хотелось сменить свои воззрения?
     -- Давайте выпьем, -- сказал Старик. -- М'Венди!
     Старик если и пил перед завтраком, так только по ошибке, и я понял, что
он хочет прийти мне на помощь.
     -- Давайте все выпьем, -- сказал я.
     -- Я непьющий, -- сказал Кандиский.  --  Пойду  лучше принесу из своего
грузовика свежего  масла к  завтраку. Оно  у  меня  только  что  из  Кандоа,
несоленое. Прекрасное  масло. А  вечером угощу вас десертом  по-венски.  Мой
повар научился его готовить.
     Он ушел, а моя жена сказала:
     -- Откуда в  тебе столько глубокомыслия? И что это за женщины? Как  это
прикажешь понимать?
     -- Какие женщины?
     -- Ты говорил про женщин.
     -- А ну их к черту, -- сказал я. -- Это те самые, с которыми путаешься,
когда бываешь в подпитии.
     -- Ах, вот чем ты тогда занимаешься!
     -- Да не-ет.
     -- Я в подпитии ни с кем не путаюсь.
     -- Ладно, чего  там, -- сказал Старик.  --  Допьяна никто из нас еще не
напивался. Ну и болтун этот тип!
     -- Когда начинает говорить бвана М'Кумба, тут не больно разболтаешься.
     -- Меня схватила словесная дизентерия, -- сказал я.
     --  А  как  быть  с  грузовиком?  Сможем  мы его вытянуть,  не  загубив
собственного?
     -- Отчего  же, конечно, сможем, -- сказал Старик. -- Когда наш вернется
из Хандени.
     В то время как мы, сидя под зеленым тентом в тени развесистого дерева и
наслаждаясь  прохладным ветром, уплетали свежее масло, отбивные из газельего
мяса  с картофельным  пюре,  зеленую  кукурузу  и  консервированные  фрукты,
Кандиский  объяснял  нам,  почему  здесь столько  переселенцев из  Восточной
Индии.
     -- Видите ли, во время войны сюда были переброшены индийские войска. Из
Индии их пришлось удалить, так  как  власти боялись  нового мятежа. Ага-хану
(1) было обещано, что, поскольку индийцы воевали в Африке, они получат право
свободно селиться здесь и приезжать по делам. Нарушить обещание  уже нельзя,
и теперь индийцы почти начисто  вытеснили отсюда европейцев. Они здесь денег
не  тратят и  все  отсылают в Индию. Сколотят  капиталец  и  возвращаются на
родину,  а  вместо них  приезжают их бедные  родственники, чтобы  продолжать
грабить страну.
     ----------------------------------------
     (1) Ага-хан -- титул главы влиятельной мусульманской секты исмаилитов в
Индии.  Здесь  речь  идет   об  ага-хане  Султане-Мухаммеде,  поддерживавшем
англичан.



     Старик  слушал молча.  Он никогда не позволял себе за столом вступать в
спор с гостем.
     --  Это  все  ага-хан, --  продолжал Кандиский.  --  Вы  американец. Вы
представления не имеете обо всех этих махинациях.
     -- Вы воевали под начальством фон Леттова? (1) -- спросил Старик.
     -- С самого начала и до конца.
     -- Он  был  храбрый человек, -- заметил Старик.  -- Я преклоняюсь перед
ним.
     -- Вы тоже воевали? -- спросил Кандиский.
     -- Да.
     -- Ну, а я невысокого мнения о фон Леттове, -- сказал Кандиский. -- Да,
он  сражался,  и сражался лучше  других.  Когда  мы нуждались  в  хинине, он
приказывал отбить медикаменты  у  противника. Провиант и  снаряжение добывал
так же.  Но  потом он перестал заботиться о солдатах. После  войны я попал в
Германию: ездил  туда хлопотать  о  возмещении  убытков.  "Вы  австриец,  --
сказали  мне.  -- Обратитесь к австрийским властям".  Я  поехал  в  Австрию.
"Зачем же вы  воевали? -- спросили меня там. -- Нас  это не касается. А если
завтра вам вздумается поехать на войну в Китай?  Это  ваше личное  дело.  Мы
ничем не можем вам помочь".
     "Но  ведь я пошел на  войну  из патриотизма, -- возражал  я с  дурацким
упорством. -- Я воевал, где было возможно, потому что я австриец и знаю свой
долг". --  "Ну что  ж,  --  ответили мне.  -- Это похвально. Но мы  не можем
оплачивать  ваши благородные  порывы".  Меня  долго  посылали  от  одного  к
другому, но я  так ничего и не добился. Все же я очень люблю Африку: я здесь
все потерял, но  у меня есть то, чего нет ни у кого  в Европе. Мне здесь все
интересно! Туземцы, их  язык... У меня много  тетрадей с  записями. И, кроме
того, я чувствую себя здесь настоящим королем. Это очень приятно. Просыпаюсь
утром, протягиваю ногу, и бой надевает на нее носок. Потом протягиваю вторую
ногу,  и он  надевает  второй носок. Я вылезаю из-под москитной сетки, и мне
тут же подают штаны. Разве это не роскошная жизнь?
     ---------------------------------
     (1) Пауль фон Леттов-Форбек -- немецкий генерал, командовавший во время
первой мировой войны германскими войсками в Восточной Африке.



     -- Да, конечно.
     -- Когда вы приедете сюда снова, мы  станем  путешествовать  и  изучать
жизнь туземцев. И совсем не  будем  охотиться, разве только  для пропитания.
Глядите, я покажу вам один местный танец и спою песню.
     Пригнувшись,  то  вскидывая,  то опуская  локти  и  согнув колени,  он,
подпевая, засеменил вокруг стола. Получилось в самом деле очень мило.
     --  Это лишь  один танец из  тысячи.  Ну  а  теперь я пойду.  Вам  надо
поспать.
     -- Это не к спеху. Посидите.
     --  Нет. Ложитесь  спать. Я тоже прилягу. Масло я возьму, чтобы  оно не
растаяло от жары.
     -- Увидимся за ужином, -- сказал Старик.
     -- А теперь спите. До свидания. Когда он ушел. Старик сказал:
     -- Я не верю тому, что он наболтал тут про ага-хана.
     -- Однако это похоже на правду.
     -- Конечно, он обижен. Ничего нет удивительного. Фон Леттов был дьявол,
а не человек.
     -- Он очень умен, этот  австриец, --  сказала моя жена, -- и так хорошо
говорит о туземцах. А вот об американских женщинах он очень плохого мнения.
     -- Я тоже, -- отозвался Старик. -- В общем, этот  парень молодчина... А
вам, пожалуй, и в самом деле  не  мешает  вздремнуть. Ведь выезжать придется
около половины четвертого.
     -- Да. Велите разбудить меня.
     Моло поднял  заднюю полу  палатки, подпер ее палками, чтобы было больше
воздуха, и я улегся с книгой. Свежий ветерок  врывался  внутрь, под нагретую
парусину.
     Когда я проснулся, пора было ехать. По небу плыли  темные тучи, и  было
очень   жарко.  Проводники  упаковали  в  ящик  из-под   виски  жестянки   с
консервированными  фруктами,  пятифунтовый  кусок жареного  мяса, хлеб, чай,
небольшой  чайник, несколько банок сгущенного молока и  четыре бутылки пива.
Кроме  того,  они прихватили брезентовый мешок с  водой и подстилку, которая
должна была заменить нам тент. М'Кола положил в машину двустволку.
     -- Не спешите  возвращаться, --  сказал Старик.  -- Мы будем  терпеливо
ждать.
     -- Хорошо.
     -- Наш грузовик доставит этого славного малого в Хандени. А своих людей
он отправит вперед пешком.
     -- Вы  уверены, что машина  не  подведет?  Надеюсь, вы делаете  это  не
только потому, что Кандиский -- мой знакомый?
     -- Надо же помочь ему выбраться. Грузовик вернется к вечеру.
     -- А  Мемсаиб все  еще  спит, -- сказал  я.  -- Может быть, она захочет
прогуляться и пострелять цесарок?
     -- Я здесь, -- отозвалась моя жена. -- Не беспокойся о нас. Ох, как мне
хочется, чтобы охота сегодня была удачна!
     -- До послезавтра не высылайте людей на дорогу искать нас, -- сказал я.
-- Если найдем подходящее место, мы задержимся.
     -- Ну, счастливого пути!
     -- Счастливо оставаться, дорогая. До свидания, мистер Джексон.


ГЛАВА ВТОРАЯ

     Мы покинули свой тенистый  лагерь  и по дороге, которая змеилась, точно
песчаная река, двинулись вслед за вечерним солнцем на запад мимо густой чащи
кустарника, подступавшей к самой  обочине, мимо  невысоких бугров, то и дело
обгоняя  группы  людей,  шедших  на запад.  Одни  совершенно голые, если  не
считать тряпки, стянутой  узлом на плече, несли луки и колчаны со  стрелами.
Другие  были вооружены копьями.  Те, кто  побогаче, прикрывались  от  солнца
зонтиками,   а   белая  ткань,  служившая  им  одеждой,  ниспадала  широкими
складками;  женщины  брели  следом,  нагруженные  горшками  и  сковородками.
Впереди словно плыли в воздухе тюки и связки  шкур  на головах туземцев. Все
эти люди бежали от голода.
     Я выставил ноги из кабины, подальше от  нагретого  мотора,  надвинул на
лоб шляпу,  заслонив  глаза от  яркого  солнца, и глядел из-под ее  полей на
дорогу, на путников, внимательно следил за просветами в кустарнике, чтобы не
прозевать какого-нибудь  зверя, а  машина  тем  временем шла  все  дальше на
запад.
     В  одном  месте кустарник  был  выломан,  и мы увидели на полянке  трех
небольших самок  куду. Серые,  брюхастые, с  маленькими головами на  высоких
шеях и длинными  ушами, они стремглав кинулись прочь и  скрылись  в чаще. Мы
вылезли из машины и осмотрели все вокруг, но следов самца найти не удалось.
     Чуть  подальше  стая быстроногих цесарок пересекла дорогу,  они бежали,
как рысаки, высоко вскинув неподвижные головы. Когда  я выскочил из машины и
кинулся за  ними, они взмыли  в воздух, плотно прижав ноги к  грузным телам,
хлопая короткими крыльями, и с громкими криками полетели к лесу. Я выстрелил
дуплетом,  и  две  птицы  тяжело  плюхнулись  на  землю.  Они  еще  отчаянно
трепыхались, но тут подоспел Абдулла и, по мусульманскому обычаю, отрезал им
головы, чтобы мясо можно было есть правоверным. Он положил цесарок в машину,
где сидел  М'Кола, смеясь  благодушным старческим  смехом  надо  мной  и над
глупостью  всех,  кто стреляет птиц;  так  он  смеялся всякий  раз при  моих
постыдных   промахах,  которые  очень  его  потешали.  Хотя  сегодня  я   не
промахнулся, он все же и тут  нашел повод для шуток и веселья, как  и тогда,
когда мы убивали гиену. М'Кола  смеялся всякий раз,  видя, как падает убитая
птица, а уж если я промазывал, он просто надрывался от смеха и отчаянно тряс
головой.
     --  Спросите  у него, какого  черта он гогочет?  --  сказал  я  однажды
Старику. -- Что ему смешно?
     -- Бвана, -- ответил М'Кола и затряс головой. -- И птички.
     -- Это вы кажетесь ему смешным, -- объяснил Старик.
     -- Ну, ладно, пусть я смешон. Однако он меня порядком злит.
     -- Вы  кажетесь ему очень смешным, -- повторил  Старик. -- А  вот мы  с
Мемсаиб никогда не стали бы над вами смеяться.
     -- Стреляйте теперь сами.
     -- Ну нет, ведь ты признанный истребитель птиц. Ты же сам себя признал,
-- сказала Мемсаиб.
     Так  моя охота на птиц стала у нас поводом для шуток. Если  выстрел был
меткий,  М'Кола  насмехался над  птицами,  тряс головой,  хохотал  и  руками
показывал, как птица перевернулась  в воздухе.  Но стоило  мне промахнуться,
как мишенью его  насмешек становился уже я. М'Кола ничего не говорил, только
смотрел на меня и корчился от смеха.
     Лишь гиены казались ему забавнее.
     Очень  смешила  его  гиена, когда она среди  бела дня бежала по равнине
вприпрыжку,  бесстыдно волоча набитое брюхо, а если ей всаживали пулю в зад,
делала  отчаянный скачок и летела  вверх тормашками.  М'Кола  хохотал, когда
гиена останавливалась вдалеке, около соленого озера, чтобы оглянуться назад,
и, раненная  в  грудь, валилась  на  спину,  вверх  набитым  брюхом и  всеми
четырьмя лапами.  А сколько смеха вызывал  этот  отвратительный  остромордый
зверь, когда выскакивал  из высокой  травы  в десяти  шагах  от нас!  Гремел
выстрел,  и  гиена  начинала  вертеться  на месте  и  бить  хвостом, пока не
испускала дух.
     М'Кола  забавлялся,  глядя,  как  гиену  убивали   почти  в  упор.  Ему
доставляли удовольствие  веселое  щелканье  пули и  тревожное  удивление,  с
которым  гиена вдруг ощущала смерть внутри  себя. Еще занятнее было, когда в
нее стреляли издали, и она,  словно обезумев, начинала кружиться на  месте в
знойном мареве, висевшем  над равниной,  кружиться с молниеносной быстротой,
означавшей, что  маленькая, никелированная смерть  проникла  в нее. Но самая
бурная потеха для М'Кола -- при этом он начинал махать руками, тряс головой,
хохотал и отворачивался, словно стыдясь за подстреленного зверя, -- истинный
разгар веселья начинался после настоящего мастерского выстрела, когда гиена,
раненная на бегу в заднюю часть туловища, начинала бешено кружиться, кусая и
терзая собственное тело до тех пор, пока у нее не вываливались внутренности,
а тогда она останавливалась и жадно пожирала их.
     --  Физи, --  говорил в таких случаях М'Кола и тряс головой, насмешливо
сокрушаясь по  поводу того, что  на  свете существуют такие  мерзкие  твари.
Физи,  гиена, двуполая  самоубийца, пожирательница  трупов,  гроза  маток  с
телятами,  хищница, перегрызающая поджилки, всегда готовая  вцепиться в лицо
спящему человеку, с тоскливым воем неотступно следует за путниками, вонючая,
противная, с отвислым брюхом и крепкими челюстями, легко перекусывает кости,
которые не по  зубам и  льву,  рыщет по бурой равнине, то и  дело оборачивая
назад  свою  наглую  морду,  противную, как  у  дворняжки. Подстреленная  из
маленького  манлихера, она начинает крутиться на  месте  --  жуткое зрелище!
"Физи, -- смеялся  М'Кола,  стыдясь  за  гиену,  и тряс  своей  черной лысой
головой. -- Физи. Сама себя жрет. Физи".
     Гиена вызывала у него злорадные, а птицы -- безобидные шутки. Мое виски
тоже давало повод  для шуток.  В этом М'Кола  был неистощим. О некоторых его
выходках  я расскажу позднее. Магометанство и все прочие религии также  были
предметом  веселых  насмешек. Чаро,  мой второй ружьеносец,  был серьезный и
очень  набожный человечек. Весь рамадан он  не позволял себе до  заката даже
собственную  слюну глотать  и, когда солнце начинало клониться  к горизонту,
напряженно  глядел  на запад. Он носил  при  себе бутылку с чаем, то и  дело
трогал ее пальцами и  поглядывал на солнце, а М'Кола исподтишка наблюдал  за
ним,  притворяясь,  будто  смотрит   в  сторону.  Тут  уж  смех  приходилось
сдерживать: то было нечто такое, над чем нельзя смеяться открыто, и М'Кола в
сознании  своего  превосходства  только  удивлялся  человеческой   глупости.
Магометанство  здесь в моде, и те наши  проводники,  которые принадлежали  к
высшим сословиям, все были магометанами. Это  считалось признаком знатности,
давало веру в могущественного бога и ставило  человека  выше других, а  ради
этого стоило раз в год поголодать  немного и мириться с некоторыми запретами
в  отношении  еды. Я  это понимал, а  М'Кола  не  понимал и не  одобрял.  Он
наблюдал за Чаро с  тем  безразличным выражением, которое появлялось  на его
лице  всякий раз,  когда  дело касалось вещей, ему  чуждых.  Чаро  умирал от
жажды, но,  преисполненный  благочестия, терпеливо ждал,  а солнце  заходило
ужасно медленно. Как-то я взглянул на  красный шар, висевший  над деревьями,
подтолкнул Чаро локтем, я он улыбнулся в ответ. М'Кола торжественно протянул
мне флягу  с водой. Я отрицательно покачал головой, а  Чаро снова улыбнулся.
М'Кола сохранял безразличие. Наконец  солнце село, и Чаро с жадностью припал
к  бутылке,  его  кадык  заходил вверх  и  вниз. М'Кола поглядел  на  него и
отвернулся.
     Раньше, до того как мы подружились, М'Кола  совершенно не  доверял мне.
Что бы ни  произошло,  он замыкался  в своем безразличии.  В  то  время Чаро
нравился мне куда больше. Мы понимали друг друга,  когда речь шла о религии;
Чаро восхищался моей меткой стрельбой, всегда жал мне руку и улыбался, когда
мне удавалось подстрелить какую-нибудь редкую дичь. Это тешило мое самолюбие
и было очень приятно. М'Кола же  считал мои первые успехи случайными. Мы еще
не добыли тогда  ничего стоящего,  и М'Кола, собственно говоря,  не был моим
ружьеносцем. Он был ружьеносцем мистера Джексона Филипса, а со мной охотился
временно.  Я  его совершенно не интересовал. Он относился ко мне с полнейшим
равнодушием, а к  Карлу -- с  вежливым презрением.  По-настоящему  он  любил
только "Маму", мою жену.
     В тот  вечер,  когда был убит первый  лев,  мы  возвращались  в  полной
темноте. Охота получилась не очень удачная, так как  произошла  путаница. Мы
условились заранее, что первый  выстрел сделает Мама. Но  поскольку  все  мы
охотились  на льва впервые,  а время было позднее, слишком позднее для такой
охоты, то после первого попадания каждый имел право стрелять сколько угодно.
Это было  разумно: солнце  уже  садилось, и если бы раненый лев ушел в чащу,
дело не  обошлось  бы  без  хлопот.  Помню,  каким  желтым,  большеголовым и
огромным показался мне лев рядом с  низкорослым деревцем, похожим на садовый
куст, и  когда Мама, вскинув винтовку, опустилась на одно колено, я с трудом
удержался,  чтобы  не  посоветовать ей  сесть и  прицелиться  получше. Затем
грянул  короткий  выстрел  из  манлихера,  и  зверь  побежал влево  легко  и
неслышно,  как  огромная  кошка.  Я выстрелил  из  спрингфилда, зверь  упал,
завертелся,  я снова  выстрелил -- слишком поспешно -- и пуля  подняла около
него  облачко пыли. Теперь лев лежал, распростершись  на брюхе; солнце  едва
успело  коснуться  макушек  деревьев  и  вокруг  зеленела  трава,  когда  мы
приблизились, точно карательный отряд, с  винтовками наготове, не зная, убит
лев или только оглушен. Подойдя совсем близко, М'Кола швырнул в него камнем.
Камень угодил  льву  в бок,  и по тому,  как он ударился о неподвижную тушу,
можно  было  заключить,  что  хищник  мертв.  Я  был  уверен,  что  Мама  не
промахнулась,  но обнаружил  только одно  пулевое  отверстие в задней  части
туловища, под  самым позвоночником; пуля прошла почти  навылет и  застряла в
груди.  Кусочек свинца нетрудно было нащупать под шкурой, и  М'Кола,  сделав
надрез,   извлек   его.  Это   была  четырнадцатиграммовая  пуля  от   моего
спрингфилда, она-то и поразила зверя, пробив легкие и сердце.
     Я  был так удивлен  тем, что лев  просто-напросто  свалился  мертвым от
выстрела, тогда как  мы  ожидали нападения, геройской  борьбы  и трагической
развязки,  что чувствовал  скорее  разочарование,  чем радость. Это был  наш
первый лев, мы не имели никакого опыта и ожидали совсем иного. Чаро и М'Кола
пожали руку Маме, а затем Чаро подошел и мне тоже пожал руку.
     -- Хороший выстрел, бвана, -- сказал он на суахили. -- Пига м'узури.
     -- Вы не стреляли. Карл? -- спросил я.
     -- Нет. Вы опередили меня.
     -- А вы. Старик?
     -- Тоже нет.  Вы бы услышали. -- Он открыл затвор  и вынул два  патрона
сорок пятого калибра.
     -- Я, конечно, промахнулась, -- сказала Мама.
     -- А я был уверен, что это ты застрелила его. Да и сейчас так думаю, --
возразил я.
     -- Мама попала в него, -- сказал М'Кола.
     -- А куда именно? -- спросил Чаро.
     -- Попала, -- твердил свое М'Кола. -- Попала.
     -- Нет, это  вы  уложили  его,  --  сказал  мне Старик. -- Ей-богу,  он
свалился, как кролик.
     -- Мне просто не верится.
     -- Мама пига, -- сказал М'Кола. -- Пига симба.
     Когда мы подошли к лагерю и в темноте увидели  костер,  М'Кола внезапно
разразился потоком быстрых  певучих слов на языке  вакамба, закончив  словом
"симба". Кто-то в лагере издал короткий ответный крик.
     -- Мама!  -- закричал  М'Кола. Затем опять последовала  длинная певучая
фраза. И снова: -- Мама! Мама!
     Из  темноты  появились  все  носильщики,  повар, свежевальщик,  слуги и
старший проводник.
     -- Мама! -- орал М'Кола. -- Мама пига симба!
     Туземцы приплясывали, отбивая  такт ладонями,  и  гортанно  выкрикивали
что-то, -- из глубины  их груди вылетали возгласы, похожие на львиный рык, и
означали они примерно вот что: "Ай да Мама! Ай да Мама! Ай да Мама!"
     Быстроглазый свежевальщик поднял Маму  на воздух, великан-повар и слуги
подхватили ее, остальные сгрудились вокруг, стараясь хотя  бы поддержать ее,
и  все, приплясывая, обошли вокруг  костра и  направились  к  нашей палатке,
распевая:
     -- Ай да Мама!  Ха!  Ха! Ха! Ай  да Мама! Ха! Ха! Ха!  -- Они исполняли
танец и песню о льве, подражая его глухому, одышливому рыку. У  палатки  они
опустили Маму на землю, и каждый застенчиво пожал ей руку, причем проводники
говорили: "М'узури, Мем-саиб", -- а М'Кола и носильщики: "М'узури, Мама",  с