятнадцать лет тому назад он не знал счета своим
миллионам, теперь же он боялся спросить себя,
чего у него больше - денег или долгов? Азартная
биржевая игра, рискованные спекуляции и горячность,
от которой он не мог отрешиться даже в старости,
мало-помалу привели в упадок его дела, и бесстрашный,
самонадеянный, гордый богач превратился
в банкира средней руки, трепещущего при всяком
повышении и понижении бумаг.
   - Проклятое пари!- бормотал старик, в отчаянии
хватая себя за голову.- Зачем этот человек не
умер? Ему еще сорок лет. Он возьмет с меня последнее,
женится, будет наслаждаться жизнью, играть на
бирже, а я, как нищий, буду глядеть с завистью и
каждый день слышать  от него одну и ту же фразу:
"Я обязан вам счастьем моей жизни, позвольте мне
помочь вам!" Нет, это слишком! Единственное спасение
от банкротства и позора - смерть этого
человека!
   Пробило три часа. Банкир прислушался: в доме
все спали, и только слышно было, как за окнами шумели
озябшие деревья. Стараясь не издавать ни звука,
он достал из несгораемого шкафа ключ от двери,
которая не отворялась в продолжение пятнадцати
лет, надел пальто и вышел из дому.
   В саду было темно и холодно. Шел дождь. Резкий
сырой ветер с воем носился по всему саду и не
давал покоя деревьям. Банкир напрягал зрение, но
не видел ни земли, ни белых статуй, ни флигеля, ни
деревьев. Подойдя к тому месту, где находился флигель,
он два раза окликнул сторожа. Ответа не последовало.
Очевидно, сторож укрылся от непогоды и
теперь спал где-нибудь на кухне или в оранжерее.
   "Если у меня хватит духа исполнить свое намерение,
- подумал старик,- то подозрение прежде всего
падет на сторожа".
   Он нащупал в потемках ступени и дверь и вошел
в переднюю флигеля, затем ощупью пробрался в небольшой
коридор и зажег спичку. Тут не было ни
души. Стояла чья-то кровать без постели, да темнела
в углу чугунная печка. Печати на двери, ведущей в
комнату узника, были целы.
   Когда потухла спичка, старик, дрожа от волнения,
заглянул в маленькое окно.
   В комнате узника тускло горела свеча. Сам он сидел
у стола. Видны были только его спина, волосы
на голове да руки. На столе, на двух креслах и на
ковре, возле стола, лежали раскрытые книги.
   Прошло пять минут, и узник ни разу не шевельнулся.
Пятнадцатилетнее заключение научило его сидеть
неподвижно. Банкир постучал пальцем в окно,
и узник не ответил на этот стук ни одним движением.
 Тогда банкир осторожно сорвал с двери печати и вложил
ключ в замочную скважину. Заржавленный замок
издал хриплый звук, и дверь скрипнула. Банкир
ожидал, что тотчас же послышится крик удивления
и шаги, но прошло минуты три, и за дверью было
тихо по-прежнему. Он решился войти в комнату.
   За столом неподвижно сидел человек, не похожий
на обыкновенных людей. Это был скелет, обтянутый
кожею, с длинными жесткими кудрями и с косматой
бородой. Цвет лица у него был желтый, с землистым
оттенком, щеки впалые, спина длинная и узкая, а
рука, которою он поддерживал свою волосатую голову,
была так тонка и худа, что на нее было жутко
смотреть. В волосах его уже серебрилась седина, и,
глядя на старчески изможденное лицо, никто не поверил
бы, что ему только сорок лет.Он спал... Перед
его склоненною головой на столе лежал лист бумаги,
на котором было что-то написано мелким почерком.
   "Жалкий человек!- подумал банкир.- Спит и, вероятно,
видит во сне миллионы! А стоит мне только
взять этого полумертвеца, бросить его на постель,
слегка придушить подушкой, и самая добросовестная
экспертиза не найдет знаков насильственной смерти.
Однако прочтем сначала, что он тут написал..."
   Банкир взял со стола лист и прочел следующее:
общения с людьми. Но, прежде чем оставить эту
комнату и увидеть солнце, я считаю нужным сказать
вам несколько слов. По чистой совести и перед богом,
который видит меня, заявляю вам, что я презираю
и свободу, и жизнь, и здоровье, и все то, что в
ваших книгах называется благами мира.
   Пятнадцать лет я внимательно изучал земную
жизнь. Правда, я не видел земли и людей, но в ваших
книгах я пил ароматное вино, пел песни, гонялся в
лесах за оленями и дикими кабанами, любил женщин...
Красавицы, воздушные, как облако, созданные
волшебством ваших гениальных поэтов, посещали
меня ночью и шептали мне чудные сказки, от которых
пьянела моя голова. В ваших книгах я взбирался на
вершины Эльбруса и Монблана и видел оттуда,как
по утрам восходило солнце и как по вечерам заливало
оно небо, океан и горные вершины багряным золотом;
я видел оттуда, как надо мной, рассекая тучи,
сверкали молнии; я видел зеленые леса, поля, реки,
озера, города, слышал пение сирен и игру пастушеских
свирелей, осязал крылья прекрасных дьяволов,
прилетавших ко мне беседовать о боге... В ваших книгах
я бросался в бездонные пропасти, творил чудеса,
убивал, сжигал города, проповедовал новые религии,
завоевывал целые царства...
   Ваши книги дали мне мудрость. Все то, что веками
создавала неутомимая человеческая мысль, сдавлено
в моем черепе в небольшой ком. Я знаю, что я
умнее всех вас.
   И я пр