Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
ения, и тогда она готова
была бежать от пестрой фигуры и лаять. Новое место,
веерообразный огонек, запах, метаморфоза, случившаяся
с хозяином,- все это вселяло в нее неопределенный
страх и предчувствие, что она непременно встретится
с каким-нибудь ужасом, вроде толстой
рожи с хвостом вместо носа. А тут еще где-то за стеной
далеко играла ненавистная музыка и слышался
временами непонятный рев. Одно только и успокаивало
ее - это невозмутимость Федора Тимофеича. Он
преспокойно дремал под табуретом и не открывал
глаз, даже когда двигался табурет.
Какой-то человек во фраке и в белой жилетке заглянул
в комнатку и сказал:
- Сейчас выход мисс Арабеллы. После нее - вы.
Хозяин ничего не ответил. Он вытащил из-под
стола небольшой чемодан, сел и стал ждать. По губам
и по рукам его было заметно, что он волновался,
и Тетка слышала, как дрожало его дыхание.
- M-r Жорж, пожалуйте!- крикнул кто-то за
дверью.
Хозяин встал и три раза перекрестился, потом достал
из-под табурета кота и сунул его в чемодан.
- Иди, Тетка!- сказал он тихо.
Тетка, ничего не понимая, подошла к его рукам; он
поцеловал ее в голову и положил рядом с Федором
Тимофеичем. Засим наступили потемки... Тетка топталась
по коту, царапала стенки чемодана и от ужаса
не могла произнести ни звука, а чемодан покачивался,
как на волнах, и дрожал...
- А вот и я!- громко крикнул хозяин.- А вот
и я!
Тетка почувствовала, что после этого крика чемодан
ударился о что-то твердое и перестал качаться.
Послышался громкий густой рев: по ком-то хлопали, и
этот кто-то, вероятно рожа с хвостом вместо носа, ревел
и хохотал так громко, что задрожали замочки у
чемодана. В ответ на рев раздался пронзительный,
визгливый смех хозяина, каким он никогда не смеялся
дома.
- Га!- крикнул он, стараясь перекричать рев.-
Почтеннейшая публика! Я сейчас только с вокзала!
У меня издохла бабушка и оставила мне наследство!
В чемодане что очень тяжелое - очевидно, золото...
Га-а! И вдруг здесь миллион! Сейчас мы откроем и
посмотрим...
В чемодане щелкнул замок. Яркий свет ударил
Тетку по глазам; она прыгнула вон из чемодана и,
оглушенная ревом, быстро, во всю прыть забегала вокруг
своего хозяина и залилась звонким лаем.
- Га!- закричал хозяин.- Дядюшка Федор Тимофеич!
Дорогая Тетушка! Милые родственники, черт
бы вас взял!
Он упал животом на песок, схватил кота и Тетку
и принялся обнимать их. Тетка, пока он тискал ее в
своих объятиях, мельком оглядела тот мир, в который
занесла ее судьба, и, пораженная его грандиозностью,
на минуту застыла от удивления и восторга,
потом вырвалась из объятий хозяина и от остроты
впечатления, как волчок, закружилась на одном
месте. Новый мир был велик и полон яркого света; куда ни
взглянешь, всюду, от пола до потолка, видны были
одни только лица, лица, лица и больше ничего.
- Тетушка, прошу вас сесть!- крикнул хозяин.
Помня, что это значит, Тетка вскочила на стул и
села. Она поглядела на хозяина. Глаза его, как всегда,
глядели серьезно и ласково, но лицо, в особенности
рот и зубы, были изуродованы широкой неподвижной
улыбкой. Сам он хохотал, прыгал, подергивал плечами
и делал вид, что ему очень весело в присутствии
тысячей лиц. Тетка поверила его веселости, вдруг
почувствовала всем своим телом, что на нее смотрят
эти тысячи лиц, подняла вверх свою лисью морду и
радостно завыла.
- Вы, Тетушка,посидите,- сказал ей хозяин,- а
мы с дядюшкой попляшем камаринского.
Федор Тимофеич в ожидании, когда его заставят
делать глупости, стоял и равнодушно поглядывал по
сторонам. Плясал он вяло, небрежно, угрюмо, и видно
было по его движениям, по хвосту и поусам, что он
глубоко презирал и толпу, и яркий свет, и хозяина, и
себя... Протанцевав свою порцию, он зевнул и сел.
- Ну-с, Тетушка,- сказал хозяин,- сначала мы с
вами споем, а потом попляшем. Хорошо?
Он вынул из кармана дудочку и заиграл. Тетка, не
вынося музыки, беспокойно задвигалась на стуле и завыла.
Со всех сторон послышались рев и аплодисменты.
Хозяин поклонился и, когда все стихло, продолжал
играть... Во время исполнения одной очень высокой
ноты где-то наверху среди публики кто-то громко
ахнул.
- Тятька!- крикнул детский голос.- А ведь это
Каштанка!
- Каштанка и есть!- подтвердил пьяненький,
дребезжащий тенорок.- Каштанка! Федюшка, это, накажи бог,
Каштанка! Фюйть!
Кто-то на галерее свистнул, и два голоса, один -
детский, другой - мужской, громко позвали:
- Каштанка! Каштанка!
Тетка вздрогнула и посмотрела туда, где кричали.
Два лица: одно волосатое, пьяное и ухмыляющееся,
другое - пухлое, краснощекое и испуганное, ударили
по ее глазам, как раньше ударил яркий свет... Она
вспомнила, упала со стула и забилась на песке, потом
вскочила и с радостным визгом бросилась к этим лицам.
Раздался оглушительный рев, пронизанный насквозь
свистками и пронзительным детским криком:
- Каштанка! Каштанка!
Тетка прыгнула через барьер, потом через чье-то
плечо, очутилась в ложе; чтобы попасть в следующий
ярус, нужно было перескочить высокую стену; Тетка
прыгнула, но не допрыгнула и поползла назад по
стене. Затем она переходила с рук на руки, лизала
чьи-то руки и лица, подвигалась все выше и выше и,
наконец, попала на галерку...
Спустя полчаса Каштанка шла уже по улице за
людьми, от которых пахло клеем и лаком. Лука Александрыч
покачивался и инстинктивно, наученный опытом,
старался держаться подальше от канавы.
- В бездне греховней валяюся во утробе моей...-
бормотал он. - А ты, Каштанка,- недоумение. Супротив
человека ты все равно, что плотник супротив столяра.
Рядом с ним шагал Федюшка в отцовском картузе.
Каштанка глядела им обоим в спины, и ей казалось,
что она давно уже идет за ними и радуется, что жизнь
ее не обрывалась ни на минуту.
Вспомнила она комнатку с грязными обоями, гуся,
Федора Тимофеича, вкусные обеды, ученье, цирк, но
все это представлялось ей теперь, как длинный, перепутанный,
тяжелый сон...
Часть 1
Под вербное воскресенье в Старо-Петровском мона-
стыре шла всенощная. Когда стали раздавать вербы,
то был уже десятый час на исходе, огни потускнели,
фитили нагорели, было все, как в тумане. В церковных
сумерках толпа колыхалась, как море, и преосвящен-
ному Петру, который был нездоров уже дня три, каза-
лось, что все лица - и старые, и молодые, и мужские,
и женские - походили одно на другое, у всех, кто под-
ходил за вербой, одинаковое выражение глаз. В тумане
не было видно дверей, толпа все двигалась, и похоже
было, что ей нет и не будет конца. Пел женский хор,
канон читала монашенка.
Как было душно, как жарко! Как долго шла всенощ-
ная! Преосвященный Петр устал. Дыхание у него было
тяжелое, частое, сухое, плечи болели от усталости, ноги
дрожали. И неприятно волновало, что на хорах изред-
ка вскрикивал юродивый. А тут еще вдруг, точно во
сне или в бреду, показалось преосвященному, будто
в толпе подошла к нему его родная мать Мария Ти-
мофеевна, которой он не видел уже девять лет, или
старуха, похожая на мать, и, принявши от него вербу,
отошла и все время глядела на него весело, с доброй,
радостной улыбкой, пока не смешалась с толпой. И по-
чему-то слезы потекли у него по лицу. На душе было
покойно, все было благополучно, но он неподвижно гля-
дел на левый клирос, где читали, где в вечерней мгле
уже нельзя было узнать ни одного человека, и - пла-
кал. Слезы заблестели у него на лице, на бороде. Вот
вблизи еще кто-то заплакал, потом дальше кто-то дру-
гой, потом еще и еще, и мало-помалу церковь наполни-
лась тихим плачем. А немного погодя, минут через пять,
монашеский хор пел, уже не плакали, все было попреж-
нему.
Скоро и служба кончилась. Когда архиерей садился
в карету, чтобы ехать домой, то по всему саду, осве-
щенному луной, разливался веселый, красивый звон
дорогих, тяжелых колоколов. Белые стены, белые кре-
сты на могилах, белые березы и черные тени, и дале-
кая луна на небе, стоявшая как раз над монастырем,
казалось теперь, жили своей особой жизнью, непонят-
ной, но близкой человеку. Был апрель в начале, и после
теплого весеннего дня стало прохладно, слегка подмо-
розило, и в мягком холодном воздухе чувствовалось ды-
хание весны. Дорога от монастыря до города шла по
песку, надо было ехать шагом; и по обе стороны ка-
реты, в лунном свете, ярком и покойном, плелись по
песку богомольцы. И все молчали, задумавшись, все
было кругом приветливо, молодо, так близко, все - и
деревья, и небо, и даже луна, и хотелось думать, что
так будет всегда.
Наконец, карета въехала в город, покатила по глав-
ной улице. Лавки были уже заперты, и только у купца
Еракина, миллионера, пробовали электрическое осве-
щение, которое сильно мигало, и около толпился народ.
Потом пошли широкие темные улицы, одна за другою,
безлюдные, земское шоссе за городом, поле, запахло
сосной. И вдруг выросла перед глазами белая зубча-
тая стена, а за нею высокая колокольня, вся залитая
светом, и рядом с ней пять больших, золотых, блестя-
щих глав, - это Панкратиевский монастырь, в котором
жил преосвященный Петр. И тут также высоко над мо-
настырем тихая, задумчивая луна. Карета въехала в
ворота, скрипя по песку, кое-где в лунном свете замель-
кали черные монашеские фигуры, слышались шаги по
каменным плитам...
- А тут, ваше преосвященство, ваша мамаша без
вас приехали, - доложил келейник, когда преосвящен-
ный входил к себе.
- Маменька? Когда она приехала?
- Перед всенощной. Справлялись сначала, где вы,
а потом поехали в женский монастырь.
- Это, значит, я ее в церкви видел давеча! О гос-
поди!
И преосвященный засмеялся от радости.
- Они велели, ваше преосвященство, доложить, -
продолжал келейник, - что придут завтра. С ними де-
вочка, должно внучка. Остановились на постоялом
дворе Овсянникова.
- Который теперь час?
- Двенадцатый в начале.
- Эх, досадно!
Преосвященный посидел немного в гостиной, разду-
мывая и как бы не веря, что уже так поздно. Руки и
ноги у него поламывало, болел затылок. Было жарко и
неудобно. Отдохнув, он пошел к себе в спальню и здесь
тоже посидел, все думая о матери. Слышно было, как
уходил келейник и как за стеной покашливал отец
Сисой, иеромонах. Монастырские часы пробили чет-
верть.
Преосвященный переоделся и стал читать молитвы
на сон грядущий. Он внимательно читал эти старые,
давно знакомые молитвы и в то же время думал о своей
матери. У нее было девять душ детей и около сорока
внуков. Когда-то со своим мужем, дьяконом, жила она
в бедном селе, жила там очень долго, с семнадцати до
шестидесяти лет. Преосвященный помнил ее с раннего
детства, чуть ли не с трех лет и - как любил! Милое,
дорогое, незабвенное детство! Отчего оно, это навеки
ушедше, невозвратное время, отчего оно кажется свет-
лее, праздничнее и богаче, чем было на самом деле?
Когда в детстве или юности он бывал нездоров, то как
нежна и чутка была мать! И теперь молитвы мешались
с воспоминаниями, которые разгорались все ярче,как
пламя, и молитвы не мешали думать о матери.
Кончив молиться, он разделся и лег, и тотчас же,
как только стало темно кругом, представились ему его
покойный отец, мать, родное село Лесополье... Скрип
колес, блеяние овец, церковный звон в ясные, летние
утра, цыгане под окном, - о, как сладко думать об
этом! Припомнился священник лесопольский, отец
Симеон, кроткий, смирный, добродушный; сам он был
тощ, невысок, сын же его, семинарист, был громадного
роста, говорил неистовым басом; как-то попович обо-
злился на кухарку и выбранил ее: "Ах ты, ослица Иегу-
диилова!", и отец Симеон, слышавший это, не сказал ни
слова и только устыдился, так как не мог вспомнить,
где в священном писании упоминается такая ослица.
После него в Лесополье священником был отец Демьян,
который сильно запивал и напивался подчас до зеле-
ного змия, и у него даже прозвище было: Демьян-Зме-
евидец. В Лесополье учителем был Матвей Николаич,
из семинаристов, добрый, неглупый человек, но тоже
пьяница; он никогда не бил учеников, но почему-то у
него на стене всегда висел пучок березовых розог, а
под ним надпись на латинском языке, совершенно бес-
смысленная, - Betula kinderbalsamica secuta. Была у
него черная мохнатая собака, которую он называл так:
Синтаксис.
И преосвященный засмеялся. В восьми верстах от
Лесополья село Обнино с чудотворной иконой. Из Об-
нина летом носили икону крестным ходом по соседним
деревням и звонили целый день то в одном селе, то в
другом, и казалось тогда преосвященному, что радость
дрожит в воздухе, и он (тогда его звали Павлушей) хо-
дил за иконой без шапки, босиком, с наивной верой, с
наивной улыбкой, счастливый бесконечно. В Обнине,
вспомнилось ему теперь, всегда было много народу, и
тамошний священник отец Алексей, чтобы успевать на
проскомидии, заставлял своего глухого племянника
Илариона читать записочки и записи на просфорах
"о здравии" и "за упокой"; Иларион читал, изредка по-
лучая по пятаку или гривеннику за обедню, и только уж
когда поседел и облысел, когда жизнь прошла, вдруг
видит, на бумажке написано: "Да и дурак же ты, Ила-
рион!" По крайней мере до пятнадцати лет Павлуша
был неразвит и учился плохо, так что даже хотели взять
его из духовного училища и отдать в лавочку; однажды,
придя в Обнино на почту за письмами, он долго смотрел
на чиновников и спросил:"Позвольте узнать, как вы по-
лучаете жалованье: помесячно или поденно?"
Преосвященный перекрестился и повернулся на дру-
гой бок, чтобы больше не думать и спать.
- Моя мать приехала... - вспомнил он и засмеялся.
Луна глядела в окно, пол бы освещен, и на нем ле-
жали тени. Кричал сверчок. В следующей комнате за
стеной похрапывал отец Сисой, и что-то одинокое,
сиротское, даже бродяжническое слышалось в его стари-
ковском храпе. Сисой был когда-то экономом у епар-
хиального архиерея, а теперь его зовут "бывший отец
эконом"; ему семьдесят лет, живет он в монастыре,
в шестнадцати верстах от города, живет и в городе, где
придется. Три дня назад он зашел в Панкратиевский
монастырь, и преосвященный оставил его у себя, чтобы
как-нибудь на досуге поговорить с ним о делах, о здеш-
них порядках...
В половине второго ударили к заутрене. Слышно
было, как отец Сисой закашлял, что-то проворчал недо-
вольным голосом, потом встал и прошелся босиком по
комнатам.
- Отец Сисой! - позвал преосвященный.
Сисой ушел к себе и немного погодя явился уже в
сапогах, со свечкой; на нем сверх белья была ряса, на
голове старая, полинялая скуфейка.
- Не спится мне, - сказал преосвященный, са-
дясь. - Нездоров я, должно быть. И что оно такое, не
знаю. Жар!
- Должно, простудились, владыко. Надо бы вас
свечным салом смазать.
Сисой постоял немного и зевнул: "О господи, прости
меня, грешного!"
- У Еракина нынче электричество зажигали, - ска-
зал он. - Не ндравится мне!
Отец Сисой был стар, тощ, сгорблен, всегда недово-
лен чем-нибудь, и глаза у него были сердитые, выпук-
лые, как у рака.
- Не ндравится! - повторил он, уходя. - Не ндра-
вится, бог с ним совсем!
На другой день, в вербное воскресение, преосвящен-
ный служил обедню в городском соборе, потом был у
епархиального архиерея, был у одной очень больной
старой генеральши и, наконец, поехал домой. Во втором
часу у него обедали дорогие гости: старуха мать и пле-
мянница Катя, девочка лет восьми. Во время обеда в
окна со двора все время смотрело весеннее солнышко и
весело светилось на белой скатерти, в рыжих волосах
Кати. Сквозь двойные рамы слышно было, как шумели
в саду грачи и пели скворцы.
- Уже девять лет, как мы не виделись, - говорила
старуха, - а вчера в монастыре как поглядела на вас -
господи! И ни капельки не изменились, только вот разве
похудели, и бородка длинней стала. Царица небес-
ная, матушка! И вчерась во всенощной нельзя было
удержаться, все плакали. Я тоже вдруг, на вас гля-
дя, заплакала, а отчего, и сама не знаю. Его святая
воля!
И, несмотря на ласковость, с какой она говорила
это, было заметно, что она стеснялась, как будто не
знала, говорить ли ему ты, или вы, смеяться или нет, и
как будто чувствовала себя больше дьяконицей, чем
матерью. А Катя, не мигая, глядела на своего дядю,
преосвященного, как бы желая разгадать, что это за
человек. Волоса у нее поднимались из-за гребенки и
бархатной ленточки и стояли, как сияние, нос был
вздернутый, глаза хитрые. Перед тем, как садиться обе-
дать, она разбила стакан, и теперь бабушка, разгова-
ривая, отодвигала от нее то стакан, то рюмку. Преосвя-
щенный слушал свою мать и вспоминал, как когда-то
много-много лет назад, она возила и его, и братьев, и
сестер к родственникам, которых считала богатыми;
тогда хлопотала с детьми, и теперь с внучатами и при-
везла вот Катю...
- У Вареньки, у сестры вашей, четверо детей, -
рассказывала она, - вот эта Катя самая старшая, и бог
его знает, от какой причины, зять отец Иван захворал
это и помер дня за три до успенья. И Варенька моя те-
перь хоть по миру ступай.
- А как Никанор? - спросил преосвященный про
своего старшего брата.
- Ничего, слава богу. Хоть и ничего, а, благодарить
бога, жить можно. Только вот одно: сын его Николаша,
внучек мой, не захотел по духовной части, пошел в уни-
верситет в доктора. Думает, лучше, а кто его знает! Его
святая воля.
- Николаша мертвецов режет, - сказала Катя и
пролила воду себе на колени.
- Сиди, деточка, смирно, - заметила спокойно ба-
бушка и взяла у нее из рук стакан. - Кушай с молитвой.
- Сколько времени мы не видались! - сказал прео-
священный и нежно погладил мать по плечу и по руке. -
Я, маменька, скучал по вас за границей, сильно скучал.
- Благодарим вас.
- Сидишь, бывало, вечером у открытого окна, один-
одинешенек, заиграет музыка, и вдруг охватит тоска по
родине, и, кажется, все бы отдал, только бы домой, вас
повидать...
Мать улыбнулась, просияла, но тотчас же сделала
серьезное лицо и проговорила:
- Благодарим вас.
Настроение переменилось у него как-то вдруг. Он
смотрел на мать и не понимал, откуда у нее это почти-
тельное, робкое выражение лица и голоса, зачем оно, и
не узнавал ее. Стало грустно, досадно. А тут еще голова
болела так же, как вчера, сильно ломило ноги, и рыба
казалась пресной, невкусной, все время хотелось пить...
После обеда приезжали две богатые дамы, поме-
щицы, которые сидели часа полтора молча, с вытяну-
тыми физиономиями; приходил по делу архимандрит,
молчаливый и глуховатый. А там зазвонили к вечерне,
солнце опустилось за лесом, и день прошел. Вернув-
шись из церкви, преосвященный торопливо помолился,
лег в постель, укрылся потеплей.
Неприятно было вспоминать про рыбу, которую ел
за обедом. Лунный свет беспокоил его, а потом послы-
шался разговор. В соседней комнате, должно быть в
гостиной, отец Сисой говорил о политике:
- У японцев теперь война. Воюют. Японцы, матуш-
ка, все равно, что черногорцы, одного племени. Под
игом турецким вместе были.
А потом послышался голос Марии Тимофеевны:
- Значит, богу помолившись, это, чаю напившись,
поехали мы, значит, к отцу Егору в Новохатное, это...
И то и дело "чаю напившись", или "напимшись",
и похоже было, как будто в своей жизни она только и
знала, что чай пила. Преосвященному медленно, вяло
вспоминалась семинария, академия. Года три он был
учителем греческого языка в семинарии, без очков уже
не мог смотреть в книгу, потом постригся в монахи, его
сделали инспектором. Потом защищал диссертацию.
Когда ему было тридцать два года, его сделали ректо-
ром семинарии, посвятили в архимандриты, и тогда
жизнь была такой легкой, приятной, казалась длинной-
длинной, конца не было видно. Тогда же стал болеть,
похудел очень, едва не ослеп и, по совету докторов,
должен был бросить все и уехать за границу.
- А потом что? - спросил Сисой в соседней ком-
нате.
- А потом чай пили... - ответила Марья Тимо-
феевна.
- Батюшка, у вас борода зеленая! - проговорил