Электронная библиотека
Библиотека .орг.уа
Поиск по сайту
Художественная литература
   Драма
      Фальков Борис. Горацио (Письма О.Д. Исаева) -
Страницы: - 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  -
. Коршуны жуют змей, когда не ловят лягушек. Таким образом они сохраняют лояльность по отношению друг к другу. Когда же наступит моя очередь? Так думаю я и покупаю, после долгих уговоров, у соседа гуся. И я пытаюсь сохранять лояльность по отношению к нему - и ко всем остальным берберам. Поэтому я не режу гуся сам, а поручаю сделать это другому соседу. Несмотря на всю мою лояльность, все берберы высыпают из своих шатров и глазеют на меня, пока я несу тушку домой. Гусь же, хотя и давно м„ртвый, давно без головы, назло мне продолжает притворяться живым: хрипит дыркой в шее, корчится и вообще изображает из себя только сейчас в муках умирающего лебедя. Неудивительно, коли мне припишут убийство и надругательство над телом птицы. Неудивительно также, если и убийство аист„нка припишут мне. Лучшего доказательства, что и это проделал я, не найти, нежели я сам, путешествующий через луг с живым трупиком на руках, а по всему лугу разлетаются его перья. Наказание неизбежно. Первым за меня бер„тся скотина-жук, это я уже описывал. Затем слепни. От их укусов я распухаю весь. Лошади пасутся мирно, люблю их, потому как они не вмешиваются в конфликты. И потому, что кал их душист, не чета коровьему или человеческому. И мосол лошадиный крепок. Но я предупрежд„н. И потому займусь собой, чтоб не застали врасплох. Побреюсь, надену чистую рубаху, помолюсь... Вымою голову. Допускаю, что она очень грязная. Можешь такое вообразить? Я тоже. Олег. 28.8.Здоймы. Ещ„ раз вскрыл конверт: пишу, не могу остановиться, а бегать три раза в день на почту в центр - гусей дразнить. Хочу сказать, что я пренебр„г в конце концов выходками Бурлючины, и продолжал гулять. В одиночестве, понятно. И был вознагражд„н за сво„ упорство сполна. Итак, целыми днями у моей ограды тр„тся тут одна старуха, грязнейшая и уродливейшая из всех Здоймов. Притворяется, что пас„т коров, а на самом деле круглый день смотрит свой телевизор. Телевизор - это я. Время от времени старуха застывает в позе "чур-чур" и выпускает полетать свою душу на воле. Я привык к ней, и даже отказался от затеи ставить чучело на разбитом Бурлюком огороде. Зачем, если так? Впрочем, и без затей не раст„т на том огороде ничего, ведь я запретил Бурлюку засевать и засаживать его. Во время одной из моих одиноких прогулок попал я на старое русло реки, уже совсем высохшее. И пош„л по нему, и вышел на не знакомую мне полянку в лесу. Уже смеркалось. По пояс в папоротнике я стал искать выхода из леса, и уже почти набр„л на дорогу, когда по ней прокатила ч„рная "Волга" с открытым окошком. И что же? За рул„м "Волги" сидела та самая старуха. Но теперь - в декольте и кружевах. Вся раскрашенная. И в жемчужном колье. Не поверив глазам, я решил проверить их ногами, и помчался наперерез "Волге", путаясь в папоротниках, так как оказалось - дорога описывает вокруг этой полянки петлю. Но когда я продрался, наконец, сквозь заросли, и выглянул на сумрачный вечерний свет Божий, мне открылась сцена ещ„ более ошеломляющая. Я увидел шабаш. В укромном местечке леса, на пригорочке, при полном параде - включая ордена за все войны века, в свете фар поставленных кружком авто, все известные мне Здоймовские берберы водили хороводы! Честно говоря, не знаю, видел ли я вс„ это, было ли вс„ это, может ли такое быть. Может быть, весь этот бред был рожд„н сиреневыми сумерками и моим помрач„нным сумеречным сознанием. Но на всякий случай я постарался побыстрей унести оттуда ноги. Вот это-то и наводит на сомнения: если бы это вс„ было на самом деле, смог бы я унести оттуда ноги? А, может, это были вовсе и не Здоймы, кто их разбер„т... Я среди местных берберов, как марсианин в Китае, все они на одно лицо. Я - специалист по африканским, знаете ли. А местных я для своих нужд распознаю только по увечьям. Но если совсем честно сказать, то я не уверен, что правильно распознаю: разве не похожи все увечья друг на друга в любой части света, в любом... столетии? Добавлю ещ„, что после той истории с аист„нком аисты в Здоймовских гн„здах уже не сидят. Улетели в Африку? Что-то рановато. О. 26.8.Здоймы. 19. ДЖ. Т. РЕВЕРСУ В МАДРИД. Я стал испытывать приступы тоски по Испании, дорогой Джон. По этой выжженной пустыне. По этой отощавшей смуглой девочке-монахине. По этому скудному Ерусалиму - Сант-Яго де Компостела, вс„ чаще вижу я его во сне, когда получается уснуть. И это при такой роскоши, какую мы все имеем здесь. Даже местные аисты кажутся мне теми, помнишь? Я думаю: может быть, вс„ дело именно в пустыне? В скудности Ерусалима? Ты видишь, Джон, решиться поехать в Ерусалим - это можно. Но как решиться вернуться из Ерусалима, коли душа решает остаться там? Смею надеяться, что я понял "Тристана" почти вполне. Почему ты так скептичен в отношении моих возможностей? Это не по-дружески. Главное, что я понял главное: "Тристан" - комментарий к жизни, в том числе и моей. Ну, а моя жизнь, конечно, комментарий к "Тристану". Так оно и кружится, вальсирует в обнимку. Что, мало ЭТО понять? Если тебе мало, прибавляю: Горацио желает написать изысканный роман с интеллектуальной подкладкой, и в этом вся его жизнь. А Тристан, которому нужно просто жить, стоит за китч, за мюзикл под аккомпанемент роты. Горацио жаждет уничтожить царство Артура, которое и есть совершеннейший китч, а Тристан желает его достичь и там жить. Итак, жизнь и есть, по Тристану, китч. А что же тогда, по его воззрению, смерть? Тем более прост ответ: абсолютный китч. А по воззрениям Горацио - смерть есть именно БЕЗОТВЕТНЫЙ ВОПРОС. Тристан - это простодушный гитарист. Горацио - траченый мыслишками интеллигент. Они соперники, ну, скажем, как аист и коршун соответственно. Но не более того, ведь оба эти существа - птицы. Аист, Тристан, простодушен, потому что душа его не разорвана рефлексиями, противоречиями. В неделимости души суть е„ простоты, как вообще в неделимости - суть простоты всякой. Аист - хищник простой, если можно так выразиться... Совсем иное - хищник сложный. Это Горацио, коршун. Как бы ни были странны отношения этих героев, а они - точная копия моих отношений с местными берберами. Я, Горацио, несовершенен в сравнении с ними, а почему? Потому что непрост. Мо„ несовершенство - это расслоение души, и следовательно - е„ вынужденно сложная жизнь. Вынужденная, значит, несвободная. А несло„ная душа бербера совершенно свободна, и даже может самостоятельно летать, так она цельна и автономна. Моя же при самостоятельном пол„те просто рассыпется на части. Итак, я построен как интеллектуальный роман, а бербер как китч. Потому он просто жив„т, а я - лишь размышляю о жизни, а то и о хронике, подражающей жизни, комментирую е„, задаю ей безответные вопросы... То есть, будет логично продолжить, я есть смерть. У бербера и со смертью вс„ просто: если на его крыше не селится аист, бербер сам лепит аиста из глины и сажает на крышу. И вс„, никаких вопросов, только ответ. Спрашивая, де ты робыш, бербер не нуждается в ответе. Это вообще не вопрос, а так, простой регулярный выдох души, простой восклицательный знак! Сами увечья бербера не делают его сложней - не забывай мо„ определение простоты! - даже увечья бербера ничто иное, как вс„ те же увечные деревья в затоке, или сама его земля, которую так же корячит плывун. Я же, неизлечимо сложный и противоречивый, имею лишь вопросы, и никаких ответов. Я и наружно похож на безответный вопросительный знак с многоточием. Как я ни пытаюсь, а создать китч мне не по силам. Ведь китч - это уже ответ, и созда„тся он не вопрошающим мастером, а публикой. Подумай над этим и ты, клянусь, это глубокая мысль! Китчем может стать и книжка, и песенка, и стул. Пожелай этого последнего публика. И вот я, в итоге безуспешных попыток своих опроститься, сижу в одиночестве, без никакой публики, на стуле сво„м и за своим столом, а рука вовсе не лепит глиняного аиста для жизненных нужд, а выводит на полях манускрипта нечто никакого отношения к жизни не имеющее: это душа Ивана Аврамовича, а это - Пылыпа Мосеича. После этого моя рука пытается, если уж не мою душу опростить, так эти чужие души усложнить: то есть, изувечить, раздробить на части... И что же? Не выходит. Попробуй сам, если не веришь. Они просты, как... гипофиз. Его можно разжевать целиком, как мелкую ягоду, но разделить на непохожие, иные по отношению друг к другу части невозможно!.. Нет более простых вещей в нашем свете. Только вечность проще: е„ нельзя и нарисовать. Но в каком свете та вечность? Вот что я думаю о "Тристане", и вс„ - верно думаю, если исключить из моих определений слово "нельзя". Так как "Тристан" утверждает: можно. Тогда вс„, что я неверно думаю, включая слово "нельзя", я думаю о мясопроизводстве. Кажется, мне стало трудно выражаться внятно. Но ты простишь мне мой романтизм: в конармии Буд„нного и конь может стать всадником. Или евреем. Или романтическим писателем. Как видишь, почти вс„ главное я понял. Я только одного не понял, у меня самого начинает кружиться голова, когда я пытаюсь это понять. Ладно, это постоянное расщепление реальности, этот синтез и распад повествования, это его закругление, это вечное вращение, возвращение к началу, почти неотличимому от конца, если бы не нарочно оставленные на последней табличке - она же, согласно номеру и содержанию, первая - маленькие дефекты, эти небольшие неточности при повторении, крошечные изменения, превращения... Я отлично вижу, чем вс„ это сделано, и во что оно само собою превращается, складывается в пути, во вращении формы: этих вложенных друг в друга китайских шаров. Но вот что... Если табличка ј1 реально первая, а она реально первая, о том свидетельствует вся номерация, и повторяю - вс„ содержание, то КАК на ней могут появиться изменения? Как вообще возможны превращения того, чего ещ„ не было, что появилось ВПЕРВЫЕ? Вот от этого-то у меня и кружится голова: КОГДА эта первая табличка? То есть, например, если что-то действительно происходит, если что-то действительно есть, например... например, я умер, то когда я об этом пишу? Если подумать ещ„, то начинают грызть ужасные сомнения. В ч„м? А хоть и в действительности действительного. Усиливает сомнение постоянное чувство вины, меня преследующее: перед людьми, перед инстанциями, перед женщинами... Я, вон, даже в ОВИРе чувствую себя виноватым, хотя - в ч„м бы это? Поверь, сидя там, я точно знаю, что не виновен ни в ч„м, а вину чувствую. Я ж не в белой горячке, знаю реальность, в которой обретаюсь, и не нахожу в ней ни одной причины для такого чувства вины. Но видимо в глубине моей существует знание другое, тайное, по меньшей мере - существует подозрение, что вот это мо„ знание, первое, не единственно. Что и реальность, мне известная, не единственна, есть и другие. А в других может быть... вс„ совсем иначе, да просто как угодно. В какой из этих реальностей я живу на самом деле, вот ведь какой вопрос. Ответ: да хоть во всех сразу. А умом постигаю лишь одну из них, может, и не самую существенную. Чтобы не впасть в отчаяние, оста„тся лишь упрямо твердить, наблюдая вращение призрачных форм: вертись, вертись дальше, не останавливайся. Что соответствует: я не умирал, не умер, я не умру. Я не умираю. Знаешь, я некоторое время помолчу, а? Мне надо бы собраться с мыслями... Не обижайся. И не д„ргайся: с книгой вс„ будет в порядке. И меня не д„ргай. О. 25.8.Здоймы. 20. Л. Д. ИСАЕВОЙ В ПОЛТАВУ. Привет, сестричка! Что же это, я тебе не надобился лет десять, а теперь вдруг понадобился? Но так и быть, напишу - что тут у меня есть... Есть, прежде всего, ветер. Точнее - жуткий шторм. Далее: на почте служит женщина по имени Правда Кирова. Нисколько не вру. Купить у населения продукты нельзя. Летают и очень больно кусаются слепни. Даже в коровах есть нечто враждебное. О диких животных, или птицах - вовсе умолчу... За мной постоянно следят. Все. Над головой всегда кружатся разведчики, коршуны. Кстати, о коршунах, их тут зовут канюками, или фамильярно - канями... Они всегда в небе. На них обычно избегают глядеть прямо. Встречаю, скажем, лесника. Тоже зловещая фигура... Говорю ему: "Ветер, ветер-то какой, не к ливню ли?" А он и отвечает: "К землетрясению!" И смотрит не в небо, ни ресничкой в ту сторону, а в землю. И так все и всегда. Потому у них такие здоровые холки. А теперь сюда собралась ещ„ ты! Это будет последняя капля... Может, тебе покажется, что я неудачно шучу. Но покажи мне человека, который вообще станет здесь шутить? Плюнь-ка ты на свою затею. Купи себе дом на Ч„рном море, пока не вздорожало там... А встречаться нам с тобой незачем. Так и скажи отцу. Скажи ему также, если бы не мать... я бы и с ним отказался встречаться. Ты поняла? Ну, и передай. Писать мне тоже больше не надо, поэкономь на бумаге - купишь в Крыму и Воронцовский дворец. Да и у меня тут мусорной службы нет, приходится самому сжигать, а на дым слетаются все враждебные мне духи со всех концов света. Враждебны же они все: человекоподобные и без всякого подобия, перезрелые и совсем слюнявые, и с гербами во лбах, и в блестящих касках... И сладко подвывают им ужасные Сирены, аккомпанируя себе ударами в глиняные макитры, нахлобученные на варенки тынов. Желаю счастья. Твой старший брат О. 25.8.Здоймы. 21. Ф. В. КЛЮНЕНКО В МОСКВУ. Любезный Ф„дор Васильевич! Ваши подозрения, они же обвинения, просто смехотворны. Для начала Вы пишете, что у моего нового вступления к роману хулиганский привкус. Отвечаю: я уверен в том, что сейчас и требуется такой. Это - соц. заказ, если хотите, наших дней. Сегодня сам голос времени - хулиганский. Дальше Вы предъявляете претензии к переводу, утверждая, что я слишком осовременил роман параллелями с существующим актуальным моментом, как будто может существовать неактуальный момент!, жаргонными выражениями и т. д. Что Вы нашли в книге множество несоответствий с действительностью того века: географических, психологических и проч. Отвечаю: я старался держаться поближе к оригиналу. Все претензии - к автору. Вот, именно тут Вы и проговариваете сво„ основное обвинение. Вы пишете, что у Вас есть подозрения в адрес автора. Что, будто бы, Вам ясно, что я подделал его. То есть, что я сам сработал этот роман и придумал для него фальшивого автора. Что, будто бы, Вы в этом абсолютно уверены. Вы пишете: вся эта "хроника" - собственные комментарии "некоего О. Д. Исаева", его "приписки" к несуществующей книге. И, кроме этого, Вам "кажется", что книга действительно нуждается в комментариях, только не таких, как мои. Потому что мои-де намеренно запутывают дело дополнительно. Особенно, пишете Вы, в комментариях нуждаются последние эпизоды. Честно говоря, это уж слишком... Креститься надо, если кажется. А если Вы не хотите печатать книгу, так прямо и скажите. В комментариях нуждаются особенно, а то и только последние эпизоды? Значит, Вы крайне невнимательно читали первые страницы: там полно деталей, взывающих к комментатору. Начать хотя бы с отч„та о первых заграничных впечатлениях нашего пилигрима. Я выдумал Реверса? Псевдоним "Реверс", говорите Вы, - это неловкая анаграмма, шифр, этимологическое мошенничество, плохо скрывающее имя, от которого псевдоним произведен, имя "Ревич"? Не смешите. Да Вы просто не знаете, что такое анаграмма! А прич„м тут этот Ревич? Где Вы его нашли? Вы-то - откуда его взяли, от чего произвели, откуда он тут-то взялся! И зачем мне вообще это нужно было делать? Вы бы прежде подумали, чем писать мне такую чушь: если некто Исаев выдумал некоего Реверса, то кто тогда выдумал некоего Исаева, а? И тогда: кому ж Вы вс„ это время писали письма? И кто писал письма Вам и всем другим? Со своей стороны я могу предъявить Вам именно эти доказательства существования Реверса: копии моих к нему писем. А если этих писем будет недостаточно, то я предоставлю все другие мои письма. Это заставит Вас перестать сомневаться, по меньшей мере - в мо„м существовании. Иначе мне прид„тся, даже имея на руках Ваши письма, усомниться в Вашем. Усомнясь же в Вашем существовании, мне, человеку также несуществующему, то есть - находящемуся в полной от Вас безопасности, ничего не останется как послать Вас подальше. Как прикажете ещ„ поступать с навязчивым привидением? И Вас, и Вашу осточертевшую книгу, и вообще - всех вас. С глубоким почтением некий Исаев О. Д. 23.8.Здоймы. 22. Е. А. СЕВЕРЦЕВОЙ В МОСКВУ. Милая Катюша! Две формулы я вывел в эти дни... Первая. Лесник - посредник между птицами и Здоймами. Вторая. Есть только один способ интеллигентному человеку стать простодушным: умереть. И обе формулы объединяет ветер. Точнее - ураган. Обычно меня раздражает и самое слабое веяние, дуновение, а теперь, а такому я даже рад. Ураган бь„тся в окно и бегает по крыше. Он преображает лица Здоймовских берберов в птичьи. Заброшенную железнодорожную станцию - в кастильский замок, куда сразу же въезжает сельская больница. Барышню Бурлюка - в скромницу-мавританку, а е„ спидныцю - в паранджу для задницы. Он преображает и меня, я становлюсь проницаемым, он проходит сквозь меня, я - сквозь него. Мы лояльны друг к другу. Ничто в урагане не препятствует мне, и я ему не препятствую. Ни прекрасное, ни ужасное не трогает нас обоих. Ни печали, ни концы. Только одно: бескрайнее и одинокое в своей бескрайности. Передо мной на столе вот-вот вылупится бабочка. Е„ готов уже сожрать паук. Если ему не удастся самому с ней справиться, поможет Володичка. Листья, листья стальные и медные, их сбрасывает ураган в воду, идут круги по воде, пересекаются с кругами, выписываемыми рыбой, проникают друг в друга, как китайские шары с секретом. Возмущ„нный ропот протестантской тополиной рощи проницается хором католического соснового бора, сокращ„нно - собора. Дубы сотрясают землю. Туманы проносятся над равниной, как поезда. Всему виною этот ветер. Он - жив, он - существо. Он прост и неделим, и близок мне, и леснику, и птицам... Он может опустить и приподнять, он глушит, открывает уши, дурманит, как дурманят души иного покроя при встрече и внезапной любви. Мозг стынет, испаряясь от холода, когда его продует ветром, когда в него проникнет ураган. И мысли улетают... как аисты, дал„ко, в Африку, наверно. На этих же ветрах. На бело-ч„рных воздусях. И как они, воздуси, вс„ бело-ч„рно на равнине: серебряные рощи, гн„зда канюков, и груши, чернослив, вс„ бело-ч„рно и горчит. И аист бело-ч„рный, как Жюль Верн. Как самка и самец канюка. И вся равнина с птичьего пол„та, сферическая круглая равнина, куда сползает дом. Где кончится она - никто не знает, это знаю я. Я знаю, что у ветра и равнины за углом. Пойду туда, за угол... Другие говорят, что ветер - есть результат простого перепада температур. И следствие различных испарений. Что мне до этого? Покуда ветер, мой ветер вс„ раст„т. Он изолировал меня от мира, к себе же привязал отсутствием по-прежнему дверей и ставен в доме, посредством, стало быть, ленивой Бурлючины. Мой дом пронизан ветром сквозь. Я б яму мог себе отрыть, и спрятаться в могилу эту, но мне мешает тот же ветер. Пронизывает он, как паутину, душу. Н

Страницы: 1  - 2  - 3  - 4  - 5  - 6  - 7  - 8  - 9  - 10  - 11  - 12  - 13  - 14  - 15  - 16  -
17  - 18  - 19  - 20  - 21  - 22  - 23  - 24  - 25  -


Все книги на данном сайте, являются собственностью его уважаемых авторов и предназначены исключительно для ознакомительных целей. Просматривая или скачивая книгу, Вы обязуетесь в течении суток удалить ее. Если вы желаете чтоб произведение было удалено пишите админитратору