И с этого дня я с Наденькой начинаю каждый день ходить
на каток, и, слетая вниз на санках, я всякий раз
произношу вполголоса одни и те же слова:
   - Я люблю вас, Надя!
   Скоро Наденька привыкает к этой фразе, как к вину
или морфию. Она жить без нее не может. Правда, лететь
с горы по-прежнему страшно, но теперь уже страх
и опасность придают особое очарование словам о любви,
словам, которые по-прежнему составляют загадку и
томят душу. Подозреваются все те же двое: я и ветер...
Кто из двух признается ей в любви, она не знает,
но ей,
по-видимому, уже все равно; из какого сосуда ни пить -
все равно, лишь бы быть пьяным.
   Как-то в полдень я отправился на каток один; смешавшись
с толпой, я вижу, как к горе подходит Наденька,
как ищет глазами меня... Затем она робко
идет вверх по лесенке... Страшно ехать одной, о, как
страшно! Она бледна, как снег, дрожит, она идет, точно
на казнь, но идет, идет без оглядки, решительно.
Она, очевидно, решила наконец попробовать: будут
ли слышны те изумительные сладкие слова, когда меня
нет? Я вижу, как она, бледная, с раскрытым от ужаса
ртом, садится в санки, закрывает глаза и, простившись
навеки с землей, трогается с места... "Жжжж"... жужжат
полозья. Слышит ли Наденька те слова, я не знаю...
Я вижу только, как она поднимается из саней изнеможенная,
слабая. И видно по ее лицу, она и сама не
знает, слышала она что-нибудь или нет. Страх, пока
она катила вниз, отнял у нее способность слышать, различать
звуки, понимать...
   Но вот наступает весенний месяц март... Солнце
становится ласковее. Наша ледяная гора темнеет, теряет
свой блеск и тает, наконец. Мы перестаем кататься.
Бедной Наденьке больше уже негде слышать тех
слов, да и некому произносить их, так как ветра не
слышно, а я собираюсь в Петербург - надолго, должно быть,
навсегда.
   Как-то перед отъездом, дня за два, в сумерки сижу
я в садике, а от двора, в котором живет Наденька, садик
этот отделен высоким забором с гвоздями... Еще
достаточно холодно, под навозом еще снег, деревья
мертвы, но уже пахнет весной, и, укладываясь на
ночлег, шумно кричат грачи. Я подхожу к забору и долго
смотрю в щель. Я вижу, как Наденька выходит на
крылечко и устремляет печальный, тоскующий взор на
небо... Весенний ветер дует ей прямо в бледное, унылое
лицо... Он напоминает ей о том ветре, который ревел
нам тогда на горе, когда она слышала те четыре
слова, и лицо у нее становится грустным, грустным, по
щеке ползет слеза... И бедная девочка протягивает обе
руки, как бы прося этот ветер принести ей еще раз те
слова. И я, дождавшись ветра, говорю вполголоса:
   - Я люблю вас, Надя!
   Боже мой, что делается с Наденькой! Она вскрикивает,
улыбается во все лицо и протягивает навстречу
ветру руки, радостная, счастливая, такая красивая.
   А я иду укладываться...
   Это было уже давно. Теперь Наденька уже замужем;
ее выдали или она сама вышла - это все равно,
за секретаря дворянской опеки, и теперь у нее уже трое
детей. То, как мы вместе когда-то ходили на каток и
как ветер доносил до нее слова "я вас люблю, Наденька", не
забыто; для нее теперь это самое счастливое, самое
трогательное и прекрасное воспоминание в жизни...
   А мне теперь, когда я стал старше, уже не понятно,
зачем я говорил те слова, для чего шутил...

СИЛЬНЫЕ ОЩУЩЕНИЯ
   Дело происходило не так давно в московском окружном
суде. Присяжные заседатели, оставленные в суде
на ночь, прежде чем лечь спать, завели разговор о сильных
ощущениях. Их навело на это воспоминание  об одном
свидетеле, который стал заикой и поседел, по его
словам, благодаря какой-то страшной минуте. Присяжные
порешили, что, прежде чем уснуть, каждый из них
пороется в своих воспоминаниях и расскажет что-нибудь.
Жизнь человеческая коротка, но все же нет человека,
который мог бы похвастать, что у него в
прошлом не было ужасных минут.
   Один присяжный рассказал, как он тонул; другой
рассказал, как однажды ночью он в местности, где нет
ни врачей, ни аптекарей, отравил собственного ребенка,
давши ему по ошибке вместо соды цинкового купороса.
Ребенок не умер, но отец едва не сошел с ума. Третий,
еще нестарый, болезненный человек, описал два своих
покушения на самоубийство: раз стрелялся, другой раз
бросился под поезд.
   Четвертый, маленький, щеголевато одетый толстяк,
рассказал следующее:
   - Мне было двадцать два - двадцать три года,
не больше, когда я по уши влюбился в свою теперешнюю
жену и сделал ей предложение... Теперь я с удовольствием
высек бы себя за раннюю женитьбу, но
тогда не знаю, что было бы со мной, если бы Наташа
ответила мне отказом. Любовь была самая настоящая,
такая, как в романах описывают, бешеная, страстная,
и прочее. Мое счастье душило меня, и я не знал, куда
мне уйти от него, и я надоел и отцу, и приятелям,
и прислуге, рассказывая постоянно о том, как пылко я
люблю. Счастливые люди - это самые надоедливые, самые
скучные люди. Я надоедал страшно, даже теперь мне
совестно...
   Между приятелями был у меня тогда один начинающий
адвокат. Теперь этот адвокат известен на всю Россию,
тогда же он только что входил в силу и не был
еще богат и знаменит настолько, чтобы при встрече по
старым приятелем иметь право не узнавать, не снимать
шляпы. Бывал я у него раз или два в неделю. Когда я
приходил к нему, мы оба разваливались на диванах и
начинали философствовать.
   Как-то я лежал у него на диване и толковал о том,
что нет неблагодарнее профессии, как адвокатская. Мне
хотелось доказать, что суд, после того как допрос свидетелей
окончен, легко может обойтись без прокурора
и без защитника, потому что тот и другой не нужны
и только мешают. Если взрослый, душевно и умственно
здоровый присяжный заседатель убежден, что этот потолок
бел, что Иванов виновен, то бороться с этим
убеждением и победить его не в силах никакой Демосфен.
Кто может убедить меня, что у меня рыжие усы,
если я знаю, что они черные? Слушая оратора, я,
быть может, и расчувствуюсь и заплачу, но коренное убеждение
мое, основанное большею частью на очевидности
и на факте, нисколько не изменится. Мой же адвокат
доказывал, что я молод еще и глуп и что я говорю мальчишеский
вздор. По его мнению, очевидный факт оттого,
что его освещают добросовестные, сведущие люди,
становится еще очевиднее - это раз; во-вторых, талант
- это стихийная сила, это ураган, способный обращать
в пыль даже камни, а не то что такой пустяк, как
убеждения мещан и купцов второй гильдии. Человеческой
немощи бороться с талантом так же трудно, как глядеть,
не мигая, на солнце или остановить ветер.
Один простой смертный силою слова обращает тысячи
убежденных дикарей в христианство; Одиссей был
убежденнейший человек в свете, но спасовал перед сиренами,
и так далее. Вся история состоит из подобных
примеров, а в жизни они встречаются на каждом шагу,
да так и должно быть, иначе умный и талантливый человек
не имел бы никакого преимущества перед глупцом
и бездарным.
   Я стоял на своем и продолжал доказывать, что
убеждение сильнее всякого таланта, хотя, откровенно
говоря, сам не мог точно определить, что такое именно
убеждение и что такое талант. Вероятно, говорил я,
только чтобы говорить.
   - Взять хоть тебя...- сказал адвокат.- Ты убежден
в настоящее время, что твоя невеста ангел и что
нет во всем городе человека счастливее тебя. А я тебе
говорю: достаточно мне десяти - двадцати минут, чтобы
ты сел за этот самый стол и написал отказ своей невесте.
   Я засмеялся.
   - Ты не смейся, я говорю серьезно,- сказал приятель.
- Захочу, и через двадцать минут ты будешь счастлив
от мысли, что тебе не нужно жениться. У меня не
бог весть какой талант, но ведь и ты не из сильных.
   - А ну-ка, попробуй!- сказал я.
   - Нет, зачем же? Я ведь это так только говорить.
Ты мальчик добрый, и было бы жестоко подвергать
тебя такому опыту. И к тому же я сегодня не в ударе.
   Мы сели ужинать. Вино и мысли о Наташе, моя любовь
наполнили всего меня ощущением молодости и счастья.
Счастье мое было так безгранично велико, что сидевший
против меня адвокат с его зелеными глазами
казался мне несчастным, таким маленьким, сереньким...
   -Попробуй же!- приставал я к нему.- Ну, прошу!
   Адвокат покачал головой и поморщился. Я, видимо,
уже начал надоедать ему.
   - Я знаю,- сказал он,- после моего опыта ты мне
спасибо скажешь и назовешь меня спасителем, но ведь
нужно и о невесте подумать. Она тебя любит, твой отказ
заставил бы ее страдать. А какая она у тебя прелесть!
Завидую я тебе.
   Адвокат вздохнул, выпил вина и стал говорить о
том, какая прелесть моя Наташа. У него был необыкновенный
дар описывать. Про женские ресницы или мизинчик
он мог наговорить вам целую кучу слов. Слушал
я его с наслаждением.
   - Видел я на своем веку много женщин,- говорил
он,- но даю тебе честное слово, говорю, как другу,
твоя Наталья Андреевна - это перл, это редкая девушка.
Конечно, есть и недостатки, их даже много, если
хочешь, но все же она очаровательна.
   И адвокат заговорил о недостатках моей невесты.
Теперь я отлично понимаю, что это говорил он вообще
о женщинах, об их слабых сторонах вообще, мне же
тогда казалось, что он говорит только о Наташе. Он
восторгался вздернутым носом, вскрикиваниями, визгливым
смехом, жеманством, именно всем тем, что мне
так в ней не нравилось. Все это, по его мнению, было
бесконечно мило, грациозно, женственно. Незаметно
для меня он скоро с восторженного тона перешел на
отечески назидательный, потом на легкий, презрительный...
Председателя суда с нами не было, и некому
было остановить расходившегося адвоката. Я не успевал
рта разинуть, да и что я мог сказать? Приятель говорил
не новое, давно уже всем известное, и весь яд
был не в том, что он говорил, а в анафемской форме.
То есть черт знает какая форма! Слушая его тогда, я
убедился, что одно и то же слово имеет тысячу значений и
оттенков, смотря по тому, как оно произносится,
по форме, какая придается фразе. Конечно, я не могу
передать вам ни этого тона, ни формы, скажу только,
что, слушая приятеля и шагая из угла в угол, я возмущался,
негодовал, презирал с ним вместе. Я поверил
ему даже, когда он со слезами на глазах заявил мне,
что я великий человек, что я достоин лучшей участи,
что мне предстоит в будущем совершить что-то такое
особенное, чему может помешать женитьба!
   - Друг мой!- восклицал он, крепко пожимая мне
руку.- Умоляю тебя, заклинаю: остановись, пока не
поздно. Остановись! Да хранит тебя небо от этой странной,
жестокой ошибки! Друг мой, не губи своей молодости!
   Хотите, верьте, хотите - нет, но в конце концов
я сидел за столом и писал своей невесте отказ. Я писал
и радовался, что еще не ушло время исправить
ошибку. Запечатав письмо, я поспешил на улицу, чтобы
опустить его в почтовый ящик. Со мной пошел и
адвокат.
   - И отлично! Превосходно!- похвалил он меня,
когда мое письмо к Наташе исчезло во мраке почтового
ящика.- От души тебя поздравляю. Я рад за тебя.
   Пройдя со мной шагов десять, адвокат продолжал:
   - Конечно, брак имеет и свои хорошие стороны.
Я, например, принадлежу к числу людей, для которых
брак и семейная жизнь - все.
   И он уже описывал свою жизнь, и предо мною предстали
все безобразия одинокой, холостой жизни.
   Он говорил с восторгом о своей будущей жене, о
сладостях обыкновенной, семейной жизни и восторгался
так красиво, так искренне, что, когда мы подошли
к его двери, я уже был в отчаянии.
   - Что ты делаешь со мной, ужасный человек?!-
говорил я задыхаясь.- Ты погубил меня! Зачем ты
заставил меня написать то проклятое письмо? Я люблю ее,
люблю!
   И я клялся в любви, я приходил в ужас от своего
поступка, который уже казался мне диким и бессмысленным.
Сильнее того ощущения, которое испытал я в
то время, и представить, господа, невозможно. О, что я
тогда пережил, что почувствовал! Если бы нашелся
добрый человек, который подсунул мне в ту пору револьвер,
то я с наслаждением пустил бы себе пулю в
лоб.
   - Ну, полно, полно...- сказал адвокат, хлопая
меня по плечу, и засмеялся.- Перестань плакать.
Письмо не дойдет до твоей невесты. Адрес на конверте
писал не ты, а я, и я его так запутал, что на почте ничего
не поймут. Все это да послужит для тебя уроком:
не спорь о том, чего не понимаешь.
   Теперь, господа, предлагаю говорить следующему...
   Пятый присяжный поудобней уселся и раскрыл уже
рот, чтобы начать свой рассказ, как послышался бой
часов на Спасской башне.
   - Двенадцать...- сосчитал один из присяжных.-
А к какому, господа, разряду вы отнесете ощущения,
которые испытывает теперь наш подсудимый? Он, этот
убийца, ночует здесь в суде в арестантской, лежит или
сиди и, конечно, не спит и в течение всей бессонной
ночи прислушивается к этому звону. О чем он думает?
Какие грезы посещают его?
   И присяжные как-то все вдруг забыли о "сильных
ощущениях"; то, что пережил их товарищ, писавший
когда-то письмо к своей Наташе, казалось неважным,
даже не забавным; и уже никто не рассказывал, стали
тихо, в молчании ложиться спать...
С
ЖЕНОЙ ПОССОРИЛСЯ
   - Черт вас возьми! Придешь со службы домой
голодный, как собака, а они черт знает чем кормят!
Да и заметить еще нельзя! Заметишь, так сейчас рев,
слезы! Будь я трижды анафема за то, что женился!
   Сказавши это, муж звякнул по тарелке ложкой,
вскочил и с отервенением хлопнул дверью. Жена зарыдала,
прижпла к лицу салфетку и тоже авшла.
Обед кончился.
    Муж пришел к себе в кабинет, повалился на диван
и уткнул свое лицо в подушку.
   "Черт  тебя дернул жениться! - подумал он.- Хороша
"семейная" жизнь, нечего сказать! Не успел жениться,
как уж стреляться хочеться!"
   Через четверть часа за дверью послышались легкие
шаги...
   "Да, это в порядке вещей... Оскорбила, надругалась,
а теперь около двери ходит, мириться хочет...
Ну, черта с два! Скорей повешусь, чем помирюсь!"
   Дверь отворилась с тихим скрипом и не затворилась.
Кто-то вошел и тихими, робкими шагами направился
к дивану.
   "Ладно! Проси прощения, умоляй, рыдай... Кукиш
с маслом получишь! черта пухлого! Ни одного слова
не добьешься, хоть умри... Сплю вот и говорить не
желаю!"
   Муж глубже зарыл свою голову в подушку и тихо
захрапел. Но мужчины слабы так же, как и женщины.
Их легко раскислить и растеплить. Почувствовав за
своей спиной теплое тело, муж упрямо придвинулся
к спинке дивана и дернул ногой.
   "Да... Теперь вот мы лезем, прижимаемся, подлизываемся...
Скоро начнем в плечико целовать, на колени
становиться. Не выношу этих нежностей!.. Все-таки...
нужно будет ее извинить. Ей в ее положении
вредно тревожиться. Помучу часик, накажу и прощу..."
   Над самым ухом его тихо пролетел глубокий
вздох. За ним другой, третий... Муж почувствовал на
плече прикомновение маленькой ручки.
   "Ну, бог с ней! Прщу в последний раз. Будет ее
мучить, бедняжку! Тем более что я сам виноват! из-за
ерунды бунт поднял..." - Ну, будет, моя крошка!
   Муж протянул назад руку и обнял теплое тело.
   - Тьфу!!.
   Около него лежала его большая собака Дианка.

СКРИПКА РОТШИЛЬДА
   Городок был маленький, хуже деревни, и жили в нем
почти одни только старики, которые умирали так
редко, что даже досадно. В больницу же и в
тюремный замок гробов требовалось очень мало.
Одним словом, дела были скверные. Если бы Яков
Иванов был гробовщиком в губернском городе, то,
наверное, он имел бы собственный дом и звали бы
его Яковом Матвеичем; здесь же в городишке звали
его просто Яковом, уличное прозвище у него было
почему-то - Бронза, а жил он бедно, как простой
мужик, в небольшой старой избе, где была одна
только комната, и в этой комнате помещались он,
Марфа, печь, двухспальная кровать, гробы, верстак
и все хозяйство.
   Яков делал гробы хорошие, прочные. Для мужиков и
мещан он делал их на свой рост и ни разу не
ошибся, так как выше и крепче его не было людей
нигде, даже в тюремном замке, хотя ему было уже за
семьдесят. Для благородных же и для женщин делал
по мерке и употреблял для этого железный аршин.
Заказы на детские гробики принимал он очень
неохотно и делал их прямо без мерки, с презрением,
и всякий раз, получая деньги за работу, говорил:
   - Признаться, не люблю заниматься чепухой.
   Кроме мастера, небольшой доход приносила ему также
игра на скрипке. В городке на свадьбах играл
обыкновенно жидовский оркестр, которым управлял
лудильщик Моисей Ильич Шахкес, бравший себе больше
половины дохода. Так как Яков очень хорошо играл
на скрипке, особенно русские песни, то Шахкес
иногда приглашал его в оркестр с платою по
пятьдесят копеек в день, не считая подарков от
гостей. Когда Бронза сидел в оркестре, то у него
прежде всего потело и багровело лицо; было жарко,
пахло чесноком до духоты, скрипка взвизгивала, у
правого уха хрипел контрабас, у левого - плакала
флейта, на которой играл рыжий тощий жид с целою
сетью красных и синих жилок на лице, носивший
фамилию известного богача Ротшильда. И этот
проклятый жид даже самое веселое умудрялся играть
жалобно. Без всякой видимой причины Яков
мало-помалу проникался ненавистью и презрением к
жидам, а особенно к Ротшильду; он начинал
придираться, бранить его нехорошими словами и раз
даже хотел побить его, и Ротшильд обиделся и
проговорил, глядя на него свирепо:
   - Если бы я не уважал вас за талант, то вы бы
давно полетели у меня в окошке.
   Потом заплакал. Поэтому Бронзу приглашали в
оркестр не часто, только в случае крайней
необходимости, когда недоставало кого-нибудь из
евреев.
   Яков никогда не бывал в хорошем расположении духа,
так как ему постоянно приходилось терпеть страшные
убытки. Например, в воскресенья и праздники грешно
было работать, понедельник - тяжелый день, и таким
образом в году набиралось около двухсот дней,
когда поневоле приходилось сидеть сложа руки. А
ведь это какой убыток! Если кто-нибудь в городе
играл свадьбу без музыки или Шахкес не приглашал
Якова, то это тоже был убыток. Полицейский
надзиратель был два года болен и чахнул, и Яков с
нетерпением ждал, когда он умрет, но надзиратель
уехал в губернский город лечиться и взял да там и
умер. Вот вам и убыток, по меньшей мере рублей на
десять, так как гроб пришлось бы делать дорогой, с
глазетом. Мысли об убытках донимали Якова особенно
по ночам; он клал рядом с собой на постели скрипку
и, когда всякая чепуха лезла в голову, трогал
струны, скрипка в темноте издавала звук, и ему
становилось легче.
   Шестого мая прошлого года Марфа вдруг занемогла.
Старуха тяжело дышала, пила много воды и
пошатывалась, но все-таки утром сама истопила печь
и даже ходила по воду. К вечеру же слегла. Яков
весь день играл на скрипке; когда же совсем
стемнело, взял книжку, в которую каждый день
записывал свои убытки, и от скуки стал подводить
годовой итог. Получилось больше тысячи рублей. Это
так потрясло его, что он хватил счетами о пол и
затопал ногами. Потом снял счеты и опять долго
щелкал и глубоко, напряженно вздыхал. Лицо у него
было багрово и мокро от пота. Он думал о том, что
если бы эту пропащую тысячу рублей положить в
банк, то в год проценту накопилось бы самое малое
- сорок рублей. Значит, и эти сорок рублей тоже
убыток. Одним словом, куда ни повернись, везде
только убытки и больше ничего.
   - Яков! - позвала Марфа неожиданно. - Я умираю!
   Он оглянулся на жену. Лицо у нее было розовое от
жара, необыкновенно ясное и радостное. Бронза,
привыкший всегда видеть ее лицо бледным, робким и
несчастным, теперь смутился. Похоже было на то,
как будто она в самом деле умирала и была рада,
что наконец уходит навеки из этой избы, от гробов,
от Якова... И она глядела в потолок и шевелила
губами, и выражение у нее было счастливое, точно
она видела смерть, свою избавительницу, и
шепталась с ней.
   Был уже рассвет, в окно видно было, как горела
утренняя заря. Глядя на старуху, Яков почему-то
вспомнил, что за всю жизнь он, кажется, ни разу не
приласкал ее, не пожалел, ни разу не догадался
купить ей платочек или принести со свадьбы
чего-нибудь сладенького, а то