Не глядя на нас, она очень серьезно и обстоятельно рас-
сказала нам, сколько сгорело домов в селе Сиянове,
сколько мужчин, женщин и детей осталось без крова и
что намерен предпринять на первых порах погорель-
ческий комитет, членом которого она теперь была.
Давши нам подписаться, она спрятала лист и тотчас же
стала прощаться.
   - Вы совсем забыли нас, Петр Петрович, - ска-
зала она Белокурову, подавая ему руку. - Приезжай-
те, и если monsieur N. (она назвала мою фамилию) за-
хочет взглянуть, как живут почитатели его таланта,
и пожалует к нам, то мама и я будем очень рады.
   Я поклонился.
   Когда она уехала, Петр Петрович стал рассказы-
вать. Эта девушка, по его словам, была из хорошей се-
мьи, и звали ее Лидией Волчаниновой, а имение, в ко-
тором она жила с матерью и сестрой, так же как и
село на другом берегу пруда, называлось Шелковкой.
Отец ее когда-то занимал видное место в Москве и
умер в чине тайного советника. Несмотря на хорошие
средства, Волчаниновы жили в деревне безвыездно,
лето и зиму, и Лидия была учительницей в земской
сяц. Она тратила на себя только эти деньги и горди-
лась, что живет на собственный счет.
   - Интересная семья, - сказал Белокуров. - По-
жалуй, сходим к ним как-нибудь. Они будут вам очень
рады.
   Как-то после обеда, в один из праздников, мы вспом-
нили про Волчаниновых и отправились к ним в Шел-
ковку. Они, мать и обе дочери, были дома. Мать, Ека-
терина Павловна, когда-то, по-видимому, красивая,
теперь же сырая не по летам, больная одышкой, груст-
ная, рассеянная, старалась занять меня разговором о
живописи. Узнав от дочери, что я, быть может, приеду
в Шелковку, она торопливо припомнила два-три моих
пейзажа, какие видела на выставках в Москве, и те-
перь спрашивала, что я хотел в них выразить. Лидия,
или, как ее звали дома, Лида, говорила больше с Бе-
локуровым, чем со мной. Серьезная, не улыбаясь, она
спрашивала его, почему он не служит в земстве и по-
чему до сих пор не был ни на одном земском собрании.
   - Не хорошо, Петр Петрович, - говорила она уко-
ризненно. - Нехорошо. Стыдно.
   - Правда, Лида, правда, - соглашалась мать. -
Не хорошо.
   - Весь наш уезд находится в руках Балагина, -
продолжала Лида, обращаясь ко мне. - Сам он пред-
седатель управы, и все должности в уезде роздал своим
племянникам и зятьям и делает что хочет. Надо бо-
роться. Молодежь должна составить из себя сильную
партию, но вы видите, какая у нас молодежь. Стыдно,
Петр Петрович!
   Младшая сестра, Женя, пока говорили о земстве,
молчала. Она не принимала участия в серьезных раз-
говорах, ее в семье еще не считали взрослой и, как ма-
ленькую, называли Мисюсь, потому что в детстве она
называла так мисс, свою гувернантку. Все время она
смотрела на меня с любопытством и, когда я осматри-
вал в альбоме фотографии, объясняла мне: "Это дядя...
Это крестный папа", - и водила пальчиком по портре-
там и в это время по-детски касалась меня своим пле-
чом, и я близко видел ее слабую, неразвитую грудь,
тонкие плечи, косу и худенькое тело, туго стянутое
поясом.
   Мы играли в крокет и lawn-tennis, гуляли по саду,
пили чай, потом долго ужинали. После громадной пус-
той залы с колоннами мне было как-то по себе в этом
небольшом уютном доме, в котором не было на стенах
олеографий и прислуге говорили вы, и все мне казалось
молодым и чистым благодаря присутствию Лиды и
Мисюсь, и все дышало порядочностью. За ужином Лида
опять говорила с Белокуровым о земстве, о Бала-
гине, о школьных библиотеках. Это была живая, ис-
кренняя, убежденная девушка, и слушать ее было ин-
тересно, хотя говорила она много и громко - быть
может, оттого, что привыкла говорить в школе. Зато мой
Петр Петрович, у которого еще со студенчества оста-
лась манера всякий разговор сводить на спор, говорил
скучно, вяло и длинно, с явным желанием казаться ум-
ным и передовым человеком. Жестикулируя, он опро-
кинул рукавом соусник, и на скатерти образовалась
большая лужа, но, кроме меня, казалось, никто не за-
метил этого.
   Когда мы возвращались домой, было темно и
тихо.
   - Хорошее воспитание не в том, что ты не прольешь
соуса на скатерть, а в том, что ты не заметишь, если это
сделает кто-нибудь другой, - сказал Белокуров и вздох-
нул. - Да, прекрасная, интеллигентная семья. Отстал
я от хороших людей, ах как отстал! А все дела, дела!
Дела!
   Он говорил о том, как много приходится работать,
когда хочешь стать образцовым сельским хозяином.
А я думал: какой это тяжелый и ленивый малый! Он,
когда говорил о чем-нибудь серьезно, то с напряже-
нием тянул "э-э-э-э", и работал так же, как говорил, -
медленно, всегда опаздывая, пропуская сроки. В его
деловитость я плохо верил уже потому, что письма,
которые я поручал ему отправлять на почту, он по
целым неделям таскал у себя в кармане.
   - Тяжелее всего, - бормотал он, идя рядом со
мной, - тяжелее всего, что работаешь и ни в ком не
встречаешь сочувствия. Никакого сочувствия!
Часть 2
   Я стал бывать у Волчаниновых. Обыкновенно я си-
дел на нижней ступени террасы; меня томило недоволь-
ство собой, было жаль своей жизни, которая протекала
так быстро и неинтересно, и я все думал о том, как хо-
рошо было бы вырвать из своей груди сердце, которое
стало у меня таким тяжелым. А в это время на террасе
говорили, слышался шорох платьев, перелистывали
книгу. Я скоро привык к тому, что днем Лида прини-
мала больных, раздавала книжки и часто уходила в
деревню с непокрытой головой, под зонтиком, а ве-
чером громко говорила о земстве, о школах. Эта тон-
кая, красивая, неизменно строгая девушка с малень-
ким, изящно очерченным ртом всякий раз, когда на-
чинался деловой разговор, говорила мне сухо:
   - Это для вас не интересно.
   Я был ей не симпатичен. Она не любила меня за
то, что я пейзажист и в своих картинах не изображаю
народных нужд, и что я, как ей казалось, был равно-
душен к тому, во что она так крепко верила. Помнится,
когда я ехал по берегу Байкала, мне встретилась де-
вушка-бурятка, в рубахе и в штанах из синей дабы, вер-
хом на лошади; я спросил у нее, не продаст ли она мне
свою трубку, и, пока мы говорили, она с презрением
смотрела на мое европейское лицо и на мою шляпу, и
в одну минуту ей надоело говорить со мной, она гикнула
и поскакала прочь. И Лида точно так же презирала во
мне чужого. Внешним образом она никак не выражала
своего нерасположения ко мне, но я чувствовал его и,
сидя на нижней ступени террасы, испытывал раздра-
жение и говорил, что лечить мужиков, не будучи вра-
чом, значит обманывать их и что легко быть благоде-
телем, когда имеешь две тысячи десятин.
   А ее сестра, Мисюсь, не имела никаких забот и про-
водила свою жизнь в полной праздности, как я. Встав-
ши утром, она тотчас же бралась за книгу и читала,
сидя на террасе в глубоком кресле, так что ножки ее
едва касались земли, или пряталась с книгой в липо-
аллее, или шла за ворота в поле. Она читала це-
лый день, с жадностью глядя в книгу, и только потому,
что взгляд ее иногда становился усталым, ошеломлен-
ным и лицо сильно бледнело, можно было догадаться,
как это чтение утомляло ее мозг. Когда я приходил,
она, увидев меня, слегка краснела, оставляла книгу
и с оживлением, глядя мне в лицо своими большими
глазами, рассказывала о том, что случилось, например,
о том, что в людской загорелась сажа или что работ-
ник поймал в пруде большую рыбу. В будни она хо-
дила обыкновенно в светлой рубашечке и в темно-синей
юбке. Мы гуляли вместе, рвали вишни для варенья,
катались в лодке, и когда она прыгала, чтобы достать
вишню, или работала веслами, сквозь широкие рукава
просвечивали ее тонкие, слабые руки. Или я писал
этюд, а она стояла возле и смотрела с восхищением.
   В одно из воскресений, в конце июля, я пришел к
Волчаниновым утром, часов в девять. Я ходил по пар-
ку, держась подальше от дома, и отыскивал белые гри-
бы, которых в то лето было очень много, и ставил около
них метки, чтобы потом подобрать их вместе с Женей.
Дул теплый ветер. Я видел, как Женя и ее мать, обе
в светлых праздничных платьях, прошли из церкви до-
мой и Женя придерживала от ветра шляпу. Потом я
слышал, как на террасе пили чай.
   Для меня, человека беззаботного, ищущего оправ-
дания для своей постоянной праздности, эти летние
праздничные утра в наших усадьбах всегда были не-
обыкновенно привлекательны. Когда зеленый сад, еще
влажный от росы, весь сияет от солнца и кажется счаст-
ливым, когда около дома пахнет резедой и олеандром,
молодежь только что вернулась из церкви и пьет чай
в саду, и когда все так мило одеты и веселы, и когда
знаешь, что все эти здоровые, сытые, красивые люди
весь длинный день ничего не будут делать, то хочется,
чтобы вся жизнь была такою. И теперь я думал то же
самое и ходил по саду, готовый ходить так без дела и
без цели весь день, все лето.
   Пришла Женя с корзиной; у нее было такое выра-
жение, как будто она знала или предчувствовала, что
найдет меня в саду. Мы подбирали грибы и говорили,
и когда она спрашивала о чем-нибудь, то заходила впе-
ред, чтобы видеть мое лицо.
   - Вчера у нас в деревне произошло чудо, - ска-
зала она. - Хромая Пелагея была больна целый год,
никакие доктора и лекарства не помогали, а вчера ста-
руха пошептала, и прошло.
   - Это неважно, - сказал я. - Не следует искать
чудес только около больных и старух. Разве здоровье
не чудо? А сама жизнь? Что непонятно, то и есть чудо.
   - А вам не страшно то, что непонятно?
   - Нет. К явлениям, которых я не понимаю, я под-
хожу бодро и не подчиняюсь им. Я выше их. Человек
должен сознавать себя выше львов, тигров, звезд,
выше всего в природе, даже выше того, что непонятно
и кажется чудесным, иначе он не человек, а мышь,
которая всего боится.
   Женя думала, что я, как художник, знаю очень
многое и могу верно угадывать то, чего не знаю. Ей хо-
телось, чтобы я ввел ее в область вечного и прекрасного,
в этот высший свет, в котором, по ее мнению, я был своим
человеком, и она говорила со мной о боге, о вечной жиз-
ни, о чудесном. И я, не допускавший, что я и мое вооб-
ражение после смерти погибнем навеки, отвечал: "да,
люди бессмертны", "да, нас ожидает вечная жизнь".
А она слушала, верила и не требовала доказательств.
   Когда мы шли к дому, она вдруг остановилась и
сказала:
   - Наша Лида замечательный человек. Не правда
ли? Я ее горячо люблю и могла бы каждую минуту по-
жертвовать для нее жизнью. Но скажите, - Женя до-
тронулась до моего рукава пальцем, - скажите, по-
чему вы с ней все спорите? Почему вы раздражены?
   - Потому что она не права.
   Женя отрицательно покачала головой, и слезы по-
казались у нее на глазах.
   - Как это непонятно! - проговорила она.
   В это время Лида только что вернулась откуда-то и,
стоя около крыльца с хлыстом в руках, стройная, кра-
сивая, освещенная солнцем, приказывала что-то ра-
ботнику. Торопясь и громко разговаривая, она приня-
ла двух-трех больных, потом с деловым, озабоченным
видом ходила по комнатам, отворяя то один шкап, то
другой, уходила в мезонин; ее долго искали и звали
обедать, и пришла она, когда мы уже съели суп. Все
эти мелкие подробности я почему-то помню и люблю,
и весь этот день живо помню, хотя не произошло ни-
чего особенного. После обеда Женя читала, лежа в
глубоком кресле, а я сидел на нижней ступени террасы.
Мы молчали. Все небо заволокло облаками, и стал на-
крапывать редкий, мелкий дождь. Было жарко, ветер
давно уже стих, и казалось, что этот день никогда не
кончится. К нам на террасу вышла Екатерина Павлов-
на, заспанная, с веером.
   - О,мама, - сказала Женя, целуя у нее руку, -
тебе вредно спать днем.
   Они обожали друг друга. Когда одна уходила в сад,
то другая уже стояла на террасе и, глядя на деревья,
окликала: "ау, Женя!" или "мамочка, где ты?". Они
всегда вместе молились, и обе одинаково верили, и хо-
рошо понимали друг друга, даже когда молчали. И к
людям они относились одинаково. Екатерина Павлов-
на также скоро привыкла и привязалась ко мне, и ког-
да я не появлялся два-три дня, присылала узнать,
здоров ли я. На мои этюды она смотрела тоже с восхи-
щением, и с такою же болтливостью и так же откровен-
но, как Мисюсь, рассказывала мне, что случилось, и
часто поверяла мне свои домашние тайны.
   Она благоговела перед своей старшей дочерью. Лида
никогда не ласкалась, говорила только о серьезном;
она жила своею особенною жизнью и для матери и для
сестры была такою же священной, немного загадочной
особой, как для матросов адмирал, который все сидит
у себя в каюте.
   - Наша Лида замечательный человек, - говорила
часто мать. - Не правда ли?
   И теперь, пока накрапывал дождь, мы говорили о
Лиде.
   - Она замечательный человек, - сказала мать и
прибавила вполголоса тоном заговорщицы, испуганно
оглядываясь: - Таких днем с огнем поискать, хотя,
знаете ли, я начинаю немножко беспокоиться. Школа,
аптечки, книжки - все это хорошо, но зачем крайно-
сти? Ведь ей уже двадцать четвертый год, пора о себе
серьезно подумать. Этак за книжками и аптечками и не
увидишь, как жизнь пройдет... Замуж нужно.
   Женя, бледная от чтения, с помятою прической, при-
подняла голову и сказала как бы про себя, глядя на
мать:
   - Мамочка, все зависит от воли божией!
   И опять погрузилась в чтение.
   Пришел Белокуров в поддевке и в вышитой сороч-
ке. Мы играли в крокет и lawn-tennis, потом, когда
потемнело, долго ужинали, и Лида опять говорила о
школах и о Балагине, который забрал в свои руки
весь уезд. Уходя в этот вечер от Волчаниновых, я уно-
сил впечатление длинного-длинного, праздного дня,
с грустным сознанием, что все кончается на этом све-
те, как бы ни было длинно. Нас до ворот провожала
Женя, и оттого, быть может, что она провела со мной
весь день от утра до вечера, я почувствовал, что без
нее мне как будто скучно и что вся эта милая семья
близка мне; и в первый раз за все лето мне захотелось
писать.
   - Скажите, отчего вы живете так скучно, так не
колоритно? - спросил я у Белокурова, идя с ним до-
мой. - Моя жизнь скучна,тяжела, однообразна, пото-
му что я художник, я странный человек, я издерган
с юных дней завистью, недовольством собой, неверием
в свое дело, я всегда беден, я бродяга, но вы-то, вы,
здоровый, нормальный человек, помещик, барин, -
отчего вы живете так неинтересно, так мало берете от
жизни? Отчего, например, вы до сих пор не влюби-
лись в Лиду или Женю?
   - Вы забываете, что я люблю другую женщину, -
ответил Белокуров.
   Это он говорил про свою подругу, Любовь Иванов-
ну, жившую с ним вместе во флигеле. Я каждый день
видел, как эта дама, очень полная, пухлая, важная,
похожая на откормленную гусыню, гуляла по саду,
в русском костюме с бусами, всегда под зонтиком, и
прислуга то и дело звала ее то кушать, то чай пить. Го-
да три назад она наняла один из флигелей под дачу,
да так и осталась жить у Белокурова, по-видимому,
навсегда. Она была старше его лет на десять и управ-
ляла им строго, так что, отлучаясь из дому, он должен
был спрашивать у нее позволения. Она часто рыдала
мужским голосом, и тогда я посылал сказать ей, что
если она не перестанет, то я съеду с квартиры; и она
переставала.
   Когда мы пришли домой, Белокуров сел на диван и
нахмурился в раздумье, а я стал ходить по зале, испы-
тывая тихое волнение, точно влюбленный. Мне хотелось
говорить про Волчаниновых.
   - Лида может полюбить только земца, увлеченно-
го так же, как она, больницами и школами, - сказал
я. - О, ради такой девушки можно не только стать
земцем, но даже истаскать, как в сказке, железные
башмаки. А Мисюсь? Какая прелесть эта Мисюсь!
   Белокуров длинно, растягивая "э-э-э-э...", загово-
рил о болезни века - пессимизме. Говорил он уверен-
но и таким тоном, как будто я спорил с ним. Сотни
верст пустынной, однообразной, выгоревшей степи не
могут нагнать такого уныния, как один человек, когда
он сидит, говорит и неизвестно, когда он уйдет.
   - Дело не в пессимизме и не в оптимизме, - ска-
зал я раздраженно, - а в том, что у девяносто девяти
из ста нет ума.
   Белокуров принял это на свой счет, обиделся и
ушел.
Часть 3
   - В Малоземове гостит князь, тебе кланяется, -
говорила Лида матери, вернувшись откуда-то и снимая
перчатки. - Рассказывал много интересного... Обещал
опять поднять в губернском собрании вопрос о меди-
цинском пункте в Малоземове, но говорит: мало надеж-
ды. - И, обратясь ко мне, она сказала: - Извините,
я все забываю, что для вас это не может быть интересно.
   Я почувствовал раздражение.
   - Почему же неинтересно? - спросил я и пожал
плечами. - Вам неугодно знать мое мнение, но уверяю
вас, этот вопрос меня живо интересует.
   - Да?
   - Да. По моему мнению, медицинский пункт в Ма-
лоземове вовсе не нужен.
   Мое раздражение передалось и ей; она посмотрела
на меня, прищурив глаза, и спросила:
   - Что же нужно? Пейзажи?
   - И пейзажи не нужны. Ничего там не нужно.
   Она кончила снимать перчатки и развернула газе-
ту, которую только что привезли с почты; через минуту
она сказала тихо, очевидно, сдерживая себя:
   - На прошлой неделе умерла от родов Анна, а
если бы поблизости был медицинский пункт, то она
осталась бы жива. И господа пейзажисты, мне кажет-
ся, должны бы иметь какие-нибудь убеждения на этот
счет.
   - Я имею на этот счет очень определенное убежде-
ние, уверяю вас, - ответил я, а она закрылась от меня
газетой, как бы не желая слушать. - По-моему, меди-
цинские пункты, школы, библиотечки, аптечки, при
существующих условиях, служат только порабоще-
нию. Народ опутан цепью великой, и вы не рубите
этой цепи, а лишь прибавляете новые звенья - вот вам
мое убеждение.
   Она подняла на меня глаза и насмешливо улыбну-
лась, а я продолжал, стараясь уловить свою главную
мысль:
   - Не то важно, что Анна умерла от родов, а то,
что все эти Анны, Мавры, Пелагеи с раннего утра до
потемок гнут спины, болеют от непосильного труда,
всю жизнь дрожат за голодных и больных детей, всю
жизнь боятся смерти и болезней, всю жизнь лечатся,
рано блекнут, рано старятся и умирают в грязи и в
вони; их дети, подрастая, начинают ту же музыку, и
так проходят сотни лет, и миллиарды людей живут
хуже животных - только ради куска хлеба, испытывая
постоянный страх. Весь ужас их положения в том, что
им некогда о душе подумать, некогда вспомнить о своем
образе и подобии; голод, холод, животный страх, мас-
са труда, точно снеговые обвалы, загородили им все
пути к духовной деятельности, именно к тому самому,
что отличает человека от животного и составляет един-
ственное, ради чего стоит жить. Вы приходите к ним на
помощь с больницами и школами, но этим не освобож-
даете их от пут, а, напротив, еще больше порабощаете,
так как, внося в их жизнь новые предрассудки, вы уве-
личиваете число их потребностей, не говоря уже о том,
что за мушки и за книжки они должны платить зем-
ству и, значит, сильнее гнуть спину.
   - Я спорить с вами не стану, - сказала Лида,
опуская газету. - Я уже это слышала. Скажу вам
только одно: нельзя сидеть сложа руки. Правда, мы не
спасаем человечества и, быть может, во многом оши-
баемся, но мы делаем то, что можем, и мы - правы.
Самая высокая и святая задача культурного чело-
века - это служить ближним, и мы пытаемся слу-
жить, как умеем. Вам не нравится, но ведь на всех не
угодишь.
   - Правда, Лида, правда, - сказала мать.
   В присутствии Лиды она всегда робела и, разгова-
ривая, тревожно поглядывала на нее, боясь сказать что-
нибудь лишнее или неуместное; и никогда она не про-
тиворечила ей, а всегда соглашалась: правда, Лида,
правда.
   - Мужицкая грамотность, книжки с жалкими на-
ставлениями и прибаутками и медицинские пункты не
могут уменьшить ни невежества, ни смертности, так же,
как свет из ваших окон не может осветить этого громад-
ного сада, - сказал я. - Вы не даете ничего, вы своим
вмешательством в жизнь этих людей создаете лишь но-
вые потребности, новый повод к труду.
   - Ах, боже мой, но ведь нужно же делат