а
вдруг Катя с удивлением и засмеялась.
   Преосвященный вспомнил, что у седого отца Сисоя
борода в самом деле отдает зеленью, и засмеялся.
   - Господи боже мой, наказание с этой девчонкой! -
проговорил громко Сисой рассердившись. - Балован-
ная какая! Сиди смирно!
   Вспомнилось преосвященному белая церковь, совер-
шенно новая, в которой он служил, живя за границей;
вспомнился шум теплого моря. Квартира была в пять
комнат, высоких и светлых, в кабинете новый письмен-
ный стол, библиотека. Много читал, часто писал.
И вспомнилось ему, как он тосковал по родине, как сле-
пая нищая каждый день у него под окном пела о любви
и играла на гитаре, а он, слушая ее, почему-то всякий
раз думал о прошлом. Но вот минуло восемь лет, и его
вызвали в Россию, и теперь он уже состоит викарным
архиереем, и все прошлое ушло куда-то далеко, в туман,
как будто снилось...
   В спальню вошел отец Сисой со свечой.
   - Эва, - удивился он, - вы уже спите, преосвящен-
нейший?
   - Что такое?
   - Да ведь еще рано, десять часов, а то и мень-
ше. Я свечку нынче купил, хотел было вас салом сма-
зать.
   - У меня жар... - проговорил преосвященный и
сел. - В самом деле, надо бы что-нибудь. В голове не-
хорошо...
   Сисой снял с него рубаху и стал натирать ему грудь
и спину свечным салом.
   - Вот так... вот так... - говорил он. - Господи
Иисусе Христе... Вот так. Сегодня ходил я в город,
был у того - как его? - протоиерея Сидонского...
Чай пил у него... Не ндравится он мне! Господи Иисусе
Христе... Вот так... Не ндравится!
   Епархиальный архиерей, старый, очень полный, был
болен ревматизмом или подагрой и уже месяц не вста-
вал с постели. Преосвященный Петр проведывал его
почти каждый день и принимал вместо него просителей.
И теперь, когда ему нездоровилось, его поражала пу-
стота, мелкость всего того, о чем просили, о чем пла-
кали; его сердили неразвитость, робость; и все это мел-
кое и ненужное угнетало его своею массою, и ему каза-
лось, что теперь он понимал епархиального архиерея,
который когда-то, в молодые годы писал "Учения о
свободе воли", теперь же, казалось, весь ушел в мелочи,
все позабыл и не думал о боге. За границей преосвя-
щенный , должно быть, отвык от русской жизни, она
была не легка для него; народ казался ему грубым,
женщины-просительницы скучными и глупыми, семина-
ристы и их учителя необразованными, порой дикими.
А бумаги, входящие и исходящие, считались десятками
тысяч, и какие бумаги! Благочинные во всей епархии
ставили священникам, молодым и старым, даже их же-
нам и детям, отметки по поведению, пятерки и четверки,
а иногда и тройки, и об этом приходилось говорить,
читать и писать серьезные бумаги. И положительно нет
ни одной свободной минуты, целый день душа дрожит,
и успокаивался преосвященный Петр, только когда бы-
вал в церкви.
   Не мог он никак привыкнуть и к страху, какой он,
сам того не желая, возбуждал в людях, несмотря на
свой тихий, скромный нрав. Все люди в этой губернии,
когда он глядел на них, казались ему маленькими, испу-
ганными, виноватыми. В его присутствии робели все,
даже старики протоиереи, все "бухали" ему в ноги, а
недавно одна просительница, старая деревенская по-
падья, не могла выговорить ни одного слова от страха,
так и ушла ни с чем. И он, который никогда не решался
в проповедях говорить дурно о людях, никогда не упре-
кал, так как было жалко, - с просителями выходил из
себя, сердился, бросал на пол прошения. За все время,
пока он здесь, ни один человек не поговорил с ним
искренно, попросту, по-человечески; даже старуха мать,
казалось, была уже не та, собсем не та! И почему, спра-
шивается, с Сисоем она говорила без умолку и смеялась
много, а с ним, с сыном, была серьезна, обыкновенно
молчала, стеснялась, что совсем не шло к ней? Единст-
венный человек, который держал себя вольно в его при-
сутствии и говорил все, что хотел, был старик Сисой, ко-
торый всю свою жизнь находился при архиереях и пере-
жил их одиннадцать душ. И потому-то с ним было
легко, хотя, несомненно, это был тяжелый, вздорный
человек.
   Во вторник после обедни преосвященный был в ар-
хиерейском доме и принимал там проситилей, волно-
вался, сердился, потом поехал домой. Ему попрежнему
нездоровилось, тянуло в постель; но едва он вошел к
себе, как доложили, что приехал Еракин, молодой ку-
пец , жертвователь, по очень важному делу. Надо было
принять его. Сидел Еракин около часа, говорил очень
громко, почти кричал, и было трудно понять,что он
говорит.
   - Дай бог, чтоб! - говорил он, уходя. - Всенепре-
меннейше! По обстоятельствам, владыко преосвящен-
нейший! Желаю, чтоб!
   После него приезжала игуменья из дальнего мона-
стыря. А когда она уехала, то ударили к вечерне, надо
было идти в церковь.
   Вечером монахи пели стройно, вдохновенно, служил
молодой иеромонах с черной бородой; и преосвящен-
ный, слушая про жениха, грядущего в полунощи, и про
чертог украшенный, чувствовал не раскаяние в грехах,
не скорбь, а душевный покой, тишину и уносился мыс-
лями в далекое прошлое, в детство и юность, когда
также пели про жениха и про чертог, и теперь это прош-
лое представлялось живым, прекрасным, радостным,
каким, вероятно, никогда и не было. И, быть может, на
том свете, в той жизни мы будем вспоминать о далеком
прошлом, о нашей здешней жизни с таким же чувством.
Кто знает! Преосвященный сидел в алтаре, было тут
темно. Слезы текли по лицу. Он думал о том, что вот
он достиг всего, что было доступно человеку в его поло-
жении, он веровал, но все же не все было ясно, чего-то
еще недоставало, не хотелось умирать; и все еще каза-
лось, что нет у него чего-то самого важного, о чем
смутно мечталось когда-то, и в настоящем волнует все
та же надежда на будущее, какая была и в детстве, и в
академии, и за границей.
   "Как они сегодня хорошо поют! - думал он, при-
слушиваясь к пению. - Как хорошо!"
   В четверг служил он обедню соборе, было омове-
ние ног. Когда в церкви кончилась служба и народ рас-
ходился по домам, то было солнечно, тепло, весело, шу-
мела в канавах вода, а за городом доносилось с полей
непрерывное пение жаворонков, нежное, призывающее
к покою. Деревья уже проснулись и улыбались привет-
ливо, и над ними, бог знает куда, уходило бездонное,
необъятное голубое небо.
   Приехав домой, преосвященный Петр напился чаю,
потом переоделся, лег в постель и приказал келейнику
закрыть ставни на окнах. В спальне стало сумрачно.
Однако какая усталость, какая боль в ногах и спине,
тяжелая, холодная боль, какой шум в ушах! Он давно
не спал, как казалось теперь, очень давно, и мешал ему
уснуть какой-то пустяк, который брезжил в мозгу, как
только закрывались глаза. Как и вчера, из соседних
комнат сквозь стену доносились голоса, звук стаканов,
чайных ложек... Мария Тимофеевна весело, с прибаут-
ками рассказывала о чем-то отцу Сисою, а этот угрюмо,
недовольным голосом отвечал: "Ну их! Где уж! Куда
там!" И преосвященному опять стало досадно и потом
обидно, что с чужими старуха держала себя обыкно-
венно и просто, с ним же, с сыном, робела, говорила
редко и не то, что хотела, и даже, как казалось ему, все
эти дни, в его присутствии все искала предлога, чтобы
встать, так как стеснялась сидеть. А отец? Тот, ве-
роятно, если бы был жив, не мог бы выговорить при нем
ни одного слова...
   Что-то упало в соседней комнате на пол и разби-
лось; должно быть, Катя уронила чашку или блюдечко,
потому что отец Сисой вдруг плюнул и проговорил
сердито:
   - Чистое наказание с этой девочкой, господи, про-
сти меня, грешного! Не напасешься!
   Потом стало тихо, только доносились звуки со двора.
И когда преосвященный открыл глаза, то увидел у себя
в комнате Катю, которая стояла неподвижно и смотрела
на него. Рыжие волосы по обыкновению поднимались
из-за гребенки, как сияние.
   - Ты, Катя? - спросил он. - Кто это там внизу все
отворяет и затворяет дверь?
   - Я не слышу, - ответила Катя и прислушалась.
   - Вот сейчас кто-то прошел.
   - Да это у вас в животе, дядечка!
   Он рассмеялся и погладил ее по голове.
   - Так брат Николаша, говоришь, мертвецов ре-
жет? - спросил он помолчав.
   - Да. Учится.
   - А он добрый?
   - Ничего, добрый. Только водку пьет шибко.
   - А отец твой от какой болезни умер?
   - Папаша были слабые и худые-худые, и вдруг -
горло. И я тогда захворала и брат Федя, - у всех горло.
Папаша померли, дядечка, а мы выздоровели.
   У нее задрожал подбородок, и слезы показались на
глазах, поползли по щекам.
   - Ваше преосвященство, - проговорила она тонким
голоском, уже горько плача, - дядечка, мы с мамашей
остались несчастными... Дайте нам немножечко денег...
будьте такие добрые... голубчик!..
   Он тоже прослезился и долго от волнения не мог
выговорить ни слова, потом погладил ее по голове, по-
трогал за плечо и сказал:
   - Хорошо, хорошо, девочка. Вот наступит светлое
Христово воскресение, тогда потолкуем... Я помогу...
помогу...
   Тихо, робко вошла мать и помолилась на образа.
Заметив, что он не спит, она спросила:
   - Не покушаете ли супчику?
   - Нет, благодарю... - ответил он. - Не хочется.
   - А вы, похоже, нездоровы... как я погляжу. Еще
бы, как не захворать! Целый день на ногах, целый
день - и боже мой, даже глядеть на вас и то тяжко. Ну,
святая не за горами, отдохнете, бог даст, тогда и пого-
ворим, а теперь не стану я беспокоить вас своими раз-
говорами. Пойдем, Катечка, - пусть владыка поспит.
   И он вспомнил, как когда-то очень давно, когда он
был еще мальчиком, она точно также, таким же шут-
ливо-почтительным тоном говорила с благочинным...
Только по необыкновенно добрым глазам, робкому, оза-
боченному взгляду, который она мельком бросила, вы-
ходя из комнаты, можно было догадаться, что это была
мать. Он закрыл глаза и, казалось, спал, но сышал два
раза, как били часы, как покашливал за стеной отец
Сисой. И еще раз входила мать и минуту робко глядела
на него. Кто-то подъехал к крыльцу, как слышно, в ка-
рете или в коляске. Вдруг стук, хлопнула дверь: вошел
в спальню келейник.
   - Ваше преосвященство! - окликнул он.
   - Что?
   - Лошади поданы, пора к страстям господним.
   - Который час?
   - Четверть восьмого.
   Он оделся и поехал в собор. В продолжение всех
двенадцати евангелий нужно было стоять среди церкви
неподвижно, и первое евангелие, самое длинное, самое
красивое, читал он сам. Бодрое, здоровое настроенние
овладело им. Это первое евангелие "Ныне прославися
сын человеческий" он знал наизусть; и, читая, он из-
редка поднимал глаза и видел по обе стороны целое
море огней, слышал треск свечей, но людей не было
видно, как и в прошлые годы, и, казалось, что это все те
же люди, что были тогда в детстве и в юности, что они
все те же будут каждый год, а до каких пор - одному
богу известно.
   Отец его был дьякон, дед - священник, прадед -
дьякон, и весь род его, быть может, со времен принятия
на Руси христианства, принадлежал к духовенству, и
любовь его к церковным службам, духовенству, к звону
колоколов была у него врожденной, глубокой, неискоре-
нимой; в церкви он, особенно когда сам участвовал в
служении, чувствовал себя деятельным, бодрым,счаст-
ливым. Так и теперь. Только когда прочли уже восьмое
евангелие, он почувствовал, что ослабел у него голос,
даже кашля не было слышно, сильно разболелась го-
лова, и стал беспокоить страх, что он вот-вот упадет.
И в самом деле, ноги совсем онемели, так что мало-по-
малу он перестал ощущать их, и непонятно ему было,
как и на чем он стоит, отчего не падает...
   Когда служба кончилась, было без четверти двена-
дцать. Приехав к себе, преосвященный тотчас же раз-
делся и лег, даже богу не помолился. Он не мог говорить
и, казалось ему, не мог бы уже стоять. Когда он
укрывался одеялом, захотелось вдруг за границу, не-
стерпимо захотелось! Кажется, жизнь бы отдал, только
бы не видеть этих жалких, дешевых ставен, низких
потолков, не чувствовать этого тяжкого монастырского
запаха. Хоть бы один человек, с которым можно было
бы поговорить, отвести душу!
   Долго слышались чьи-то шаги в соседней комнате,
и он никак не мог вспомнить, кто это. Наконец, отвори-
лась дверь, вошел Сисой со свечой и с чайной чашкой
в руках.
   - Вы уже легли, преосвященнейший? - спросил
он. - А я вот пришел, хочу вас смазать водкой с уксу-
сом. Ежели натереться хорошо, то большая от этого
польза. Господи Иисусе Христе... Вот так... Вот так...
А я сейчас в нашем монастыре был... Не ндравится мне!
Уйду отсюда завтра, владыко, не желаю больше. Гос-
поди Иисусе Христе... Вот так...
   Сисой не мог долго оставаться на одном месте, и ему
казалось, что в Панкратиевском монастыре он живет
уже целый год. А главное, слушая его, трудно было по-
нять, где его дом, любит ли он кого-нибудь или что-ни-
будь, верует ли в бога... Ему самому было непонятно,
почему он монах, да и не думал он об этом, и уже давно
стерлось в памяти время, когда его постригли; похоже
было, как будто он прямо родился монахом.
   - Уйду завтра. Бог с ним, со всем!
   - Мне бы потолковать с вами... все никак не собе-
русь, - проговорил преосвященный тихо, через силу. -
Я ведь тут никого и ничего не знаю.
   - До воскресенья, извольте, останусь, так и быть
уж, а больше не желаю. Ну их!
   - Какой я архиерей? - продолжал тихо преосвя-
щенный. - Мне бы быть деревенским священником,
дьячком... или просто монахом... Меня давит все это...
давит...
   - Что? Господи Иисусе Христе... Вот так... Ну,
спите себе, преосвященнейший!.. Что уж там! Куда там!
Спокойной ночи!
   Преосвященный не спал всю ночь. А утром, часов в
восемь, у него началось кровотечение из кишок. Келей-
ник испугался и побежал сначала к архимандриту, по-
том за монастырским доктором Иваном Андреичем,
жившим в городе. Доктор, полный старик, с длинной
седой бородой, долго осматривал преосвященного и все
покачивал головой и хмурился, потом сказал:
   - Знаете, ваше преосвященство? Ведь у вас брюш-
ной тиф!
   От кровотечений преосвященный в какой-нибудь час
очень похудел, побледнел, осунулся, лицо сморщилось,
глаза были большие, и как будто он постарел, стал
меньше ростом, и ему уже казалось, что он худее и сла-
бее, незначительнее всех, что все то, что было, ушло
куда-то очень-очень далеко и уже более не повторится,
не будет продолжаться.
   "Как хорошо! - думал он. - Как хорошо!"
   Пришла старуха мать. Увидев его сморщенное лицо
и большие глаза, она испугалась, упала на колени пред
кроватью и стала целовать его лицо, плечи, руки. И ей
тоже почему-то казалось, что он худее, слабее и незна-
чительнее всех, и она уже не помнила, что он архиерей,
и целовала его, как ребенка, очень близкого, родного.
   - Павлуша, голубчик, - заговорила она, - родной
мой!.. Сыночек мой!.. Отчего ты такой стал? Павлуша,
отвечай же мне!
   Катя, бледная, суровая, стояла возле и не понимала,
что с дядей, отчего у бабушки такое страдание на лице,
отчего она говорит такие трогательные, печальные
слова. А он уже не мог выговорить ни слова, ничего не
понимал, и представлялось ему, что он, уже простой,
обыкновенный человек, идет по полю быстро, весело,
постукивая палочкой, а над ним широкое небо, залитое
солнцем, и он свободен теперь, как птица, может идти,
куда угодно!
   - Сыночек, Павлуша, отвечай же мне! - говорила
старуха. - Что с тобой? Родной мой!
   - Не беспокойте владыку, - проговорил Сисой сер-
дито, проходя через комнату. - Пущай поспит... Нечего
там... чего уж!..
   Приезжали три доктора, советовались, потом уехали.
День был длинный, неимоверно длинный, потом насту-
пила и долго-долго проходила ночь, а под утро, в суб-
боту, к старухе, которая лежала в гостиной на диване,
подошел келейник и попросил ее сходить в спальню:
преосвященный приказал долго жить.
   А на другой день была пасха. В городе было сорок
две церкви и шесть монастырей; гулкий, радостный звон
с утра до вечера стоял над городом, не умолкая, волнуя
весенний воздух; птицы пели, солнце ярко светило. На
большой базарной площади было шумно, колыхались
качели, играли шарманки, визжала гармоника, разда-
вались пьяные голоса. На главной улице после полудня
началось катанье на рысаках, - одним словом, было ве-
село, все благополучно, точно так же, как было в прош-
лом году, как будет, по всей вероятности, и в будущем.
   Через месяц был назначен новый викарный архие-
рей, а о преосвященном Петре уже никто не вспоминал.
А потом и совсем забыли. И только старуха, мать по-
койного, которая живет теперь у зятя-дьякона в глухом
уездном городишке, когда выходила под вечер, чтобы
встретить свою корову, и сходилась на выгоне с другими
женщинами, то начинала рассказывать о детях, о вну-
ках, о том, что у нее был сын архиерей, и при этом гово-
рила робко, боясь, что ей не поверят...
   И ей в самом деле не все верили.
( рассказ художника )
Часть 1
   Это было 6-7 лет тому назад, когда я жил в одном
из уездов Т-ой губернии, в имении помещика Белокуро-
ва, молодого человека, который вставал очень рано,
ходил в поддевке, по вечерам пил вино и все жаловался
мне, что он нигде и ни в ком не встречает сочувствия.
Он жил в саду во флигеле, а я в старом барском доме,
в громадной зале с колоннами, где не было никакой ме-
бели, кроме широкого дивана, на котором я спал, да
еще стола, на котором я раскладывал пасьянс. Тут
всегда, даже в тихую погоду, что-то гудело в старых
амосовских печах, а во время грозы весь дом дрожал и,
казалось, трескался на части, и было немножко страш-
но, особенно ночью, когда все десять больших окон
вдруг освещались молнией.
   Обреченный судьбой на постоянную праздность, я не
делал решительно ничего. По целым часам я смотрел
в свои окна на небо, на птиц, на аллеи, читал все, что
привозили мне с почты, спал. Иногда я уходил из дому
и до позднего вечера бродил где-нибудь.
   Однажды, возвращаясь домой, я нечаянно забрел
в какую-то незнакомую усадьбу. Солнце уже прята-
лось, и на цветущей ржи растянулись вечерние тени.
Два ряда старых, тесно посаженных, очень высоких
елей стояли, как две сплошные стены, образуя мрачную,
красивую аллею. Я легко перелез через изгородь и по-
шел по этой аллее, скользя по еловым иглам, которые
тут на вершок покрывали землю. Было тихо, темно,
и только высоко на вершинах кое-где дрожал яркий
золотой свет и переливал радугой в сетях паука. Силь-
но, до духоты, пахло хвоей. Потом я повернул на длин-
ную липовую аллею. И тут тоже запустение и старость;
прошлогодняя листва печально шелестела под ногами,
и в сумерках между деревьями прятались тени. Напра-
во, в старом фруктовом саду, нехотя, слабым голосом
пела иволга, должно быть, тоже старушка. Но вот и
липы кончились; я прошел мимо белого дома с терра-
сой и с мезонином, и передо мною неожиданно развер-
нулся вид на барский двор и на широкий пруд с купаль-
ней, с толпой зеленых ив, с деревней на том берегу, с
высокой узкой колокольней, на которой горел крест,
отражая в себе заходившее солнце. На миг на меня по-
веяло очарованием чего-то родного, очень знакомого,
будто я уже видел эту самую панораму когда-то в
детстве.
   А у белых каменных ворот, которые вели со двора
в поле, у старинных крепких ворот со львами, стояли
две девушки. Одна из них, постарше, тонкая, бледная,
очень красивая, с целой копной каштановых волос на
голове, с маленьким упрямым ртом, имела строгое вы-
ражение и на меня едва обратила внимание; другая же,
больше - тоже тонкая и бледная, с большим ртом и
с большими глазами, с удивлением посмотрела на меня,
когда я проходил мимо, сказала что-то по-английски и
сконфузилась, и мне показалось, что и эти два милых
лица мне давно уже знакомы. И я вернулся домой с
таким чувством, как будто видел хороший сон.
   Вскоре после этого, как-то в полдень, когда я и
Белокуров гуляли около дома, неожиданно, шурша по
траве, въехала во двор рессорная коляска, в которой
сидела одна из тех девушек. Это была старшая. Она
приехала с подписным листом просить на погорельцев.