разво-
рачивалось громадное, широкое будущее, которое до
сих пор было так мало заметно. Дождь стучал в окна
вагона, было видно только зеленое поле, мелькали
телеграфные столбы да птицы на проволоках, и радость
вдруг перехватила ей дыхание: она вспомнила, что она
едет на волю, едет учиться, а это все равно, что когда-то
очень давно называлось уходить в казачество. Она и
смеялась, и плакала, и молилась.
   - Ничего-о! - говорил Саша, ухмыляясь. - Ни-
чего-о!
Часть 6
   Прошла осень, за ней прошла зима. Надя уже силь-
но тосковала и каждый день думала о матери и о ба-
бушке, думала о Саше. Письма из дому приходили ти-
хие, добрые, и казалось, все уже было прощено и за-
быто. В мае после экзаменов она, здоровая, веселая,
поехала домой и на пути остановилась в Москве, чтобы
повидаться с Сашей. Он был все такой же, как и прош-
лым летом; бородатый, со всклокоченной головой, все
в том же сюртуке и парусинковых брюках, все с теми же
большими, прекрасными глазами; но вид у него был
нездоровый, замученный, он и постарел, и похудел,
и все покашливал. И почему-то показался он Наде се-
рым, провинциальным.
   - Боже мой, Надя приехала! - сказал он и весе-
ло рассмеялся. - Родная моя, голубушка!
   Посидели в литографии, где было накурено и силь-
но, до духоты, пахло тушью и красками; потом пошли в
его комнату, где было накурено, наплевано; на столе
возле остывшего самовара лежала разбитая тарелка
с темной бумажкой, и на столе и на полу было множество
мертвых мух. И тут было видно по всему, что личную
жизнь свою Саша устроил неряшливо, жил как придет-
ся, с полным презрением к удобствам, и если бы кто-ни-
будь заговорил с ним об его личном счастье, об его лич-
ной жизни, о любви к нему, то он бы ничего не понял и
только бы засмеялся.
   - Ничего, все обошлось благополучно, - расска-
зывала Надя торопливо. - Мама приезжала ко мне
осенью в Петербург, говорила, что бабушка не сер-
дится, а только все ходит в мою комнату и крестит
стены.
   Саша глядел весело, но покашливал и говорил над-
треснутым голосом, и Надя все вглядывалась в него и не
понимала, болен ли он на самом деле серьезно или ей
это только так кажется.
   - Саша, дорогой мой, - сказала она, - а ведь вы
больны!
   - Нет, ничего. Болен, но не очень...
   - Ах, боже мой, - заволновалась Надя, - отчего
вы не лечитесь, отчего не бережете своего здоровья?
Дорогой мой, милый Саша, - проговорила она, и сле-
зы брызнули у нее из глаз, и почему-то в воображении
ее выросли и Андрей Андреич, и голая дама с вазой,
и все ее прошлое, которое казалось теперь таким же да-
леким, как детство; и заплакала она оттого, что Саша уже
не казался ей таким новым, интеллигентным, интерес-
ным, как был в прошлом году. - Милый Саша, вы очень,
очень больны. Я бы не знаю что сделала, чтобы вы не
были так бледны и худы. Я вам так обязана! Вы не мо-
жете даже представить себе, как много вы сделали для
меня, мой хороший Саша! В сущности для меня вы те-
перь самый близкий, самый родной человек.
   Они посидели, поговорили; и теперь, после того как
Надя провела зиму в Петербурге, от Саши, от его слов,
от улыбки и от всей его фигуры веяло чем-то отжитым,
старомодным, давно спетым и, быть может, уже ушед-
шим в могилу.
   - Я послезавтра на Волгу поеду, - сказал Саша, -
ну, а потом на кумыс. Хочу кумыса попить. А со мной
едет один приятель с женой. Жена удивительный че-
ловек; все сбиваю ее, уговариваю, чтоб она учиться
пошла. Хочу, чтобы жизнь свою перевернула.
   Поговоривши, поехали на вокзал. Саша угощал
чаем, яблоками; а когда поезд тронулся, и он, улыбаясь,
помахивал платком, то даже по ногам его видно было,
что он очень болен и едва ли проживет долго.
   Приехала Надя в свой город в полдень. Когда она
ехала с вокзала домой, то улицы казались ей очень ши-
рокими, а дома маленькими, приплюснутыми; людей
не было, и только встретился немец-настройщик в ры-
жем пальто. И все дома словно пылью покрыты. Бабуш-
ка, совсем уже старая, по-прежнему полная и некраси-
вая, охватила Надю руками и долго плакала, прижав-
шись лицом к ее плечу, и не могла оторваться. Нина
Ивановна тоже сильно постарела и подурнела, как-то
осунулась вся, но все еще по-прежнему была затянута,
и бриллианты блестели у нее на пальцах.
   - Милая моя! - говорила она, дрожа всем телом. -
Милая моя!
   Потом сидели и молча плакали. Видно было, что и
бабушка и мать чувствовали, что прошлое потеряно
навсегда и бесповоротно: нет уже ни положения в об-
ществе, ни прежней чести, ни права приглашать к себе
в гости; так бывает, когда среди легкой, беззаботной
жизни вдруг нагрянет ночью полиция, сделает обыск,
и хозяин дома, окажется, растратил, подделал, - и
прощай тогда навеки легкая, беззаботная жизнь!
   Надя пошла наверх и увидела ту же постель, те же
окна с белыми, наивными занавесками, а в окнах тот
же сад, залитый солнцем, веселый, шумный. Она по-
трогала свой стол, посидела, подумала. И обе-
дала хорошо, и пила чай со вкусными, жирными слив-
ками, но чего-то уже не хватало, чувствовалась пусто-
та в комнатах, и потолки были низки. Вечером она
легла спать, укрылась, и почему-то было смешно ле-
жать в этой теплой, очень мягкой постели.
   Пришла на минутку Нина Ивановна, села, как са-
дятся виноватые, робко и с оглядкой.
   - Ну, как, Надя? - спросила она, помолчав. - Ты
довольна? Очень довольна?
   - Довольна, мама.
   Нина Ивановна встала и перекрестила Надю и окна.
   - А я, как видишь, стала религиозной, - сказала
она. - Знаешь, я теперь занимаюсь философией и все
думаю, думаю... И для меня теперь многое стало ясно,
как день. Прежде всего надо, мне кажется, чтобы вся
жизнь проходила как сквозь призму.
   - Скажи, мама, как здоровье бабушки?
   - Как будто бы ничего. Когда ты уехала тогда с Са-
шей и пришла от тебя телеграмма, то бабушка, как
прочла, так и упала; три дня лежала без движения.
Потом все богу молилась и плакала. А теперь ни-
чего.
   Она встала и прошлась по комнате.
   "Тик-ток... - стучал сторож. - Тик-ток, тик-ток..."
   - Прежде всего надо, чтобы вся жизнь проходила
как бы сквозь призму, - сказала она, - то есть, дру-
гими словами, надо, чтобы жизнь в сознании делилась
на простейшие элементы, как бы на семь основных цве-
тов, и каждый элемент надо изучать в отдельности.
   Что еще сказала Нина Ивановна и когда она ушла,
Надя не слышала, так как скоро уснула.
   Прошел май, настал июнь. Надя уже привыкла к до-
му. Бабушка хлопотала за самоваром, глубоко вздыхала;
Нина Ивановна рассказывала по вечерам про свою фи-
лософию; она по-прежнему проживала в доме, как при-
живалка, и должна была обращаться к бабушке за
каждым двугривенным. Было много мух в доме, и по-
толки в комнатах, казалось, становились все ниже и
ниже. Бабуля и Нина Ивановна не выходили на улицу
из страха, чтобы им не встретились отец Андрей и Анд-
рей Андреич. Надя ходила по саду, по улице, глядела
на дома, на серые заборы, и ей казалось, что в городе
все давно уже состарилось, отжило и все только ждет
не то конца, не то начала чего-то молодого, свежего. О,
если бы поскорее наступила эта новая, ясная жизнь,
когда можно будет прямо и смело смотреть в глаза сво-
ей судьбе, сознавать себя правым, быть веселым, сво-
бодным! А такая жизнь рано или поздно настанет! Ведь
будет же время, когда от бабушкина дома, где все так
устроено, что четыре прислуги иначе жить не могут,
как только в одной комнате, в подвальном этаже, в не-
чистоте, - будет же время, когда от этого дома не оста-
нется и следа, и о нем забудут, никто не будет помнить.
И Надю развлекали только мальчишки из соседнего
двора; когда она гуляла по саду, они стучали в забор
и дразнили ее со смехом:
   - Невеста! Невеста!
   Пришло из Саратова письмо от Саши. Своим весе-
лым, танцующим почерком он писал, что путешествие
по Волге ему удалось вполне, но что в Саратове он при-
хворнул немного, потерял голос и уже две недели ле-
жит в больнице. Она поняла, что это значит, и пред-
чувствие, похожее на уверенность, овладело ею. И ей
было неприятно, что это предчувствие и мысли о Саше
не волновали ее так, как раньше. Ей страстно хоте-
лось жить, хотелось в Петербург, и знакомство с Са-
шей представлялось уже милым, но далеким, далеким
прошлым! Она не спала всю ночь и утром сидела у окна,
прислушивалась. И в самом деле, послышались голоса
внизу; встревоженная бабушка стала о чем-то быстро
спрашивать. Потом заплакал кто-то... Когда Надя
сошла вниз, то бабушка стояла в углу и молилась, и
лицо у нее было заплакано. На столе у нее лежала теле-
грамма.
   Надя долго ходила по комнате, слушая, как плачет
бабушка, потом взяла телеграмму, прочла. Сообщалось,
что вчера утром в Саратове от чахотки скончался Алек-
сандр Тимофеич, или, попросту, Саша.
   Бабушка и Нина Ивановна пошли в церковь зака-
зывать панихиду, а Надя долго еще ходила по комна-
там и думала. Она ясно сознавала, что жизнь ее пере-
вернута, как хотел того Саша, что она здесь одинокая,
чужая, ненужная и что все ей тут ненужно, все преж-
нее оторвано от нее и исчезло, точно сгорело и пепел
разнесся по ветру. Она вошла в Сашину комнату, по-
стояла тут.
   "Прощай, милый Саша!" - думала она, и впереди
ей рисовалась жизнь новая, широкая, просторная, и
эта жизнь, еще неясная, полная тайн, увлекала и ма-
нила ее.
   Она пошла к себе наверх укладываться, а на дру-
гой день утром простилась со своими и, живая, весе-
лая, покинула город - как полагала, навсегда.
   Исправляющий должность судебного следователя и
уездный врач ехали на вскрытие в село Сырню. По до-
роге их захватила метель, они долго кружили и при-
ехали к месту не в полдень, как хотели, а только к ве-
черу, когда уже было темно. Остановились на ночлег в
земской избе. Тут же, в земской избе, по случайности,
находился и труп, труп земского страхового агента Ле-
сницкого, который три дня назад приехал в Сырню и,
расположившись в земской избе и потребовав себе са-
мовар, застрелился совершенно неожиданно жля всех;
и то обстоятельство, что он покончил с жизнью как-то
странно, за самоваром, разложив на столе закуски,
дало многим повод заподозрить тут убийство; понадо-
билось вскрытие.
   Доктор и следователь в сенях стряхивали с себя
снег, стуча ногами, а возле стоял сотский Илья Лоша-
дин, старик, и светил им, держа в руках жестяную лам-
почку. Сильно пахло керосином.
   - Ты кто? - спросил доктор.
   - Цоцкай... - ответил сотский.
   Он и на почте так расписывался: цоцкай.
   - А где же понятые?
   - Должно, чай пить пошли, ваше высокоблагоро-
дие.
   Направо была чистая комната, "приезжая", или го-
сподская, налево - черная, с большой печью и полатя-
ми. Доктор и следователь, а за ними сотский, держа
лампочку выше головы, вошли в чистую. Здесь на по-
лй, у самых ножек стола, лежало неподвижно длинное
тело, покрытое белым. При слабом свете лампочки,
кроме белого покрывала, ясно были видны еще новые
резиновые калоши, и все тут было нехорошо, жутко: и
темные стены, и тишина, и эти калоши, и неподвиж-
ность мертвого тела. На столе был самовар, давно уже
холодный, и вокруг него свертки, должно быть с заку-
сками.
   - Стреляться в земской избе - как это бестакт-
но! - проговорил доктор. - Пришла охота пустить себе
пулю в лоб, ну и стрелялся бы у себя в доме, где-нибудь
в сарае.
   Он, как был, в шапке, в шубе и в валенках, опу-
стился на скамью; его спутник, следователь, сел напро-
тив.
   - Эти истерики и неврастеники большие эгоисты, -
продолжал доктор с горечью. - Когда неврастеник спит
с вами в одной комнате, то шуршит газетой; когда он
обедает с вами, то устраивает сцену своей жене, не
стесняясь вашим присутствием; и когда ему приходит
охота застрелиться, то вот он стреляется в деревне, в
земской избе, чтобы наделать всем побольше хлопот.
Эти господа при всех обстоятельствах жизни думают
только о себе. Только о себе! Потому-то старики так и
не любят этого нашего "нервного века".
   - Мало ли чего не любят старики, - сказал следо-
ватель зевая. - Вы вот укажите старикам на то, какая
разница между прежними и теперешними самоубий-
ствами. Прежний, так называемый порядочный чело-
век стрелялся оттого, что казенные деньги растратил, а
теперешний - жизнь надоела, тоска... Что лучше?
   - Жизнь надоела, тоска, но, согласитесь, можно
было бы застрелиться и не в земской избе.
   - Уж такое горе, - заговорил сотский, - такое
горе, чистое наказание. Народ очень беспокоится, ваше
высокоблагородие, уж третью ночь не спят. Ребята
плачут. Надо коров доить, а бабы в хлев не идут, бо-
ятся... Как бы в потемках барин не примерещился. Из-
вестно, глупые женщины, но которые и мужики тоже
боятся. Как вечер, мимо избы не ходят в одиночку, а
так, все табуном. И понятые тоже...
   Доктор Старченко, мужчина средних лет, с тем-
ной бородой, в очках, и следователь Лыжин, белоку-
рый, еще молодой, кончивший только два года назад и
похожий больше на студента, чем на чиновника, сидели
молча, задумавшись. Им было досадно, что они опо-
здали. Нужно было теперь ждать до утра, оставаться
здесь ночевать, а был еще только шестой час, и им пред-
ставлялись длинный вечер, потом длинная, темная
ночь, скука, неудобство их постелей, тараканы, утрен-
ний холод; и, прислушиваясь к метели, которая выла в
трубе и на чердаке, они оба думали о том, как все это
не похоже на жизнь, которой они хотели бы для себя и
о которой когда-то мечтали, и как оба они далеки от
своих сверстников, которые теперь в городе ходят по ос-
вещенным улицам, не замечая непогоды, или соби-
раются теперь в театр, или сидят в кабинетах за кни-
гой. О, как дорого дали бы они теперь, чтобы только
пройтись по Невскому или по Петровке в Москве, по-
слушать порядочного пения, посидеть час-другой в ре-
сторане...
   - У-у-у-у! - пела метель на чердаке, и что-то сна-
ружи хлопало злобно, должно быть вывеска на зем-
ской избе. - У-у-у-у!
   - Как вам угодно, а я не желаю тут оставаться, -
сказал Старченко, поднимаясь. - Еще шестой час,
спать рано, я поеду куда-нибудь. Тут недалеко
живет фон Тауниц, всего три версты от Сырни. Поеду
к нему, проведу там вечер. Сотский, ступай скажи ям-
щику, чтобы не распрягал. А вы как? - спросил он у
Лыжина.
   - Не знаю. Должно быть, спать лягу.
   Доктор запахнул шубу и вышел. Слышно было,
как он разговаривал с ямщиком, как на озябших ло-
шадях вздрагивали бубенчики. Уехал.
   - Тебе, барин, здесь ночевать не годится, - сказал
сотский, - иди в ту половину. Там не чисто, да уж
одну ночь ничего. Я сейчас самовар возьму у мужика,
заставлю, потом этого навалю тебе сена, спи, ваше вы-
сокоблагородие, с богом.
   Немного погодя следователь сидел в черной поло-
вине за столом и пил чай, а сотский Лошадин стоял у
двери и говорил. Это был старик за шестьдесят лет,
небольшого роста, очень худой, сгорбленный, белый, на
лице наивная улыбка, глаза слезились, и все он почмо-
кивал, точно сосал леденец. Он был в коротком полу-
шубке и в валенках и не выпускал из рук палки. Моло-
дость следователя, повидимому, вызывала в нем жа-
лость, и потому, вероятно, он говорил ему "ты".
   - Старшина Федор Макарыч приказывал, как при-
едет становой или следователь, чтобы ему доложить, -
говорил он. - Значит, такое дело, надо идти теперь... До
волости четыре версты, метель, снегу намело - страсть,
пожалуй, придешь туда не раньше, как в полночь.
Ишь гудет как.
   - Старшина мне не нужен, - сказал Лыжин. - Ему
тут нечего делать.
   Он с любопытством посматривал на старика и спро-
сил:
   - Скажи, дед, сколько лет ты ходишь сотским?
   - Сколько? Да уж лет тридцать. После воли через
пять лет стал ходить, вот и считай. С того времени каж-
дый день хожу. У людей праздник, а я все хожу. На
дворе Святая, в церквах звон, Христос воскресе, а я с
сумкой. В казначейство, на почту, к становому на квар-
тиру, к земскому, к податному, в управу, к господам,
к мужикам, ко всем православным христианам. Ношу
пакеты, повестки, окладные листы, письма, бланки раз-
ные, ведомости, и значит, господин хороший, ваше вы-
сокоблагородие, нынче такие бланки пошли, чтобы цы-
фри записывать, - желтые, белые, красные, - и всякий
барин, или батька, или богатый мужик беспременно за-
писать должен раз десять в год, сколько у него посеяно
и убрано, сколько у него четвертей или пудов ржи,
сколько овса, сена и какая, значит, погода и разные
там насекомые. Конечно, пиши что хочешь, тут одна
форма, а ты ходи, раздавай листки, а потом опять ходи
и собирай. Вот, к примеру сказать, барина потрошить не
к чему, сам знаешь, пустое дело, только руки поганить,
а ты вот потрудился, ваше высокоблагородие, приехал,
потому форма; ничего тут не поделаешь. Тридцать лет
хожу по форме. Летом оно ничего, тепло, сухо, а зи-
мой или осенью оно неудобно. Случалось, и утопал и
замерзал - всего бывало. И в лесу сумку отнимали не-
добрые люди, и в шею били, и под судом был...
   - За что под судом?
   - За мошенничество.
   - То есть как за мошенничество?
   - А так, значит, писарь Хрисанф Григорьев под-
рядчику чужие доски продал, обманул, значит. Я был
при этом деле, меня за водкой в трактир посылали; ну,
со мной писарь не делился, даже стаканчика не поднес,
но как я по нашей бедности, по видимости, значит, че-
ловек ненадежный, не стоющий, то нас обеих судили;
его в острог, а меня, дал бог, оправдали по всем пра-
вам. В суде такую бумагу читали. И все в мундирах.
На суде-то. Я так тебе скажу, ваше высокоблагоро-
дие, наша служба для непривычного - не приведи бог,
погибель сущая, а для нас ничего. Когда не ходишь,
так даже ноги болят. И дома для нас хуже. Дома в во-
лости писарю печь затопи, писарю воды принеси, пи-
сарю сапоги почисть.
   - А сколько ты получаешь жалованья? - спросил
Лыжин.
   - Восемьдесят четыре рубля в год.
   - Небось ведь и доходишки есть. Не без того?
   - Какие наши доходишки! Нынешние господа на
чай дают редко когда. Господа нынче строгие, оби-
жаются все. Ты ему бумагу принес - обижается, шап-
ку перед ним снял - обижается. Ты, говорит, не с того
крыльца зашел, ты, говорит, пьяница, от тебя луком во-
няет, болван, говорит, сукин сын. Есть, конечно, и доб-
рые, да что с них возьмешь, только насмехаются и
разные прозвания. К примеру, барин Алтухин; и добрый
и, глядишь, чверезый, в своем уме, а как увидит, так и
кричит, сам не понимает что. Прозвание мне такое дал.
Ты, говорит...
   Сотский проговорил какое-то слово, но так тихо,
что нельзя было разобрать.
   - Как? - спросил Лыжин. - Ты повтори.
   - Администрация! - громко повторил сотский. -
Давно уж так зовет, лет шесть. Здравствуй, админи-
страция! Но я ничего, пускай, бог с ним. Случается,
какая барыня вышлет стаканчик водочки и кусок пиро-
га, ну, выпьешь за ее здоровье. А больше мужики по-
дают; мужики - те душевней, бога боятся: кто хлебца,
кто щец даст похлебать, кто и поднесет. Старосты чай-
ком потчуют в трактире. Вот сейчас понятые пошли чай
пить. "Лошадин, говорят, побудь тут за нас, по-
стереги", - и по копейке дали. Страшно им с непри-
вычки. А вчерась дали пятиалтынничек и стаканчик
поднесли.
   - А тебе разве не страшно?
   - Страшно, барин, да ведь наше дело такое -
служба, никуда от ней не уйдешь. Летось ведо арестан-
та в город, а он меня - по шее! по шее! по шее! А кру-
гом поле, лес, - куда от него уйдешь? Так и тут вот.
Барина, Лесницкого, я еще эканького помню, и отца его
знал, и мамашу. Я из деревни Недощотовой, а они, го-
спода Лесницкие, от нас не больше, как в версте, и того
меньше, межа с межой. И была у господина Лесницкого
сестра девица, богобоязливая и милосердная. Помяни,
господи, душу рабы твоей Юлии, вечная память. За-
муж не пошла, а когда помирала, то все свое добро по-
делила; на монастырь записала сто десятин, да нам, об-
ществу крестьян деревни Недощотовой, на помин души,
двести, а братец ейный, барин-то, бумагу спрятал, ска-
зывают, в печке сжег и всю землю себе забрал. Думал,
значит, себе на пользу, ан - нет, по