ей принципиальностью!
     -- Мы в любое  время можем убить еще одну зебру. Едем в лагерь. Эй, Бо,
подгони сюда машину!
     -- Нет уж, давайте продолжим. Стреляйте вы.
     -- Нет, едем.
     Подают  грузовик, и  во  время  езды  по  пыльной  равнине  раздражение
проходит, и снова просыпается неугомонное ощущение, что время не ждет.
     -- О  чем вы думаете?  -- спрашиваешь  ты у товарища. -- О том, какой я
сукин сын?
     -- Я думаю о сегодняшнем вечере, -- отвечает товарищ,  сморщив в улыбке
пыльную корку на лице.
     -- Я тоже.
     Наконец наступает вечер, и снова трогаешься в путь.
     На  этот  раз  надеваешь  высокие  брезентовые  сапоги,  которые  легко
вытащить из грязи, перескакиваешь с Кочки на кочку,  пробираясь через болото
по протокам, барахтаясь  в воде, а утки, как и  прежде, улетают на озеро, но
ты забираешь  далеко вправо и тоже  выходишь прямо на озеро; убедившись, что
дно плотное и твердое, по колена в воде подбираешься к большим стаям, гремит
выстрел, пригибаешься, М'Кола тоже; весь воздух наполняется утками, сбиваешь
двух,  потом еще двух, потом одну высоко  над головой, потом упускаешь утку,
пролетевшую низко, у  самой воды, а стая, свистя крыльями, возвращается  так
быстро, что  не  успеваешь  заряжать  и стрелять; затем,  решив использовать
раненых  уток как подсадных, стреляешь уже  только на выбор, зная, что здесь
можно  настрелять  столько,  сколько  хватит  сил  унести,  бьешь  по  утке,
пролетающей  высоко, прямо над головой,  -- это настоящий coup de roi (1), и
крупная  черная птица плюхается  в  воду  рядом  с М'Кола, он хохочет, а тем
временем четыре подранка уплывают прочь, и надо добить их. Приходится бежать
по колена в воде,  чтобы  настичь последнюю  утку;  поскользнувшись, падаешь
лицом вниз, и, довольный тем, что наконец совершенно вымок, садишься прямо в
грязь,  которая  холодит  тело, протираешь очки, выливаешь воду из ружейного
ствола,  прикидывая в уме,  удастся ли  расстрелять все патроны, прежде  чем
картонные  гильзы  разбухнут,  а  М'Кола  все  хихикает,  его рассмешило это
падение. Не выпуская из рук охотничью куртку, наполненную  битыми утками, он
вдруг припадает  к  земле, и  стая гусей пролетает  совсем низко,  а  ты тем
временем пытаешься  загнать  в  ствол мокрый  патрон.  Наконец  это удается,
гремит выстрел,  но гуси уже далеко, мы опоздали,  и вслед  за  выстрелом  в
воздух поднимается целая туча фламинго, окрашивая багрянцем небо над озером.
Потом птицы садятся. Но теперь после каждого выстрела мы, обернувшись, видим
мгновенный  взлет этого феерического  облака и вслед за тем его неторопливое
оседание.
     ----------------------------------------
     (1) Королевский выстрел (франц.).



     -- М'Кола! -- зову я и указываю рукой вперед.
     --  Ндио, -- отвечает он,  глядя на птиц.  -- М'узури,  -- и подает мне
новую коробку патронов.
     Нам и прежде  случалось хорошо  поохотиться,  но самой  добычливой была
охота  на  озере,  и  потом, в пути, мы  целых три дня  ели холодных чирков,
которые вкуснее всех диких уток, -- мясо у них сочное  и нежное. Мы их ели с
острой приправой и запивали  красным вином, купленным в Бабати, -- ели, сидя
у  дороги  в  ожидании  грузовиков,  и  потом на  тенистой веранде маленькой
гостиницы  в Бабати,  и поздней ночью, когда грузовики наконец прибыли и  мы
ужинали в доме отсутствующего друга  наших друзей на высоком  холме, -- ночь
была  холодная, мы  сели за  стол в теплых  куртках, и так  как  долго ждали
грузовика, который потерпел аварию в пути, то выпили лишнее и теперь ощущали
волчий  аппетит;  Мама   танцевала  под  граммофон  с  управляющим  кофейной
плантацией и  с  Карлом,  а  я, измученный тошнотой и  невыносимой  головной
болью, сидя со Стариком  на террасе, топил  все невзгоды  в виски с содовой.
Было темно, и дул сильный ветер. Скоро на столе появились дымящиеся чирки со
свежими  овощами.  Цесарки тоже  отличное  блюдо, и  я даже припрятал одну в
машине на вечер, но чирки оказались еще вкуснее.
     Из  Бабати мы  проехали через холмы и  лесную равнину до подножия горы,
где приютилась небольшая деревушка и миссионерская станция. Здесь мы разбили
лагерь  для охоты на куду, которые, как нам сказали,  водятся на холмах и  в
лесистых низинах.


ГЛАВА СЕДЬМАЯ

     В лагере совсем не было тени -- он стоял под деревьями, засохшими после
того,  как  их  окольцевали,  чтобы  избавиться от мух  цеце,  а  на холмах,
поросших кустарником, было трудно охотиться, -- приходилось одолевать крутые
подъемы. Иначе обстояло дело в лесистых низинах"  где мы  разгуливали, точно
по  оленьему  заповеднику.  Но мухи цеце  были повсюду: они роились  вокруг,
жестоко кусали руки, затылок и шею сквозь  рубаху. Я не расставался с густой
веткой, которой отгонял этих мух все пять дней; мы бродили  здесь от зари до
зари,   возвращаясь  домой  в  сумерки,  смертельно  усталые,  но  довольные
прохладой и темнотой, с наступлением которой цеце прекращали свои налеты. Мы
охотились поочередно в холмах и на  равнине, и Карл все больше мрачнел, хотя
ему удалось  убить очень  красивую чалую антилопу.  С охотой на куду  У него
были связаны весьма сложные личные переживания, и, как всегда, растерявшись,
он винил в своей неудаче всех и вся:  проводников, холмы, низины.  Холмы его
подвели, а в успех здесь он не верил.
     Я с надеждой ожидал, что вот он подстрелит куду и атмосфера разрядится,
но каждый день его переживания осложняли охоту.
     Карл  оказался плохим спортсменом, ему не под  силу было карабкаться по
крутым склонам. Щадя Карла, я старался большую часть облав в холмах брать на
себя. Но он, устав от бесполезных  поисков,  думал  теперь, что куду водятся
именно на холмах и, оставаясь внизу, он только теряет время.
     За эти пять  дней я встретил более десятка самок куду и одного молодого
самца  с  табунком  самок.  Самки,  крупные, серые, с полосатыми  боками, со
смехотворно маленькими головками и большими ушами, в  страхе, спасая  шкуру,
стремительно  и бесшумно скрылись в чаще.  У  самца на  рогах уже  появились
первые завитки, но самые рога были короткие и нескладные, и когда в сумерках
он промчался  недалеко от  нас по краю  прогалины, третий в табунке из шести
самок,  он  походил  на настоящего самца не  более, чем лосенок на большого,
матерого  лося  с  могучей  шеей,  темной  гривой,  изумительными  рогами  и
темно-рыжей шерстью.
     В  другой  раз на  закате,  когда мы возвращались в  лагерь долиной меж
холмами, проводники указали нам  двух  антилоп, которые  промчались в  лучах
заходящего солнца по вершине холма, так что среди деревьев лишь на мгновение
мелькнули их полосатые, серые с  белым, бока.  Если верить проводникам,  это
были самцы куду. Мы не разглядели рогов, а пока  взобрались на  холм, солнце
уже  село,  и  следов на каменистой  почве не осталось.  Но все же мы успели
заметить,  что ноги  у  них длиннее, чем у  самок,  так  что,  возможно, это
действительно  были  самцы. Мы  рыскали  среди каменных  гряд до темноты, но
ничего не  нашли, и та же участь постигла Карла, которого мы послали сюда на
другой день.
     Мы часто вспугивали водяных антилоп и как-то раз, блуждая по каменистой
гряде, над глубокой лощиной, приблизились к антилопе, которая слышала, но не
учуяла нас. М'Кола  схватил меня за руку, и мы замерли на месте, разглядывая
антилопу, которая  стояла в  каких-нибудь десяти  футах, красивая, с  темным
воротником вокруг мощной шеи, вся дрожа и раздувая ноздри. М'Кола усмехался,
крепко сжимая пальцами мое запястье, и мы наблюдали, как антилопа трепещет в
предчувствии опасности, грозящей  неизвестно  откуда.  Затем  вдалеке тяжело
грохнуло старинное ружье местного  охотника,  антилопа подпрыгнула  и, почти
перескочив через нас, понеслась вверх по гряде.
     На другой день мы с женой бродили по лесистой равнине и,  добравшись до
ее  края,  где  росли  только  небольшие кусты,  услышали  низкое, гортанное
ворчание. Я взглянул на М'Кола.
     -- Симба, -- сказал он с недовольным видом.
     -- Вапи? -- прошептал я. -- Где?
     Он показал.
     -- Это лев, -- шепнул  я  жене.  --  Должно быть, тот самый, чей рев мы
слышали утром. Ступай-ка вон под те деревья.
     Львиный рев мы слышали еще до рассвета, как только проснулись.
     -- Лучше я пойду с тобой.
     -- Ты забыла, что обещала Старику? -- сказал я. -- Подожди там.
     -- Ну, хорошо, но, пожалуйста, будь осторожен.
     -- Я буду стрелять только наверняка.
     -- Хорошо.
     -- Идем, -- скомандовал я М'Кола.
     Лицо у него было хмурое и серьезное.
     -- Вапи симба? -- спросил я.
     --  Там, --  мрачно ответил он  и  указал  вперед, на  островки  густой
колючей зелени. Я сделал знак одному из проводников вернуться назад вместе с
Мамой, и мы подождали, пока они отошли шагов на двести, к лесной опушке.
     --  Вперед, -- скомандовал  я. М'Кола все  так же серьезно, без  улыбки
покачал головой, но повиновался.  Мы двинулись очень медленно, вглядываясь в
заросли, но ничего  не  могли  разглядеть. Затем рычание  послышалось снова,
теперь уже подальше и правее нас.
     -- Нет! -- запротестовал М'Кола. -- Хапана, бвана!
     --  Иди,  иди!  --  шепнул я  и, приставив  указательный палец  к  шее,
добавил: "Куфа", -- желая этим сказать, что всажу хищнику пулю в шею и уложу
его наповал.  М'Кола опять затряс головой, лицо его было мрачно и  покрылось
потом.
     -- Хапана, -- твердил он шепотом.
     Перед  нами  был  высокий  муравейник,   мы  вскарабкались  на  него  и
огляделись. Но сквозь  путаницу колючей зелени ничего нельзя было различить.
Напрасно я надеялся отсюда  увидеть льва,  пришлось спуститься  и пройти еще
шагов  двести сквозь  заросли колючих растений, похожих на кактусы.  Впереди
снова послышалось ворчание, потом рык, очень низкий и внушительный.  К этому
времени мой  пыл  уже  угас.  Сначала  я  надеялся,  что  смогу  с  близкого
расстояния сделать точный  выстрел,  --  ведь  сумей я убить  льва один, без
Старика, такая победа долго радовала бы меня. Я твердо решил стрелять только
наверняка; на моем счету было уже три льва,  и я приобрел некоторый опыт, но
на  этот  раз  волновался  больше, чем за все время  охоты  в Африке.  Я  со
спокойной совестью убил бы этого  льва  в отсутствие  Старика, но сейчас  мы
рисковали попасть в беду. Лев отступал по мере нашего продвижения вперед, но
отступал медленно. . Ему явно не хотелось двигаться с места, -- должно быть,
он наелся ранним утром, когда мы слышали его рев, и отяжелел. М'Кола все это
не нравилось. Трудно сказать, что мучило  его больше, -- ответственность  за
мою жизнь перед Стариком или острое сознание  беспомощности  в  этой опасной
охоте, но  он  был  очень  расстроен. В конце концов он  положил руки мне на
плечи, заглянул в лицо и трижды яростно потряс головой.
     -- Хапана! Хапана! Хапана, бвана! -- Он протестовал, сетовал и молил.
     "В  конечном  счете,  какой  смысл  тащить его  дальше,  раз  все равно
стрелять невозможно?" -- подумал я. Да я и сам рад был вернуться.
     -- Ладно, --  сказал я. Мы вернулись обратно  той же дорогой, пересекли
открытую равнину и добрались до деревьев, у которых ждала Мама.
     -- Ну что, видели его?
     -- Нет, -- ответил я. -- Но слышали рев три или четыре раза.
     -- Страшно было?
     --  Самую  малость,  только  под  конец.  Но с  каким  удовольствием  я
пристрелил бы его, сказать невозможно.
     -- Ох,  как  я рада, что  вы  вернулись!  -- сказала она. Я  вытащил из
кармана словарь и  составил фразу на ломаном суахили. Для этого  нужно  было
отыскать слово "нравиться".
     -- М'Кола нравится симба?
     Теперь  М'Кола снова обрел способность улыбаться,  и китайские усики по
углам его рта задвигались.
     -- Хапана, -- сказал он и помахал рукой у себя перед носом. -- Хапана!
     "Хапана" означает "нет".
     -- Попробуем убить куду? -- предложил я.
     --  Хорошо, -- с чувством ответил  М'Кола на суахили. --  Лучше.  Много
лучше. Тендалла, да, да. Тендалла.
     Однако мы не видели ни одного самца куду, пока стояли  здесь лагерем, и
через два  дня двинулись в Бабати, а оттуда  в  Кондоа и  через всю страну к
Хандени, на побережье.
     Мне  и  прежде  не по душе  был  этот  лагерь, проводники, да  и  самая
местность. У  меня создалось впечатление, что вся лучшая дичь в  этих  краях
уже перебита.  Нам было известно, что  здесь  водятся куду  и принц Уэльский
застрелил антилопу как раз близ этого лагеря, но в нынешнем сезоне здесь уже
побывали  три охотничьи экспедиции, да и местные жители тоже охотятся -- они
якобы  защищают  свои посевы  от  бабуинов, но  при  встрече  с  африканцем,
вооруженным мушкетом, кажется странным, что он преследует бабуинов за десять
миль от  своей  шамбы, до самых холмов, где обитают куду. Я решительно стоял
за то, чтобы ехать дальше и попытать  счастья в другом месте, около Хандени,
где никто из нас еще не бывал.
     --  Ну,  что  ж, едем,  -- согласился  Старик.  Новое  место  оказалось
подлинной находкой. Куду  то и  дело  пробегали через открытые поляны,  а мы
сидели и ждали,  пока появятся еще более крупные, и били их на выбор. К тому
же по соседству водились черные антилолы, и мы решили, что первый, кто убьет
самца куду,  отправится за  ними.  Я торжествовал, Карл тоже приободрился  в
этой  новой,  сказочной  местности,  где  непуганые  звери оказались  такими
доверчивыми, что нам просто совестно было стрелять их.
     Едва рассвело, мы тронулись в путь без носильщиков, которые должны были
снять  лагерь и следовать за нами на двух грузовиках.  Добравшись до Бабати,
мы остановились в маленькой  гостинице над озером, где пополнили свой  запас
консервов и  выпили холодного  пива. Затем мы  повернули к югу. Дорога  была
хорошая,  ровная,  она  пролегала  через  лесистые  холмы,  над  бескрайними
масайскими  степями  и  дальше  прямиком  через   плантации,  где  высохшие,
сморщенные старухи  и старики гнули спины на маисовых полях; одна за  другой
убегали назад пыльные мили, и наконец, миновав выжженную солнцем долину, где
ветер вздымал на нашем пути тучи песка, мы доехали до немецкого гарнизонного
городка Кандоа-Иранджи, где под деревьями белели красивые домики.
     Мы велели  М'Кола  дожидаться грузовиков на перекрестке, поставили свою
машину в тень и  отправились на военное кладбище, намереваясь  затем нанести
визит местным  властям; но был час завтрака,  и, не желая никого беспокоить,
мы  обошли  содержавшееся в  образцовом  порядке  живописное  кладбище,  где
мертвецам не лучше и не хуже, чем во всяком другом месте, выпили пива в тени
дерева, -- здесь было  так прохладно после нестерпимого солнечного  жара, от
которого  тяжестью наливались  шея  и плечи,  --  а  потом, отдохнув, сели в
машину  и выехали на дорогу, чтобы вместе с грузовиками двинуться на восток,
к новым местам.


ГЛАВА ВОСЬМАЯ

     Места  эти  были  для  нас  совсем  новые,  но  в  них проступали черты
древнейших  стран.  Мы  ехали  по  уступам  скал, узкой  тропой,  исхоженной
караванами  и скотом, и бездорожье каменной  осыпи  подымалось  между  двумя
рядами деревьев, уходя в горы.  Все здесь было удивительно похоже на Арагон,
и я только тогда  поверил,  что мы не в Испании,  когда вместо вьючных мулов
нам повстречались туземцы,  человек десять, --  все  с непокрытыми головами,
босые,  одежда  их состояла  из  куска  белой  материи,  собранной  у  плеча
наподобие тоги. Но вот мы разминулись с ними, и высокие деревья вдоль тропы,
извивающейся по скалистым выступам, --  это снова  Испания, и  будто я опять
еду верхом -- сзади лошадь и спереди лошадь, и мне страшно смотреть,  как на
крупе у  передней мерзостно копошится мошкара. Точно таких мошек мы находили
здесь  на львах.  В Испании,  когда  эта  гадость заползала тебе за шиворот,
чтобы  убить ее, приходилось снимать рубашку. Какая-нибудь одна-единственная
проникнет под воротник, поползет вниз по спине, потом переберется под мышку,
оттуда на живот,  к пупку,  под  брючный  пояс, и  --  плоская,  никак ее не
раздавишь -- ускользает от твоих пальцев с такой ловкостью и  быстротой, что
с ней не сладишь, пока не разденешься догола.
     Глядя тогда на мошкару, копошащуюся у лошади под хвостом, зная по себе,
что это за мука, я испытывал такой ужас, равного которому не припомню за всю
свою жизнь, если не считать  дней, проведенных в больнице с переломом правой
руки --  открытый  перелом между плечом и  локтем, кисть вывернута,  бицепсы
пропороты  насквозь,  и  обрывки мяса  гниют, пухнут,  лопаются и,  наконец,
истекают гноем. Один на один с болью, пятую неделю без сна, я  вдруг подумал
однажды  ночью;  каково  же бывает лосю, когда попадаешь ему в лопатку  и он
уходит подранком; и в  ту ночь я испытал все это  за него --  все, начиная с
удара пули  и  до самого конца,  и,  будучи  в легком бреду, я подумал, что,
может, так воздается по заслугам всем охотникам. Потом, выздоровев, я решил:
если это и было возмездие, то  я  претерпел  его и, по крайней мере,  отныне
отдаю себе  отчет в том, что делаю. Я поступал так,  как поступили  со мной.
Меня  подстрелили, меня искалечили,  и я ушел подранком. Я  всегда ждал, что
меня что-нибудь убьет, не одно, так  другое, и теперь, честное слово, уже не
сетовал на это. Но, так как отказываться от  своего любимого занятия мне  не
хотелось,  я  решил,  что  буду охотиться  до  тех пор,  пока смогу  убивать
наповал, а как только утеряю эту способность, тогда и охоте конец.
     Если ты совсем молодым отбыл  повинность обществу, демократии и прочему
и,  не давая себя больше  вербовать,  признаешь ответственность только перед
самим собой, на смену приятному, ударяющему в нос запаху товарищества к тебе
приходит нечто другое, ощутимое,  лишь когда человек бывает один. Я  еще  не
могу  дать этому точное определение, но такое  чувство возникает после того,
как ты  честно  и  хорошо  написал о чем-нибудь и  беспристрастно оцениваешь
написанное, а тем, кому  платят за чтение и рецензии, не нравится твоя тема,
и  они  говорят,  что  все  это  высосано  из  пальца,  и  тем  не  менее ты
непоколебимо уверен в  настоящей  ценности  своей работы; или когда ты занят
чем-нибудь, что обычно  считается  несерьезным, а ты все же  знаешь, что это
так же важно и всегда было не менее важно, чем все общепринятое, и  когда на
море ты один на один с  ним и  видишь, что Гольфстрим, с  которым ты сжился,
который ты знаешь, и вновь познаешь, и  всегда любишь, течет, как и тек он с
тех пор,  когда еще не было человека, и омывает этот  длинный, прекрасный  и
злополучный  остров с  незапамятных  времен, до  того как  Колумб увидел его
берега, и все, что ты  можешь узнать о Гольфстриме  и о том, что живет в его
глубинах, все  это непреходяще  и  ценно,  ибо поток  его будет течь и после
того, как все  индейцы, все испанцы, англичане, американцы, и все кубинцы, и
все   формы   правления,   богатство,  нищета,  муки,  жертвы,  продажность,
жестокость  --  все  уплывет, исчезнет,  как груз баржи,  на которой вывозят
отбросы в море -- дурно пахнущие, всех цветов  радуги вперемешку с  белым --
и, кренясь набок, она вываливает это в голубую воду, и на глубину в двадцать
-- двадцать пять футов вода становится бледно-зеленой, и все тонущее идет ко
дну,   а  на  поверхность  всплывают   пальмовые  ветви,  бутылки,   пробки,
перегоревшие электрические лампочки, изредка презерватив, набрякший  корсет,
листки  из ученической  тетрадки, собака со  вздутым брюхом,  дохлая  крыса,
полуразложившаяся   кошка;   и   тряпичники,   не  уступающие  историкам   в
заинтересованности, проницательности и  точности, кружат  вокруг  на лодках,
вылавливая  добычу  длинными шестами. У них  своя  точка  зрения. И когда  в
Гаване  дела  идут хорошо, Гольфстрим,  в  котором и  не  различишь течения,
принимает  пять порций такого груза ежедневно, а миль на десять дальше вдоль
побережья вода  в  нем такая  же прозрачна