огу" вокруг  шеи и  побежал нагишом,  а следом за  ним  и мы
четверо  понеслись во весь  дух,  как  гончие,  через ручей, вздымая фонтаны
воды, и потом вверх по откосу.  Голый Римлянин уже продирался впереди сквозь
заросли. потом нагнулся  и, подняв листок, обрызганный алой кровью,  шлепнул
меня  по  спине, а  М'Кола  крикнул: "Даму!  Даму!"  -- "Кровь! Кровь!" Чуть
подальше мы нашли глубокий след, уводивший вправо, и  я, на ходу перезаряжая
винтовку,  вместе  со всеми ринулся в  полумрак леса, где Римлянин, сбившись
было  со следа,  вдруг  снова нашел  кровь и дернул меня  за руку, заставляя
лечь.
     Все мы затаили дыхание -- куду  стоял  на полянке в какой-нибудь  сотне
шагов,  должно  быть  тяжело раненный,  насторожив  уши,  большой, серый,  с
чудесными рогами,  и, повернув голову,  глядел прямо на нас. Я  подумал, что
теперь уж надо стрелять наверняка, пока совсем не стемнело, задержал дыхание
и  прицелился зверю в лопатку. Послышался хряск пули, и куду тяжело встал на
дыбы. М'Кола закричал "Пига! Пига! Пига!" -- но куду скрылся  из  виду, а мы
снова понеслись, как гончие, и чуть не упали, споткнувшись обо что-то. Это и
был наш  огромный, прекрасный самец куду, он  лежал на боку, мертвый, и рога
его, дивные,  разлетистые  рога, изгибались темными спиралями; он свалился в
пяти шагах  от того места, где его настиг мой  выстрел,  и лежал --  большой
длинноногий, серый с белыми  полосами, увенчанный огромными рогами орехового
цвета, на концах словно  выточенными из слоновой  кости, с густой гривой  на
высокой  красивой  шее,  с белыми отметинами между глаз и на  носу --  и  я,
нагнувшись, дотронулся до него, чтобы убедиться, что это  не сон. Куду лежал
на том боку, куда вошла  пуля,  вся шкура была целехонька, и от него исходил
нежный, приятный запах -- так благоухает дыхание телят и тимьян после дождя.
     Римлянин бросился мне на шею,  М'Кола что-то кричал неожиданно высоким,
певучим голосом, а  вандеробо-масай все похлопывал меня по плечу и прыгал от
радости.  Потом  все по  очереди торжественно пожали мне руку -- престранным
способом, неизвестным  мне  до того времени: хватали меня  за большой палец,
зажимали  его в кулаке, трясли и тянули, потом снова энергично сжимали и при
этом пристально смотрели мне в глаза.
     Мы снова полюбовались добычей, а М'Кола стал на колени, провел по рогам
пальцем, измерил руками их размах, не  переставая напевать: "Оо-оо-иии-иии",
-- иногда восторженно взвизгивая и поглаживая то морду, то гриву куду.
     Я  хлопнул Римлянина по спине, а  он снова совершил церемонию с большим
пальцем; я  отвечал ему тем же.  Я обнял  вандеробо-масая, и он, сильно и  с
большим чувством, потянул меня за палец, ударил себя в грудь и сказал гордо:
     -- Вандеробо-масай -- самый лучший проводник.
     --  Вандеробо-масай  молодчина!  --  подтвердил  я.  А М'Кола  все тряс
головой, глядел на куду и повизгивал. Потом он сказал:
     -- Думи, думи, думи!  Бвана Кабор  кидого,  кидого. -- Это значило, что
перед нами король всех куду, а добыча Карла -- мелочь, пустяк.
     Все мы понимали, что убит не тот куду, по которому я стрелял сначала, а
тот лежит где-нибудь, сраженный первым  выстрелом, но это не имело значения,
потому что перед нами было настоящее чудо. Однако мне захотелось взглянуть и
на первого.
     -- Пошли, там еще один куду, -- сказал я.
     -- Он мертв, -- ответил М'Кола. -- Куфа.
     -- Идем же.
     -- Этот лучше всех.
     -- Пошли.
     -- Мерять надо! -- взмолился  М'Кола. Я протянул стальную ленту рулетки
по изгибу рога,  М'Кола  придерживал ее снизу. Рог  был значительно  длиннее
пятидесяти дюймов. М'Кола смотрел на меня с жадным нетерпением.
     -- Большой! Большой! -- сказал я. -- Вдвое больше, чем у бваны Кабора.
     -- Иии-иии, -- затянул он опять.
     -- Ну, идем, -- сказал я. Римлянин уже скрылся из виду.
     Мы поспешили к тому  месту,  где видели куду перед первым выстрелом,  и
сразу же  заметили на уровне груди испачканные кровью листья кустарника. А в
сотне шагов оттуда лежал мертвый  куду. Этот оказался поменьше первого. Рога
такие же  длинные, но менее раскидистые,  и  все ж этот  тоже был хорош.  Он
лежал на боку, подмяв под себя куст, на который свалился.
     Снова  пошли  рукопожатия  с дерганьем  за палец,  что,  видимо, было у
туземцев выражением крайнего восторга.
     --  Это аскари, -- пояснил  М'Кола. Он хотел сказать, что этот  куду --
страж, или телохранитель, того, что покрупнее. Видимо, он  был в лесу, когда
мы увидели первого куду, пустился  бежать вместе с ним, а потом остановился,
недоумевая, почему тот отстал"
     Я хотел сфотографировать свою добычу и велел М'Кола вместе с Римлянином
сходить в лагерь и принести два аппарата -- "графлекс" и кинокамеру, а также
электрическую  вспышку.  Я  знал,  что  лагерь  на этом  же  берегу, ниже по
течению, и надеялся,  что Римлянин сообразит, как сократить путь, и вернется
еще до заката.
     Они ушли,  а мы с вандеробо при  ярком свете солнца, выглянувшего из-за
облаков, осмотрели второго куду, измерили рога, вдыхая его запах, даже более
приятный,  чем  запах  оленебыка, погладили  шею, морду, подивились величине
ушей,  гладкости и  чистоте шкуры, осмотрели  копыта, такие длинные, узкие и
упругие, что ходил он, должно  быть, как на цыпочках,  нащупали под лопаткой
пулевое  отверстие... После  этого мы с вандеробо еще раз пожали  друг другу
руки, причем он не преминул опять похвастать своими  талантами, а  я сказал,
что отныне мы друзья, и подарил ему свой лучший нож с четырьмя лезвиями.
     --  Пойдем,   вандеробо-масай,  взглянем   на  первого,  --   сказал  я
по-английски.
     Вандеробо  прекрасно меня  понял, и  мы  вернулись  туда,  где  на краю
полянки  лежал  большой  куду. Мы  обошли вокруг него,  полюбовались,  затем
вандеробо запустил ему руку под брюхо, пока я, приподняв куду, держал его на
весу, нащупал пулевое  отверстие  и сунул туда палец. Окровавленный палец он
приставил ко лбу и произнес целую речь на  тему о том,  что "вандеробо-масай
-- лучший проводник".
     --  Вандеробо-масай   --   король   проводников,   --   сказал  я.   --
Вандеробо-масай -- мой друг.
     Я весь вспотел и, надев плащ, который М'Кола захватил для меня, а уходя
оставил  на полянке,  поднял воротник. Теперь  я все поглядывал  на солнце и
беспокоился, что оно зайдет  раньше, чем принесут  фотоаппарат и кинокамеру.
Но скоро в кустах послышался  шум,  и я крикнул, давая знать, где мы. М'Кола
отозвался,  слышно было, как они разговаривают и продираются сквозь кусты, а
я,  перекликаясь  о  ними,  глядел  на  солнце,  которое  было уже у  самого
горизонта. Наконец я увидел их, крикнул М'Кола: "Живей, живей!" -- и  указал
на солнце, но  у них уже не было сил бежать. Они и так одолели  бегом крутой
холм  и  пробились  через  густые  заросли. Когда  я  взял  аппарат,  открыл
диафрагму до  предела и навел объектив на куду,  солнце освещало уже  только
самые верхушки  деревьев. Я  сделал полдюжины снимков и нацелил  кинокамеру,
пока  куду перетаскивали  на  более  освещенное  место,  затем  солнце село,
снимать стало невозможно,  и  я  спрятал  аппарат  в  футляр --  на  этом  и
кончились   мои  обязанности,  с  темнотой  наступило   блаженное   безделье
победителя;  меня заботило  только одно -- надо, чтобы М'Кола, свежуя голову
антилопы, не обкорнал "воротник".
     М'Кола отлично управлялся с ножом, и  мне всегда нравилось глядеть, как
он свежует  зверя,  но сегодня, указав, где  сделать  первые надрезы  -- над
копытами, в нижней  части груди, почти  у  самого брюха, и  на холке,  --  я
отошел в сторону, потому что хотел сохранить куду в  памяти таким, каким  он
предстал  передо мной  в первое мгновение,  и  побрел  в сумерках ко второму
куду. Когда следом пришли туземцы с фонарем, я подумал, что всегда либо  сам
свежевал свою добычу, либо смотрел,  как это  делают  другие, и тем не менее
помнил  каждого  зверя   таким,  каким  увидел  его   живого.  Значит,  одно
воспоминание  не заслоняет другого, а сегодня меня просто лень  одолела, и я
стараюсь увильнуть от работы.
     Я взял  фонарь и стал светить М'Кола, пока он свежевал второго куду, и,
невзирая  на  усталость, любовался,  как всегда,  его  быстрыми, уверенными,
точными  движениями до самого конца,  когда он, отогнув "воротник", разрубил
хрящ, соединяющий  череп  с  позвоночником, а  потом,  ухватившись  за рога,
отделил  голову,  с которой тяжело свисала  кожа, влажно поблескивая в свете
фонаря,  озарявшего  окровавленные руки  и  грязный защитный  френч  М'Кола.
Вандеробо,  Гаррик,  Римлянин  и  его   брат   остались,  чтобы   при  свете
керосинового фонаря разделать тушу,  а М'Кола с головой  первого куду. Дед с
головой второго и я с электрической вспышкой и двумя винтовками двинулись  к
лагерю.
     В темноте Дед упал, и М'Кола засмеялся; потом  шкура, которую он нес на
голове, развернулась и покрыла ему лицо так, что он чуть не задохнулся. Мы с
М'Кола расхохотались,  и Дед тоже. Потом упал М'Кола, и смеялись мы с Дедом.
Немного погодя я попал одной ногой в какую-то западню и шлепнулся  ничком на
землю, а вставая, услышал, как М'Кола фыркает и захлебывается от смеха, да и
Дед тихонько хихикает.
     --  Что это, комедия Чаплина?  -- сердито сказал я по-английски. Но оба
они  продолжали  тихонько посмеиваться  у  меня  за  спиной.  Наконец  после
кошмарного  пути через лес мы увидели  свой костер, и  М'Кола, казалось, был
очень доволен, когда Дед упал, пролезая  в темноте  сквозь колючую изгородь.
Только когда я  посветил  ему фонарем, указав пролом  в изгороди, он  встал,
ругаясь, и с трудом поднял свою ношу -- голову куду.
     Когда  мы подошли к костру и  Дед положил череп  куду  около хижины,  я
увидел, что лицо  у него в крови. М'Кола, тоже положив свою ношу,  указал на
Деда и со смехом затряс головой. Бедный Дед совершенно обессилел, лицо  было
все исцарапано, покрыто грязью и кровью, но он благодушно посмеивался.
     -- Бвана  упал, -- проговорил М'Кола и изобразил,  как я  повалился  на
землю. Оба фыркнули.
     Я шутливо замахнулся на него и сказал:
     -- Шенци!
     Он снова изобразил, как  я падал, но тут появился  Камау. Он вежливо  и
почтительно пожал мне руку, сказал: "Хорошо, бвана! Очень хорошо, бвана!" --
потом  подошел  к головам; глаза у него  заблестели, он встал на  колени  и,
поглаживая  рога куду, ощупывая уши, затянул ту же монотонную песню, похожую
на вздохи: "Ооо-ооо!", "Иии-иии!" -- что и М'Кола.
     Я  вошел  в  палатку  и  в   темноте  --  фонарь  мы  оставили  в  лесу
свежевальщикам -- умылся,  снял  мокрую  одежду, затем, порывшись в рюкзаке,
достал пижаму и купальный халат. Выйдя к костру переодетый, я положил мокрую
одежду и башмаки у огня, и Камау развесил все на жердях, а башмаки, каждый в
отдельности, надел на колья, которые воткнул в землю на некотором расстоянии
от огня, чтобы кожа не покоробилась.
     Я присел на бачок, прислонясь спиной к дереву, а Камау принес бутылку и
налил мне в кружку виски, я добавил  туда воды из фляги и стал пить, глядя в
огонь,  ни о  чем  не  думая,  в  полном  блаженстве,  чувствуя,  как  тепло
разливается по  телу  и  под влиянием  виски все  во  мне расправляется, как
расправляют  смятую  простыню, ложась  в постель;  Камау тем временем принес
банки с консервами и спросил, что приготовить на  ужин. У нас было три банки
особого  "рождественского" фарша  высшего качества, три банки лососины и три
--   с  консервированным   компотом,   а  еще  много   шоколада   и  коробка
рождественского  пудинга,  тоже  высшего  качества.  Я  велел  унести   все,
недоумевая,  зачем Кэйти положил нам фарш. А  пудинг этот мы тщетно искали и
не могли найти вот уж целых два месяца.
     -- Где мясо? -- спросил я.
     Камау принес  толстое  жареное филе  газели, которую Старик подстрелил,
когда охотился на дальнем солонце, и хлеб.
     -- А пиво?
     Он принес одну  из больших литровых бутылок немецкого пива  и откупорил
ее.
     На бачке было не очень удобно  сидеть,  поэтому я  разостлал  свой плащ
около костра, где  земля  уже подсохла,  вытянул ноги и прислонился спиной к
деревянному ящику. Дед поджаривал мясо,  насадив  его на прут. Этот отборный
кусок он принес, завернув в полу своей тоги. Вскоре один за другим появились
и  остальные туземцы с мясом и двумя шкурами;  я лежал  на земле,  потягивая
пиво  и глядя в  огонь, а  они оживленно  болтали  и жарили на прутьях мясо.
Становилось прохладно,  ночь  была ясная, пахло жареным  мясом, дымом, сырой
кожей от моих башмаков, и ко всему  этому присоединялся запах  нашего милого
ван-деробо, который  сидел  на корточках неподалеку от меня.  Но  я еще живо
помнил приятный запах куду, лежавшего в лесной чаще.
     Каждый туземец насадил  для себя на вертел  большой кусок или несколько
маленьких  кусочков:  они  все время поворачивали  прутья и,  не  переставая
болтать,  следили,  как жарится  мясо.  Из хижин  вышли  еще двое незнакомых
мужчин и с  ними тот  мальчик,  которого мы видели днем. Я  ел кусок жареной
печени, который снял с одного из  вертелов вандеробо-масая, и недоумевал про
себя,  куда же девались почки. Печенка была  замечательно вкусная. Я как раз
размышлял, стоит ли встать, чтобы взять  словарь и  спросить  насчет  почек,
когда М'Кола сказал:
     -- Пива?
     -- Что ж, давай.
     Он принес бутылку, и я  залпом  осушил ее до половины,  запивая жареную
печенку.
     -- Вот это жизнь! -- сказал я по-английски. М'Кола  улыбнулся и спросил
на своем языке:
     -- Еще пива?
     Когда я  заговаривал с ним  по-английски, он воспринимал это  как милую
шутку.
     --  Гляди,  -- сказал я,  приставил ко рту бутылку и  осушил  ее единым
духом. Это  был старый фокус, которому  мы научились в Испании, где пили так
вино из мехов. Римлянин был  поражен. Он подошел, присел на корточки и начал
что-то говорить. Говорил он довольно долго.
     -- Совершенно  верно, -- сказал я ему по-английски. --  И катись  ты от
меня подальше!
     -- Еще пива? -- спросил М'Кола.
     -- Вижу, ты хочешь споить меня, старик.
     -- Н'дио, -- да, -- ответил он, делая вид, что понимает по-английски.
     -- Смотри, Римлянин.  -- Я начал лить пиво  себе в рот, но, увидев, что
Римлянин,  глядя  на  меня, делает  горлом  глотательные движения,  чуть  не
поперхнулся  и опустил бутылку. -- Хватит. Больше двух раз за вечер не могу:
вредно для печени.
     Римлянин продолжал говорить  что-то  на своем  языке. Дважды  я услышал
слово "симба".
     -- Симба здесь?
     -- Нет, -- ответил Римлянин. -- Там. -- Он махнул рукой в темноту, и  я
так ничего и не понял. Но слушал его с удовольствием.
     --  Я  убил много симба, -- сказал  я.  -- Я --  истребитель  симба. Не
веришь -- спроси у М'Кола. -- Я чувствовал, что меня, как всегда по вечерам,
одолевает желание похвастаться, но рядом не было Старика и Мамы. А хвастать,
когда  тебя  не понимают, куда менее приятно.  Все же это лучше, чем ничего,
особенно после двух бутылок пива.
     --  Поразительно, --  сказал я  Римлянину.  Он  продолжал  рассказывать
что-то. На дне бутылки оставалось немного пива.
     -- Дед, -- позвал я. -- Мзи!
     -- Что, бвана?
     -- Выпей  пива. Ты уже стар, оно тебе не  повредит. Я видел глаза Деда,
когда осушал бутылку, и понял, что ему тоже хочется пива.  Он выпил все, что
оставалось, и склонился над прутьями с мясом, нежно прижимая к себе бутылку.
     -- Еще пива? -- спросил М'Кола.
     -- Да, -- ответил я. -- И патроны.
     Римлянин  продолжал  разглагольствовать.  Видно,  он  был  еще  больший
говорун, чем Карлос, которого я встречал на Кубе.
     -- Все это необычайно интересно, -- сказал я ему. --  Ты молодчина. И я
тоже -- оба мы славные ребята. Послушай-ка...
     М'Кола принес пиво и мою охотничью куртку,  в  карманах  которой лежали
патроны. Я отпил глоток, заметил,  что  Дед не сводит с меня глаз, и выложил
перед ним шесть патронов.
     --  Сейчас  буду  хвастать,  -- заявил  я. --  Придется  вам потерпеть.
Глядите! -- Я по очереди дотронулся до каждого  патрона:  --  Симба,  симба,
фаро, ньяти, тендалла, тендалла. Каково? Хотите  верьте, хотите нет.  Гляди,
М'Кола! -- И я снова перебрал все шесть патронов: лев, лев, носорог, буйвол,
куду, куду.
     -- Айяяй! -- ахнул Римлянин.
     -- Н'дио, -- торжественно подтвердил М'Кола. -- Да, это правда.
     -- Айяяй! -- снова воскликнул Римлянин и ухватил меня за большой палец.
     -- Святая правда, -- сказал я. -- Хоть и трудно поверить.
     --  Н'дио,  --  повторил  М'Кола и сам принялся  перечислять: -- Симба,
симба, фаро, ньяти, тендалла, тендалла!
     -- Можешь  рассказать это им всем, -- сказал я по-английски. -- Ас меня
на сегодня хватит.
     Римлянин снова заговорил, обращаясь ко мне, и я внимательно слушал его,
прожевывая  новый  кусок  жареной  печенки.  М'Кола  занялся  головами куду,
освежевал одну и показал Камау, что делать со  второй.  Это была кропотливая
работа, они вдвоем при свете  костра осторожно  очистили глаза,  нос и  уши,
потом удалили все  мясо, не  повредив шкуры, искусно и  аккуратно. Не помню,
когда я лег спать и ложились ли мы вообще в ту ночь.
     Помнится, я достал словарь и велел М'Кола спросить мальчика, есть ли  у
него сестра, а М'Кола серьезно и твердо ответил мне за него:
     -- Нет, нет.
     -- Да пойми ты, я  ведь без  всякой  задней мысли  спрашиваю. Просто из
любопытства. Но М'Кола был непоколебим.
     -- Нет, -- сказал он и покачал головой. -- Хапана! -- Таким же тоном он
говорил "нет", когда мы выслеживали льва в густых зарослях.
     На  этом прервался  наш светский разговор, и я стал разыскивать  почки;
брат  Римлянина выделил  мне кусок  из  своей доли, я  насадил почку на прут
между двумя кусками печени и начал поджаривать их над костром.
     -- Будет отличный завтрак, -- сказал я вслух. -- Куда вкусней фарша.
     Потом мы  долго  беседовали о  черных антилопах. Римлянин не называл их
"тарагалла"  и вообще не знал этого слова. Сперва  я думал,  что речь идет о
буйволах,  потому что Римлянин все время повторял  "ньяти", но, оказывается,
он хотел  этим сказать, что они  черны, как буйволы. Потом он начал рисовать
их  на золе у костра, и стало ясно, что он говорит именно о черной антилопе.
Рога ее изогнуты, как восточные сабли, и концами касаются загривка.
     -- Самцы? -- спросил я.
     -- Самцы и самки.
     С помощью Деда и Гаррика я выяснил, что поблизости бродят два стада.
     -- Завтра?
     -- Да, -- ответил Римлянин. -- Завтра.
     -- Кола, -- сказал  я.  --  Сегодня куду.  Завтра  --  черные антилопы,
буйволы, симба.
     -- Не  надо буйволы! -- ответил он,  отрицательно качая  головой. -- Не
надо симба!
     -- Мы с вандеробо-масаем пойдем на буйволов.
     -- Да, да, -- радостно подтвердил вандеробо-масай.
     -- Тут близко есть большие слоны, -- ввернул Гаррик.
     -- Завтра на слонов, -- сказал я, поддразнивая М'Кола.
     -- Нет! -- Он понимал, что  я его поддразниваю,  но и слышать  не хотел
ничего подобного.
     --  Да, да,  на слонов,  --  сказал я. --  На буйволов,  на  симба и на
леопарда.
     Вандеробо-масай взволнованно кивал:
     -- И на носорога, -- добавил он.
     -- Хапана! -- сказал М'Кола уже страдальчески.
     --  На  тех  холмах много буйволов,  --  перевел  Дед  слова Римлянина,
который в сильном возбуждении вскочил на ноги и  указывал  куда-то вдаль, за
хижины.
     --  Хапана! Хапана!  Хапана! -- твердил М'Кола решительно. -- Еще пива?
-- Он отложил нож.
     -- Ну, ну, не сердись, я пошутил.
     М'Кола присел рядом  со мной и заговорил, пытаясь объяснить  что-то. Он
упомянул  имя  Старика,  --  видимо,  хотел  сказать,  что  Старику  это  не
понравилось бы, что он не допустил бы этого.
     -- Я пошутил, -- сказал  я  по-английски. Потом добавил на  суахили: --
Завтра на черных антилоп?
     -- Да, --  горячо подхватил он. -- На антилоп. П