охотиться на горных баранов, --
говорю я.
     --  А я  и  раньше не могла, --  отзывается  жена. --  Это  вы все меня
заставляли.
     -- Ну, ну, ты лазаешь по горам почище любого из нас!
     -- Как вы думаете. Старик,  сможем мы  опять когда-нибудь охотиться  на
них?
     -- Не знаю, -- отозвался Старик. -- Все зависит от обстоятельств.
     -- Противнее всего езда на этих ужасных машинах.
     --  Если б  мы  каждый вечер совершали такой переход,  мы незаметно для
себя прошли бы весь путь за какие-нибудь трое суток.
     -- Конечно.  Но я не  перестану бояться змей,  даже если целый год буду
каждый вечер совершать такие прогулки.
     -- Это пройдет со временем.
     -- Ну, нет. Я боюсь их  панически. Помните, что со мной было, когда  вы
стояли за деревом, а я, не видя вас, наткнулся на вашу руку?
     --  Еще бы, --  ответил Старик. -- Вы отскочили на  добрых два шага. Вы
действительно так боитесь змей или только притворяетесь?
     -- Ужасно боюсь. С детства.
     --  Что  это с вами  сегодня?  --  спросила  моя  жена. -- Почему вы не
рассуждаете о войне?
     -- Мы слишком устали. А вы были на войне, Старик?
     --  Какой из  меня вояка, -- ответил он. -- Куда  же запропастился этот
парень  с  нашим  виски? --  И,  дурачась, он позвал тоненьким фальцетом: --
Кэйти! Эй, Кэйти-и!
     -- Купати, -- тихо, но настойчиво повторил Моло.
     -- Я устал.
     -- Мемсаиб, купати, -- произнес Моло с надеждой.
     -- Сейчас  иду, --  сказала  Мама. --  А вы допивайте быстрее виски.  Я
проголодалась.
     -- Купати, -- сурово сказал Кэйти Старику.
     -- Сам купати, -- буркнул Старик. -- Не приставай! Кэйти  отвернулся, и
в свете костра на его лице мелькнула улыбка.
     -- Ну, ладно, ладно, -- сказал Старик. -- Хотите  выпить? --  обратился
он ко мне.
     -- Выпьем по стаканчику, -- отозвался я, -- а потом будем "купати".
     --  Купати, бвана М'Кумба, -- сказал Моло. Мама подошла к  огню в своем
голубом халатике и высоких сапогах, защищающих от москитов.
     -- Что же вы? -- сказала она. -- Ступайте скорее. После купанья выпьете
еще. Здесь отличная, теплая илистая вода.
     -- Вот пристали с этим купаньем, -- пожаловался Старик.
     -- Помнишь, когда мы охотились  на горных баранов, у тебя слетела шляпа
и  чуть не упала прямо  на одного из них?  -- спросил я  у Мамы, так как под
действием виски вспомнил Вайоминг.
     --  Ступай-ка  лучше  в  ванну,  --  ответила она. --  А я  пока  выпью
стаканчик.
     На другое  утро мы  встали  чуть свет,  позавтракали и вышли  на охоту.
Обшарили  опушку  и  глубокие долины, где Друпи перед восходом  солнца видел
буйволов,  но их  уже и  след  простыл.  После долгих поисков мы вернулись в
лагерь и решили послать грузовики за носильщиками, а затем пешком  двинуться
туда, где в русле реки, бравшей начало на  горном склоне, рассчитывали найти
воду,  -- это  было чуть подальше того места,  где  произошла накануне  наша
встреча с носорогами. Неподалеку  от горы мы  хотели разбить лагерь и оттуда
обследовать новые места на краю леса.
     Грузовики должны были привезти Карла, который охотился на куду отдельно
от  нас. Его там,  кажется,  одолела  хандра, или отчаяние, или то  и другое
вместе,  и  надо  было  его  выручать;  на  следующий  день  ему  предстояло
отправиться в  Рифт-Велли, чтобы  добыть мяса и поохотиться  на сернобыка. А
если бы мы выследили хорошего носорога, то сразу  дали бы  ему знать. В пути
решено было стрелять только при встрече с носорогами, чтобы не распугать  их
заранее. А между тем наши мясные запасы подходили к концу. Носороги, видимо,
очень пугливы, а я еще в Вайоминге убедился, что все пугливые звери покидают
удобные для охоты места -- небольшую долину или гряду холмов -- после первых
же выстрелов. Старик посоветовался  с Друпи,  мы разработали план действий и
отправили Дэна на грузовиках вербовать носильщиков.
     К вечеру грузовики привезли Карла, все его снаряжение и сорок мбулусов,
красивых туземцев, во главе со спесивым вождем --  единственным  обладателем
пары коротких штанов.  Карл осунулся,  побледнел, в глазах появилось усталое
выражение, почти отчаяние. Он провел на охоте восемь дней, упорно выслеживая
антилоп в холмах, лишенный возможности перекинуться  с  кем-либо хоть словом
по-английски, и за все время  видел только двух самок куду да спугнул одного
самца, не успев подойти к нему на  выстрел. Проводники уверяли, что видели и
второго  самца,  но Карл решил, что это конгони,  или  вообразил,  будто они
сказали ему,  что это конгони, и  не  выстрелил.  Он  был  очень  раздражен,
сердился на своих помощников, -- словом, охота была неудачна.
     -- Я не  видел у него  рогов.  Не верю,  что это был самец, --  твердил
Карл.  Охота  на  куду  была  теперь  его  больным  местом,  и  мы поспешили
переменить тему.
     --  Там, в долине, он убьет сернобыка и успокоится, -- решил Старик. --
Неудача расстроила ему нервы.
     Карл одобрил план, по которому мы должны были перейти на новое место, а
он -- отправиться на добычу мяса.
     -- Будь по-вашему, -- сказал он. -- Я на все согласен.
     -- Он постреляет немного и воспрянет духом, -- промолвил Старик.
     --  Мы  убьем носорога. А потом  -- вы. Тот,  кто убьет первого,  может
отправиться на  равнину за  сернобыком. А быть может, сернобык попадется вам
завтра же, когда пойдете добывать мясо.
     -- Будь  по-вашему, -- повторил Карл.  Он с  горечью думал о тех восьми
днях,  когда карабкался по холмам под палящим солнцем, выходил на охоту чуть
свет, возвращался вечером, преследовал  зверей, чье суахильское название ему
никак не удавалось  запомнить, пользовался  услугами следопытов,  которым не
доверял, обедал в одиночестве, не имея с кем слова сказать, тосковал о жене,
от  которой  его отделяло девять тысяч миль  и три  месяца разлуки, и думал,
думал без конца:  как там его собака  и как там  на службе, и будь  они  все
неладны, эти  звери,  куда они попрятались, и  неужели он промахнулся, когда
стрелял,  нет,  не  может  этого  быть,  в  ответственный  момент невозможно
промахнуться, просто  невозможно, в это  он свято верил... ну, а вдруг он от
волнения  все-таки промахнулся? И  писем все нет и  нет... Но проводник ведь
сказал тогда, что это конгони,  ну конечно, все они  так  сказали,  он точно
помнит. Однако в разговоре с нами Карл ни словом не обмолвился насчет этого,
а сказал только: "Будь по-вашему", -- довольно безнадежным тоном.
     -- Эй, дружище, не унывайте!
     -- Я и не унываю. С чего вы это взяли?
     -- Выпейте виски.
     -- Не хочу виски. Хочу антилопу. Позже Старик заметил:
     --  А  я-то думал, что  он вполне  справится  сам, если никто не  будет
подгонять и тормошить его. Ну, да все наладится. Он молодчина.
     --  Нужно,  чтобы  кто-нибудь точно  указывал ему, что  делать,  но  не
раздражал  его, --  сказал  я. -- Для него самое мучительное --  стрелять на
глазах у других. Он человек скромный, не то что я.
     -- Он уложил леопарда прекрасным выстрелом, -- заметил Старик.
     --  Двумя, -- поправил я. -- И второй был не хуже первого. Черт возьми,
он отличный стрелок. Любому из нас даст сто  очков вперед. Но он нервничает,
а я все время подгоняю его и только еще больше расстраиваю.
     -- Да, иногда вы слишком к нему суровы, -- заметил Старик.
     -- Но ведь он же меня знает. И  знает,  как  я  к нему отношусь. Он  не
обижается.
     --  И все же, по-моему,  из  него  выйдет  толк,  -- сказал  Старик. --
Главное -- надеяться на себя. Ведь глаз у него верный.
     --  Еще  бы,  он убил лучшего буйвола, лучшего водяного козла и лучшего
льва, -- отозвался я. -- Ему грех жаловаться.
     -- Лучшего льва убила Мемсаиб. Тут не может быть двух мнений.
     --  Рад  это  слышать.  Но и Карл  убил великолепного  льва  и крупного
леопарда.  Вся его добыча --  первый сорт. Впереди еще  масса  времени.  Ему
нечего огорчаться. Чего же он ходит как в воду опущенный?
     -- Давайте  выйдем завтра спозаранку, чтобы добраться  до места, прежде
чем станет слишком жарко для маленькой Мемсаиб.
     -- Она бодрее всех нас.
     -- Она прелесть. Ходит за нами, как маленький терьер.
     Днем  мы  с холмов долго обозревали местность в бинокль, но не  увидели
ничего интересного. После ужина все  сидели  в палатке. Мама была возмущена,
что ее сравнили с  терьером. Если уж походить на собаку, -- что  ей вовсе не
улыбалось,  -- она предпочла бы поджарую, длинноногую овчарку, породистую  и
красивую.  Мужество   Мамы  было  так  естественно,   в  нем   было  столько
непосредственности, что она даже  не  думала об  опасности;  кроме того,  от
опасностей нас оберегал Старик, а  к нему  она питала безграничное доверие и
откровенно обожала  его. Старик  был  для  нее  идеалом мужчины, -- храбрый,
великодушный, умный  и  не  лишенный  чувства  юмора, чуткий  и терпимый, он
никогда  не  выходил из себя, не хвастал, не жаловался -- разве что в шутку,
--  любил выпить,  как и положено настоящему мужчине, и, по  ее  мнению, был
очень красив.
     -- Как по-твоему. Старик красивый?
     -- Нет, -- ответил я. -- Друпи, вот кто красавец.
     -- Друпи прелесть. Но  неужели  ты действительно  считаешь,  что Старик
некрасив?
     --  Ей-богу. По-моему, он не  хуже всякого другого, но будь я  проклят,
если он красив.
     -- А по-моему, он прекрасен. Но  ты ведь знаешь, какие чувства я к нему
испытываю, правда?
     -- Конечно. Я и сам люблю этого бродягу.
     -- И все же, по-твоему, он некрасив?
     -- Нет.
     Я помолчал.
     -- А тебе кто нравится?
     -- Бельмонте и Старик. И ты.
     -- Ты слишком уж пристрастна, -- сказал я. -- Ну, а из женщин?
     -- Гарбо.
     -- Теперь уж ее красавицей не назовешь. Другое дело -- Джози. И Марго.
     -- Да, конечно. Я знаю, что я некрасива.
     -- Ты чудесная.
     -- Поговорим лучше о мистере Дж. Ф. Мне не нравится, когда ты называешь
его Стариком. Это неуважительно.
     -- Мы с ним без церемоний.
     -- Да, но я-то его очень уважаю. Он замечательный человек, правда?
     -- Конечно,  и ему не  приходится читать книжонки мерзкой бабы, которой
ты помог напечататься, а она в благодарность тебя же сопляком обзывает.
     -- Она просто ревнивая злюка. Не  надо было тебе помогать ей. Некоторые
люди этого не прощают.
     -- Понимаешь,  досадно,  что она  весь свой талант разменяла  на злобу,
пустую болтовню и саморекламу.
     Дьявольски досадно, ей-богу.  Досадно, что  ее не раскусишь, покуда она
не отправится на тот свет. И знаешь, что забавно, -- ей никогда не удавались
диалоги. Получалось просто ужасно. Она научилась у меня и использовала это в
своей книжке.  Раньше она так  не  писала. С тех пор она уже  не  могла  мне
простить,  что  научилась  этому  у  меня,  и  боялась,  как бы читатели  не
сообразили, что  к чему, вот и напустилась на меня. Просто смех  и грех.  Но
право же, она была чертовски мила, покуда не начала задирать нос. В то время
она тебе понравилась бы, я уверен.
     --  Может быть, только вряд ли, -- сказала Мама. -- Но ведь  нам хорошо
здесь, правда? Вдали от всех этих людей.
     -- Дьявольски хорошо, провалиться мне на  месте. Каждый год нам  бывает
хорошо, сколько помню.
     -- Но разве мистер Дж. Ф. не чудо? Ну скажи сам.
     -- Да. Настоящее чудо.
     -- Ах, как я рада, что ты это признал. Бедный Карл.
     -- Почему бедный?
     -- Он тут без жены.
     -- Да, -- согласился я. -- Бедный Карл.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

     И  вот  утром  мы  опять  зашагали вниз и  вверх  впереди  носильщиков,
спустились  под  уклон,  пересекли  холмы  и  лесистую долину,  потом  долго
поднимались  на взгорье,  заросшее  травой, такой  высокой,  что  сквозь нее
трудно было  пробираться,  и  все  дальше,  дальше  отдыхая  иногда  в  тени
деревьев, потом снова то под уклон, то в гору, теперь уже все время --сквозь
высокую траву, которую приходилось приминать, чтобы проложить по ней путь, и
все это под палящими лучами солнца. Шли мы гуськом, обливаясь потом; Друпи и
М'Кола были увешаны сумками, флягами с водой и  фотокамерами, не считая двух
тяжелых  винтовок, у меня  и у Старика  тоже  были винтовки,  а Мемсаиб шла,
стараясь перенять походку Друпи, свою широкополую шляпу сдвинув набекрень, и
такая счастливая, что она с нами, такая довольная, что сапоги у нее не жмут;
и  вот все пятеро мы подошли  наконец к колючей заросли над ущельем, которое
тянулось от горного кряжа к ручью, прислонили винтовки к стволам деревьев, а
сами нырнули  в густую  тень  и легли  там на землю. Мама  достала  книги из
сумки,  и они  со  Стариком стали  читать, а  я  спустился  вниз по ущелью к
ручейку, который бежал  с горного склона, нашел  там свежие львиные следы  и
множество  ходов,  промятых  носорогами   в  высокой,  выше  головы,  траве.
Взбираться  обратно вверх по песчаному склону ущелья  было  жарко, и, одолев
подъем,  я с  удовольствием уселся под деревом,  прислонился к нему спиной и
открыл "Севастопольские  рассказы" Толстого. Книга эта очень  молодая, в ней
есть прекрасное описание  боя, когда французы идут на штурм бастионов,  и  я
задумался о Толстом  и о том  огромном преимуществе, которое  дает  писателю
военный опыт. Война одна из  самых важных тем, и притом такая, когда труднее
всего писать  правдиво, и  писатели, не видавшие войны, из зависти стараются
убедить   и    себя   и   других,   что   тема   эта   незначительная,   или
противоестественная,  или нездоровая, тогда  как на самом деле им  просто не
пришлось испытать того, чего ничем нельзя возместить. Потом "Севастопольские
рассказы" навели меня на воспоминания о Севастопольском бульваре в Париже, о
том,  как  я  ездил по нему  на велосипеде, под дождем возвращаясь  домой из
Страсбурга, и какие скользкие были трамвайные рельсы, и  каково ехать людной
улицей под дождем по маслянисто-скользкому асфальту и булыжной мостовой, и о
том,  как мы  чуть было не поселились тогда на бульваре Тампль, и я вспомнил
ту  квартиру -- обстановку и обои, --  но вместо нее мы сняли верх домика на
улице  Нотр-Дам  де  Шан  во  дворе,  где  была   лесопилка   {(и  внезапное
взвизгивание  пилы,  запах  опилок,  каштан,  поднимавшийся  над  крышей,  и
сумасшедшая  в нижнем этаже)}, и  как весь  тот год нас угнетало  безденежье
{(рассказы, один за другим возвращались обратно с почтой, которую опускали в
отверстие,  прорезанное  в воротах  лесопилки, и в сопроводительных записках
редакции  называли их не рассказами, а набросками, анекдотами, contes  (1) и
т. д. Рассказы} {не шли,  и мы  питались  луком, и пили кагор с водой)}, и я
вспомнил   о  том,   как  хороши  были   фонтаны  на   площади  Обсерватории
{(переливчатая рябь на  бронзовых  конских гривах, бронзовых торсах и плечах
-- зеленых под сбегающими по ним струйками)}, и о  том, как в Люксембургском
саду, где кратчайший переход на улицу Суффло, поставили бюст Флобера {(того,
в кого мы. верили, кого любили,  не помышляя  о  критике, -- Флобера, теперь
грузного, высеченного из камня, как и подобает кумиру)}. Он не  видел войны,
но он  видел  революцию  и Коммуну, а  революция -- это  еще лучше,  если не
становишься фанатиком, потому что  все говорят на одном языке, и гражданская
война лучшая из войн для  писателя -- наиболее  совершенная. Стендаль  видел
войну, и Наполеон научил его  писать. Он учил тогда всех, но больше никто не
научился. Достоевский  стал Достоевским  потому, что  его  сослали в Сибирь.
Несправедливость выковывает  писателя, как выковывают меч. Я подумал, а что,
если бы Тома  Вулфа  сослали в Сибирь или на остров Тортугас, сделало бы это
из  него писателя, послужило  бы это  тем  потрясением, которое  необходимо,
чтобы избавиться  от  чрезмерного  потока слов и усвоить  чувство пропорции?
Может быть, да,  а может,  и нет. Он всегда казался грустным,  как  Карнера.
Толстой был маленького роста. Джойс -- среднего, и он довел себя до слепоты.
И в  тот последний вечер  я пьяный, и рядом Джойс, и строчка из Эдгара Кине,
которую он все твердил: "Fraiche et rose  comme au jour de la bataille" (2).
Нет,  я, кажется, путаю. А когда, бывало, встретишься с ним, он подхватывает
разговор, прерванный на полуслове три года назад. Приятно было видеть в наше
время большого писателя.
     ----------------------------------------
     (1) Сказки (франц.).

     (2) Свеж и румян, как в день сраженья (франц.).


     Мне нужно  было только одно:  работать. Я  не особенно задумывался  над
тем,  как  это  все  получится.  Я  уже  больше  не  принимал  всерьез  свою
собственную жизнь; жизнь других людей -- да, но не свою. Другие стремились к
тому,  к чему  я  не стремился, но  я  все равно своего добьюсь,  если  буду
работать. Работа --  вот все, что было  нужно, она всегда давала мне хорошее
самочувствие,  а жизнь --  моя, черт возьми,  жизнь  в моих руках, и я  буду
жить, где и как вздумается.
     Здесь, где я живу сейчас, мне очень  хорошо. Небо в Африке лучше, чем в
Италии. Черта с два --  лучше! Самое лучшее небо -- в Италии, в  Испании и в
северном  Мичигане осенью, и осенью же над Мексиканским заливом. Небо есть и
лучше здешнего, но лучшей страны нет нигде.
     Сейчас я хотел только  одного: вернуться в  Африку. Мы  еще  не  уехали
отсюда, но, просыпаясь  по ночам, я  лежал,  прислушивался и уже тосковал по
ней.
     И, глядя со дна ущелья сквозь туннель, образуемый деревьями,  на небо и
белые  облака,  бежавшие по ветру, я так любил эту страну, что был счастлив,
как  бываешь   счастлив  после   близости   с   женщиной,   которую   любишь
по-настоящему,  когда,   опустошенный,  чувствуешь,  что  это  готово  опять
нахлынуть на тебя,  и вот уже нахлынуло, и  ты  никогда  не сможешь обладать
всем целиком, но то, что есть, это  твое, а тебе  хочется больше и больше --
хочется  обладать  этим  всем, в этом быть, и  жить  этим,  и  снова познать
обладание, которое длится  вечность  --  бесконечную, внезапно  обрывающуюся
вечность; и  время идет тихо,  иной раз так  тихо, что  кажется,  оно совсем
остановилось, и потом, уже  после, ты вслушиваешься, пришло ли  оно снова  в
движение,  а  оно все медлит и  медлит. Но чувства  одиночества у тебя  нет,
потому что, если ты любил ее радостно и без трагедий,  она будет любить тебя
всегда; кого бы она ни любила, куда бы ни ушла, тебя она любит больше  всех.
И если ты любил в своей жизни женщину или страну, считай себя счастливцем, и
хотя ты потом умрешь, это  ничего не  меняет. Сейчас,  живя  в  Африке,  я с
жадностью  старался взять от нее как  можно  больше  --  смену  времен года,
дожди,  когда  не  надо  переезжать с  места  на место, неудобства, которыми
платишь,  чтобы  ощутить  ее  во  всей полноте,  названия  деревьев,  мелких
животных  и  птиц; знать язык, иметь  достаточно времени, чтобы во  все  это
вникнуть и не торопиться. Всю жизнь я любил страны: страна всегда лучше, чем
люди. Я могу чувствовать привязанность одновременно только  к очень немногим
людям.
     Жена моя спала. На нее, спящую, было приятно смотреть -- она свернулась
клубком, как зверек, и в ее спокойном сне не было  и следа той  безжизненной
неподвижности, которую я замечал у спящего Карла.
     Старик тоже спал спокойно, но  я чувствовал, что душе его тесно в теле.
Тело словно уже не было ему впору.  С годами оно изменилось, приобрело новые
формы -- местами раздалось вширь, утратив  прежние линии,  местами обрюзгло,
под глазами появились  мешки, но душой он остался молодым, стройным, статным
и крепким,  как  в  те  дни,  когда  близ Вами преследовал львов.  И теперь,
спящий,  он представлялся мне таким,  каким Мама видела его всегда. М'Кола и
во сне оставался обыкновенным пожилым человеком без прошлого и без  загадок.
Друпи не спал. Он сидел на корточках и высматривал наших носильщиков.
     Мы  увидели их издалека. Сначала над высокой  травой  показались ящики,
потом  вереница голов, потом носильщики спустились  в лощину, и  уже  только
ко