та на
солонцах. Куду вовсе не так уж хитры,  как  нам  кажется. Но вы охотитесь на
них там, где они всегда настороже: ведь  их  стреляют на солонцах, с тех пор
как эти солонцы существуют.
     -- Это мне и любо, -- ответил я. -- Я готов охотиться здесь хоть  целый
месяц. Что  может  быть лучше засады?  Не надо бегать, потеть.  Сидишь себе,
ловишь  мух  да  скармливаешь  их  муравьиным  львам. Благодать! Только  вот
время...
     -- В том-то и беда. Времени мало.
     -- Так вот, -- говорил между тем Кандиский  моей жене, -- вы непременно
должны посмотреть эти большие "нгомы",  пляски на празднествах туземцев. Это
самые настоящие национальные танцы.
     --  Послушайте, -- сказал я Старику. -- Второй солонец, где я был вчера
вечером, -- самый надежный, только уж очень близко от этой вонючей дороги...
     -- Если верить следопытам, туда ходят одни мелкие куду. И "потом -- это
слишком далеко. Восемьдесят миль в оба конца.
     -- Знаю.  Но  ведь мы видели там  следы четырех  крупных самцов. Уверяю
вас, если  бы  не  вчерашний грузовик... А не  засесть ли мне  там сегодня с
вечера? Просижу всю ночь и утро, а потом плюну  на этот солонец. Там побывал
еще и огромный носорог. Во всяком случае, следы мы видели огромные.
     -- Ну что ж, -- согласился Старик. -- Может,  заодно убьете и носорога.
-- Старик ненавидел всякое бессмысленное убийство -- и убийство, совершаемое
между прочим, ради эффекта, и убийство ради  убийства, -- мирясь с  ним лишь
тогда, когда  страсть охотника  сильнее отвращения к смерти или охотник этот
стремится завоевать пальму  первенства.  И я  видел,  что он  предлагает мне
убить носорога только для того, чтобы сделать мне приятное.
     -- Я  не стану убивать его,  разве  что он окажется очень  уж хорош, --
пообещал я.
     -- Ладно, убейте шельмеца, -- расщедрился Старик.
     -- Эх, Старик...
     --  Да, убейте  его.  Вам  доставит  удовольствие расправиться с  ним в
одиночку. Рог вы сможете продать, если он вам  не нужен. У вас ведь лицензия
еще на одного носорога.
     --  Ну  что?  --  вмешался Кандиский.  --  Разработали  план  кампании?
Сговорились, как перехитрить бедных зверей?
     -- Да, -- сказал я. -- А как ваш грузовик?
     -- Грузовик отслужил свое, -- ответил австриец. -- И знаете, я даже рад
этому. Слишком многое  с ним связано.  Грузовик -- это  все, что осталось от
моей "шамбы". Теперь у меня ничего нет, и жить стало куда проще.
     -- Что значит  "шамба"?  --  спросила  моя жена. -- Уж сколько  времени
слышу  это слово. Но я  почему-то стесняюсь  спрашивать, что означают всякие
местные слова.
     -- Шамба -- это плантация, -- пояснил  Кандис-кий. -- От моей ничего не
осталось, кроме грузовика. На  нем я последнее время возил рабочих  на шамбу
одного индийца. Это очень богатый  индиец,  он выращивает сизаль.  Я служу у
него управляющим.  Индийцы, знаете ли, умеют извлекать прибыль  из сизалевых
плантаций.
     -- И вообще из чего угодно, -- сказал Старик.
     -- Да. Там, где нас неизбежно ждет неудача, где мы попросту умерли бы с
голоду,  они наживаются.  Но  этот  индиец интеллигентный  человек.  Он меня
ценит.  Я  для  него воплощение  европейской организованности.  Вот сейчас я
организовал  набор  местных  рабочих и  еду  домой. Это  дело  долгое.  Надо
произвести  впечатление. Я  три месяца не  виделся  с  семьей.  Зато  теперь
организация организована. Я мог бы  с таким же успехом управиться за неделю,
но впечатление было бы уже не то.
     -- А где ваша жена? -- спросила его моя жена.
     --  Она  с  дочерью  ждет  меня  дома,  на  плантации,  где  я  работаю
управляющим.
     -- Она вас очень любит? -- спросила моя жена.
     -- Наверно, любит, иначе она давным-давно ушла бы от меня.
     -- А сколько лет вашей дочери?
     -- Четырнадцатый год.
     -- Чудесно иметь дочь.
     -- Вы даже не представляете себе, до чего чудесно. Она мне будто вторая
жена. Понимаете, моя  жена наперед знает все мои мысли, слова,  мнения, все,
что  я  могу  сделать, и  чего не  могу,  и  на что  я способен, --  словом,
решительно все. И я тоже знаю о  своей жене все. А теперь в семье есть новое
существо, незнакомое и ничего обо мне не знающее, любящее меня в неведенье и
чуждое  нам обоим. Такое  чудесное  существо, свое и  в  то же время  чужое,
благодаря ей  все наши разговоры... как бы это сказать? Словно бы... как это
называется... ну,  вот у вас... у  вас обоих... в общем... будто каждый день
получаешь приправу из томатного кетчупа Хейнца.
     -- Это прекрасно, -- сказал я.
     -- Книги  у  нас  есть, -- сказал Кандиский. --  Покупать  новинки  мне
теперь  не по карману,  но побеседовать  друг  с  другом  мы  всегда  можем.
Говорить, обмериваться мыслями -- это так интересно.  Мы дома все обсуждаем.
Решительно все. У  нас широкие интересы.  Раньше, когда у меня была шамба, я
выписывал "Квершнитт". Это давало нам чувство причастности, принадлежности к
блистательной  плеяде  людей,  сплотившихся  вокруг  "Квершнитта", людей,  с
которыми мы хотели бы общаться, если бы такая возможность зависела только от
нашего желания.  Вы-то  сами знакомы с  этими  людьми? Вы,  наверно,  с ними
встречались?
     -- Кое с кем встречался, -- сказал я. -- С одними в Париже. С другими в
Берлине.
     Мне не хотелось разбивать иллюзии этого человека, и я не стал вдаваться
в подробности об этих блистательных людях.
     -- Великолепный народ, -- солгал я.
     -- Как  я вам завидую, что вы их знаете, -- сказал Кандиский. -- А кто,
по-вашему, самый великий писатель Америки?
     -- Мой муж, -- сказала моя жена.
     --  Нет, это в вас семейная гордость говорит. А  в самом  деле, кто? Уж
конечно,  не Эптон Синклер и не  Синклер  Льюис. Кто ваш Томас Манн? Кто ваш
Валери?
     --  У  нас нет великих  писателей, -- сказал я.  -- Когда  наши хорошие
писатели  достигают определенного  возраста, с ними что-то происходит. Я мог
бы объяснить,  что  именно,  но это  длинный  разговор, и  вам будет  скучно
слушать.
     -- Нет,  объясните, очень вас  прошу,  -- сказал он. -- Я обожаю  такие
разговоры. Это лучшее, что  есть в жизни. Когда работает ум. Это вам не куду
убивать.
     -- Вы еще не услышали от меня ни слова, -- сказал я.
     -- Но предвкушаю заранее. Выпейте пива, это развяжет вам язык.
     --  Он у  меня  и  без того  развязан, --  сказал  я.  -- До безобразия
развязан. Но вы-то сами почему не пьете?
     --  Я вообще  не пью.  Это не  на  пользу интеллекту.  Это не нужно. Но
рассказывайте же. Прошу вас.
     -- Ну, так вот, -- сказал я. -- У нас в Америке были блестящие мастера.
Эдгар По --  блестящий мастер. Его рассказы блестящи, великолепно  построены
-- и мертвы. Были у нас и мастера риторики,  которым посчастливилось извлечь
из  биографий других  людей  или из своих  путешествий кое-какие сведения  о
вещах всамделишных, о настоящих  вещах, о китах, например, но все это вязнет
в риторике, точно изюм в плум-пудинге. Бывает, что  такие находки существуют
сами по себе, без пудинга, тогда получается хорошая книга. Таков Мелвилл. Но
те,  кто восхваляет  Мел-вилла, любят в нем риторику, а  это у  него  совсем
неважно.  Такие почитатели вкладывают  в его книгу  мистичность, которой там
нет.
     -- Так, -- сказал Кандиский. -- Понимаю. Но риторика -- это плод работы
интеллекта, плод его  способности работать.  Риторика -- это голубые  искры,
которыми сыплет динамо-машина.
     --  Да, бывает. Но  бывает  и так, что  голубые  искры  искрами,  а что
двигает динамо-машина?
     -- Понятно. Продолжайте.
     -- Не помню, о чем я говорил.
     -- Ну, ну! Продолжайте. Не прикидывайтесь дурачком.
     -- Вам приходилось когда-нибудь вставать до рассвета и...
     -- Каждый день в это время встаю, -- сказал он. -- Продолжайте.
     -- Ну, ладно. Были у нас и другие  писатели. Те писали точно колонисты,
изгнанные  из Старой  Англии, которая никогда не  была им  родной, в  Англию
новую, и  эту новую Англию они  пытались здесь создать. Превосходные люди --
обладатели  узкой,  засушенной, безупречной  мудрости унитариев. Литераторы,
квакеры, не лишенные чувства юмора.
     -- Кто же это?
     --  Эмерсон, Готорн,  Уиттьер  и  компания. Все  наши  классики раннего
периода,  которые  не  знали, что  новая классика  не  бывает  похожа  на ей
предшествующую. Она может  заимствовать  у того, что похуже ее,  у того, что
отнюдь не стало  классикой. Так поступали  все  классики. Некоторые писатели
только затем  и  рождаются, чтобы помочь другому написать  одну-единственную
фразу. Но быть производным от предшествовавшей классики или смахивать на нее
--  нельзя.  Кроме  того,  все  эти  писатели,  о  которых  я  говорю,  были
джентльменами  или тщились  быть джентльменами.  Они были в  высшей  степени
благопристойны. Они не употребляли слов, которыми люди всегда пользовались и
пользуются  в своей  речи,  слов, которые  продолжают жить в языке. В равной
мере этих писателей  не заподозришь  в том, что  у них была плоть. Интеллект
был, это верно. Добропорядочный, сухонький, беспорочный интеллект. Скучный я
завел разговор, но ведь вы сами меня об этом просили.
     -- Продолжайте.. .
     --  В  те  годы  был  один  писатель,  который считается  по-настоящему
хорошим, -- это Генри Topo. Сказать о. нем я ничего не  могу, потому что все
еще не удосужился прочесть  его книги. Но это ровно ничего не значит, потому
что  натуралистов  я  вообще  могу  читать  только  в том случае,  если  они
придерживаются  абсолютной   точности  и   не   впадают   в   литературщину.
Натуралистам  следует работать в одиночку, а их открытия должен обрабатывать
кто-нибудь другой. И писателям следует  работать в одиночку. Писатели должны
встречаться друг с другом  только тогда, когда работа закончена, но даже при
этом  условии  не слишком часто. Иначе они  становятся такими же, как те  их
собратья, которые  живут  в  Нью-Йорке. Это  черви  для  наживки,  набитые в
бутылку  и старающиеся урвать знания и корм от  общения друг  с  другом  и с
бутылкой.  Роль бутылки может  играть  либо  изобразительное искусство, либо
экономика, а то экономика, возведенная в степень религии. Но те, кто попал в
бутылку, остаются там на  всю жизнь. Вне ее они чувствуют себя  одинокими. А
одиночество  им не по душе.  Они боятся быть одинокими в своих верованиях, и
ни одна женщина не полюбит их настолько, чтобы в ней  можно было утопить это
чувство одиночества, или слить его с ее одиночеством, или испытать с ней то,
рядом с чем все остальное кажется незначительным.
     -- Ну, а как же все-таки Topo?
     -- Надо  вам  самому  прочитать его. Когда-нибудь, может, и  я  прочту.
"Когда-нибудь" можно сделать почти все, что хочешь.
     -- Выпей еще пива. Папа.
     -- Давай.
     -- Ну, а про хороших писателей?
     -- Хорошие писатели -- это Генри Джеймс, Стивен Крейн  и Марк  Твен. Не
обязательно  в  таком  порядке.  Для хороших  писателей  никаких  рангов  не
существует.
     -- Марк Твен юморист. А других я что-то не знаю.
     --  Вся современная американская литература вышла из одной книги  Марка
Твена,  которая   называется  "Гекльберри  Финн".  Если  будете  читать  ее,
остановитесь на том месте, где  негра Джима крадут у мальчиков.  Это  и есть
настоящий конец.. Все остальное -- чистейшее шарлатанство. Но лучшей книги у
нас нет.  Из  нее  вышла вся американская литература. До  "Гекльберри Финна"
ничего не было. И ничего равноценного с тех пор тоже не появлялось.
     -- А те, другие?
     --  У  Крейна  есть  два  замечательных рассказа: "Шлюпка"  и  "Голубой
отель". "Голубой отель" лучше.
     -- А что с ним было потом?
     -- Он умер. И это не удивительно, потому что он умирал с самого начала.
     -- А остальные двое?
     -- Те  дожили до преклонного  возраста, но мудрости  у них с годами  не
прибавилось.  Не  знаю,  чего им, собственно, не хватало. Ведь мы  делаем из
наших писателей невесть что.
     -- Не понимаю.
     --  Мы губим  их  всеми способами. Во-первых, губим  экономически.  Они
начинают  сколачивать  деньгу. Сколотить деньгу писатель  может только волею
случая,  хотя в  конечном результате хорошие  книги  всегда приносят  доход.
Разбогатев, наши  писатели  начинают жить на широкую  ногу -- и тут-то они и
попадаются.  Теперь уж им  приходится  писать, чтобы поддерживать свой образ
жизни, содержать своих жен, и прочая, и прочая, -- а в результате получается
макулатура.  Это  делается отнюдь не намеренно, а  потому,  что  они спешат.
Потому,  что  они  пишут, когда  им  нечего сказать,  когда вода  в  колодце
иссякла. Потому,  что в  них  заговорило честолюбие.  Раз изменив себе,  они
стараются оправдать эту измену, и мы получаем очередную порцию макулатуры. А
бывает и  так: писатели начинают читать критику. Если верить критикам, когда
те  поют тебе хвалы, приходится верить и  в дальнейшем,  когда тебя начинают
поносить, и  вот ты теряешь  веру  в  себя.  Сейчас у нас есть  два  хороших
писателя, которые  не  могут  писать, потому что  они начитались критических
статей и изверились в  себе. Не брось они работать, у них иногда  получались
бы хорошие вещи,  иногда не очень хорошие,  а иногда и просто плохие, но то,
что  хорошо, -- осталось бы. А  они  начитались критических статей и думают,
что  им надо создавать  только шедевры. Такие же  шедевры,  какие, по словам
критиков,  выходили раньше  из-под  их пера.  Конечно, это  были  далеко  не
шедевры.  Просто  очень  неплохие книги.  А теперь эти люди совсем  не могут
писать. Критики обрекли их на бесплодие.
     -- А кто это такие?
     --  Имена  вам  ничего не  скажут, но,  может быть, за  это  время  они
написали что-нибудь новое, опять испугались и опять страдают бесплодием.
     -- Что же все-таки  происходит  с американскими писателями? Выражайтесь
точнее.
     -- Видите ли, о прошлом я ничего не могу рассказать, в те  времена меня
на свете не было, но в наши дни  с писателями бывает всякое.  В определенном
возрасте  писатели-мужчины превращаются  в суетливых  бабушек.  Писательницы
становятся  Жаннами  д'Арк, не  отличаясь,  однако, ее  боевым духом. И те и
другие  мнят себя духовными вождями.  Ведут  ли они кого-нибудь за собой или
нет -- это не важно. Если  последователей  не находится, их выдумывают. Тем,
кто  зачислен  в последователи, никакие протесты  не помогут.  Их обвинят  в
предательстве.  А, черт! Чего только не случается у нас с писателями! Но это
еще не все. Есть и  такие, кто пытается  спасти душу  своими писаниями.  Это
весьма  простой  выход. Других губят  первые деньги,  первая похвала, первые
нападки, первая мысль о том, что они не  могут больше писать, первая  мысль,
что  ничего  другого они делать не  умеют, или  же, поддавшись  панике,  они
вступают в организации, которые будут думать за них. А бывает,  что писатель
и  сам не знает, что  ему нужно. Генри Джеймсу нужно было разбогатеть. Ну и,
конечно, богатства он не увидел.
     -- А вы?
     -- У  меня  много  других  интересов. Жизнью своей я очень доволен,  но
писать мне необходимо, потому  что, если я не  напишу  какого-то  количества
слов, вся остальная жизнь теряет для меня свою прелесть.
     -- А что {вам} нужно?
     -- Мне нужно писать -- и как можно лучше, и  учиться в процессе работы.
И  еще  я  живу  жизнью, которая  дает  мне  радость. Жизнь  у  меня  просто
замечательная.
     -- Охота на куду?
     -- Да, охота на куду и многое другое.
     -- А что -- другое?
     -- Много чего -- разное.
     -- И вы знаете, что вам нужно?
     -- Да.
     -- Значит, вам действительно доставляет  удовольствие делать то, что вы
делаете сейчас, -- такая чепуха, как охота на куду?
     -- Не меньше, чем посещение Прадо.
     -- По-вашему, одно стоит другого?
     -- И то и другое мне необходимо. Не говоря обо всем прочем.
     --  Ну  конечно, иначе  и быть не может. Но  неужели это  действительно
что-то дает вам?
     -- Дает.
     -- И вы знаете, что вам нужно?
     -- Безусловно. И то, что мне нужно, я получаю.
     -- Но это стоит денег.
     -- Деньги я всегда заработаю, и кроме того, мне здорово везет.
     -- Значит, вы счастливы?
     -- Да, пока не думаю о других людях.
     -- Значит, о других вы все-таки думаете?
     -- Да, конечно.
     -- Но ничего для них не делаете?
     -- Ничего не делаю.
     -- Совсем ничего?
     -- Ну, может, так, самую малость.
     --  А как вы считаете -- ваша писательская работа стоит того,  чтобы ею
заниматься, может она служить самоцелью?
     -- Да, конечно.
     -- Вы в этом уверены?
     -- Абсолютно.
     -- Такая уверенность, должно быть, очень приятна.
     -- Да, очень  приятна, --  сказал я. -- Это единственное, что приятно в
писательской работе без всяких оговорок.
     -- Беседа принимает весьма серьезный оборот, -- сказала моя жена.
     -- Это очень серьезная тема.
     -- Вот видите, есть же такие  вещи, к которым он относится серьезно, --
сказал Кандиский. -- Я ведь знал, что для него существуют и другие серьезные
проблемы, помимо куду.
     --  Почему сейчас  все  стараются  обойти  этот  вопрос,  отрицают  его
важность,  доказывают, что здесь ничего не добьешься? Только потому, что это
очень  трудно.  Для  того чтобы  это  стало осуществимо,  требуется  наличие
слишком многих факторов.
     -- О чем это вы?
     --  О том, как можно писать. О том уровне прозы, который достижим, если
относиться к делу серьезно и если тебе повезет.  Ведь есть четвертое и пятое
измерения, которые можно освоить.
     -- Вы так думаете?
     -- Я это знаю.
     -- А если писатель достигнет этого, тогда что?
     --  Тогда все остальное уже не важно. Это самое значительное  из всего,
что писатель способен сделать.  Возможно, он  потерпит  неудачу. Но какой-то
шанс на успех у него есть.
     -- По-моему, то, о чем вы говорите, называется поэзией.
     -- Нет. Это гораздо труднее, чем поэзия. Это проза, еще никем и никогда
не написанная. Но написать ее можно, и без всяких фокусов, без шарлатанства.
Без всего того, что портится от времени.
     -- Почему же она до сих пор не написана?
     --  Потому что  для этого  требуется  наличие слишком многих  факторов.
Во-первых,  нужен  талант,  большой талант.  Такой,  как у  Киплинга.  Потом
самодисциплина.   Самодисциплина   Флобера.   Потом   нужно   иметь    ясное
представление  о том, какой  эта проза может  быть,  и  нужно иметь совесть,
такую  же  абсолютно неизменную,  как метр-эталон  в Париже, для того  чтобы
уберечься от подделки. Потом от писателя требуется  интеллект и бескорыстие,
и самое главное -- умение выжить. Попробуйте найти все это в  одном лице при
том, что это  лицо  сможет  преодолеть все  те влияния, которые тяготеют над
писателем. Самое трудное для него, -- ведь времени так мало, -- это выжить и
довести работу до конца. Но  мне бы хотелось, чтобы у нас был такой писатель
и чтобы мы могли прочесть его книги. Ну как? Поговорим о чем-нибудь другом?
     -- Нет, мне очень интересно вас слушать. Я, разумеется, не со всем могу
согласиться.
     -- Ну, разумеется.
     --  А  что,  если  выпить чего-нибудь  покрепче? -- спросил Старик.  --
Думаю, поможет?
     -- Нет, вы сначала скажите, что именно, что конкретно губит писателей.
     Мне надоел этот разговор, превращавшийся  в  интервью.  Ладно, интервью
так интервью,  и поскорее  кончим.  Необходимость  облекать  в  закругленные
предложения  тьму всего совершенно неуловимого, да еще до завтрака, это черт
знает что.
     --  Политика,  женщины,  спиртное,  деньги,  честолюбие.  И  отсутствие
политики,  женщин,  спиртного,  денег  и   честолюбия,  --   глубокомысленно
проговорил я.
     --  Теперь  действительно  все  проще простого,  --  сказал Старик.  --
Спиртное. Вот чего я не понимаю. Вот что всегда  казалось мне бессмысленным.
По-моему, пить -- это слабость характера, и больше ничего.
     -- Так  завершаешь  день. В этом есть много хорошего.  Вам  никогда  не