Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
. Коршуны жуют змей, когда не ловят
лягушек. Таким образом они сохраняют лояльность по отношению друг к другу.
Когда же наступит моя очередь? Так думаю я и покупаю, после долгих уговоров,
у соседа гуся. И я пытаюсь сохранять лояльность по отношению к нему - и ко
всем остальным берберам. Поэтому я не режу гуся сам, а поручаю сделать это
другому соседу. Несмотря на всю мою лояльность, все берберы высыпают из
своих шатров и глазеют на меня, пока я несу тушку домой. Гусь же, хотя и
давно м„ртвый, давно без головы, назло мне продолжает притворяться живым:
хрипит дыркой в шее, корчится и вообще изображает из себя только сейчас в
муках умирающего лебедя. Неудивительно, коли мне припишут убийство и
надругательство над телом птицы. Неудивительно также, если и убийство
аист„нка припишут мне. Лучшего доказательства, что и это проделал я, не
найти, нежели я сам, путешествующий через луг с живым трупиком на руках, а
по всему лугу разлетаются его перья. Наказание неизбежно. Первым за меня
бер„тся скотина-жук, это я уже описывал. Затем слепни. От их укусов я
распухаю весь.
Лошади пасутся мирно, люблю их, потому как они не вмешиваются в
конфликты. И потому, что кал их душист, не чета коровьему или человеческому.
И мосол лошадиный крепок.
Но я предупрежд„н. И потому займусь собой, чтоб не застали врасплох.
Побреюсь, надену чистую рубаху, помолюсь... Вымою голову. Допускаю, что она
очень грязная. Можешь такое вообразить?
Я тоже. Олег. 28.8.Здоймы.
Ещ„ раз вскрыл конверт: пишу, не могу остановиться, а бегать три раза в
день на почту в центр - гусей дразнить. Хочу сказать, что я пренебр„г в
конце концов выходками Бурлючины, и продолжал гулять. В одиночестве,
понятно. И был вознагражд„н за сво„ упорство сполна.
Итак, целыми днями у моей ограды тр„тся тут одна старуха, грязнейшая и
уродливейшая из всех Здоймов. Притворяется, что пас„т коров, а на самом деле
круглый день смотрит свой телевизор. Телевизор - это я. Время от времени
старуха застывает в позе "чур-чур" и выпускает полетать свою душу на воле. Я
привык к ней, и даже отказался от затеи ставить чучело на разбитом Бурлюком
огороде. Зачем, если так? Впрочем, и без затей не раст„т на том огороде
ничего, ведь я запретил Бурлюку засевать и засаживать его.
Во время одной из моих одиноких прогулок попал я на старое русло реки,
уже совсем высохшее. И пош„л по нему, и вышел на не знакомую мне полянку в
лесу. Уже смеркалось. По пояс в папоротнике я стал искать выхода из леса, и
уже почти набр„л на дорогу, когда по ней прокатила ч„рная "Волга" с открытым
окошком. И что же? За рул„м "Волги" сидела та самая старуха. Но теперь - в
декольте и кружевах. Вся раскрашенная. И в жемчужном колье.
Не поверив глазам, я решил проверить их ногами, и помчался наперерез
"Волге", путаясь в папоротниках, так как оказалось - дорога описывает вокруг
этой полянки петлю. Но когда я продрался, наконец, сквозь заросли, и
выглянул на сумрачный вечерний свет Божий, мне открылась сцена ещ„ более
ошеломляющая. Я увидел шабаш. В укромном местечке леса, на пригорочке, при
полном параде - включая ордена за все войны века, в свете фар поставленных
кружком авто, все известные мне Здоймовские берберы водили хороводы!
Честно говоря, не знаю, видел ли я вс„ это, было ли вс„ это, может ли
такое быть. Может быть, весь этот бред был рожд„н сиреневыми сумерками и
моим помрач„нным сумеречным сознанием. Но на всякий случай я постарался
побыстрей унести оттуда ноги. Вот это-то и наводит на сомнения: если бы это
вс„ было на самом деле, смог бы я унести оттуда ноги?
А, может, это были вовсе и не Здоймы, кто их разбер„т... Я среди местных
берберов, как марсианин в Китае, все они на одно лицо. Я - специалист по
африканским, знаете ли. А местных я для своих нужд распознаю только по
увечьям. Но если совсем честно сказать, то я не уверен, что правильно
распознаю: разве не похожи все увечья друг на друга в любой части света, в
любом... столетии?
Добавлю ещ„, что после той истории с аист„нком аисты в Здоймовских
гн„здах уже не сидят. Улетели в Африку? Что-то рановато.
О. 26.8.Здоймы.
19. ДЖ. Т. РЕВЕРСУ В МАДРИД.
Я стал испытывать приступы тоски по Испании, дорогой Джон. По этой
выжженной пустыне. По этой отощавшей смуглой девочке-монахине. По этому
скудному Ерусалиму - Сант-Яго де Компостела, вс„ чаще вижу я его во сне,
когда получается уснуть. И это при такой роскоши, какую мы все имеем здесь.
Даже местные аисты кажутся мне теми, помнишь? Я думаю: может быть, вс„ дело
именно в пустыне? В скудности Ерусалима? Ты видишь, Джон, решиться поехать в
Ерусалим - это можно. Но как решиться вернуться из Ерусалима, коли душа
решает остаться там?
Смею надеяться, что я понял "Тристана" почти вполне. Почему ты так
скептичен в отношении моих возможностей? Это не по-дружески. Главное, что я
понял главное: "Тристан" - комментарий к жизни, в том числе и моей. Ну, а
моя жизнь, конечно, комментарий к "Тристану". Так оно и кружится, вальсирует
в обнимку. Что, мало ЭТО понять?
Если тебе мало, прибавляю: Горацио желает написать изысканный роман с
интеллектуальной подкладкой, и в этом вся его жизнь. А Тристан, которому
нужно просто жить, стоит за китч, за мюзикл под аккомпанемент роты. Горацио
жаждет уничтожить царство Артура, которое и есть совершеннейший китч, а
Тристан желает его достичь и там жить. Итак, жизнь и есть, по Тристану,
китч. А что же тогда, по его воззрению, смерть? Тем более прост ответ:
абсолютный китч. А по воззрениям Горацио - смерть есть именно БЕЗОТВЕТНЫЙ
ВОПРОС.
Тристан - это простодушный гитарист. Горацио - траченый мыслишками
интеллигент. Они соперники, ну, скажем, как аист и коршун соответственно. Но
не более того, ведь оба эти существа - птицы. Аист, Тристан, простодушен,
потому что душа его не разорвана рефлексиями, противоречиями. В неделимости
души суть е„ простоты, как вообще в неделимости - суть простоты всякой. Аист
- хищник простой, если можно так выразиться... Совсем иное - хищник сложный.
Это Горацио, коршун.
Как бы ни были странны отношения этих героев, а они - точная копия моих
отношений с местными берберами. Я, Горацио, несовершенен в сравнении с ними,
а почему? Потому что непрост. Мо„ несовершенство - это расслоение души, и
следовательно - е„ вынужденно сложная жизнь. Вынужденная, значит,
несвободная. А несло„ная душа бербера совершенно свободна, и даже может
самостоятельно летать, так она цельна и автономна. Моя же при
самостоятельном пол„те просто рассыпется на части. Итак, я построен как
интеллектуальный роман, а бербер как китч. Потому он просто жив„т, а я -
лишь размышляю о жизни, а то и о хронике, подражающей жизни, комментирую е„,
задаю ей безответные вопросы... То есть, будет логично продолжить, я есть
смерть.
У бербера и со смертью вс„ просто: если на его крыше не селится аист,
бербер сам лепит аиста из глины и сажает на крышу. И вс„, никаких вопросов,
только ответ. Спрашивая, де ты робыш, бербер не нуждается в ответе. Это
вообще не вопрос, а так, простой регулярный выдох души, простой
восклицательный знак! Сами увечья бербера не делают его сложней - не забывай
мо„ определение простоты! - даже увечья бербера ничто иное, как вс„ те же
увечные деревья в затоке, или сама его земля, которую так же корячит плывун.
Я же, неизлечимо сложный и противоречивый, имею лишь вопросы, и никаких
ответов. Я и наружно похож на безответный вопросительный знак с многоточием.
Как я ни пытаюсь, а создать китч мне не по силам. Ведь китч - это уже ответ,
и созда„тся он не вопрошающим мастером, а публикой. Подумай над этим и ты,
клянусь, это глубокая мысль! Китчем может стать и книжка, и песенка, и стул.
Пожелай этого последнего публика. И вот я, в итоге безуспешных попыток своих
опроститься, сижу в одиночестве, без никакой публики, на стуле сво„м и за
своим столом, а рука вовсе не лепит глиняного аиста для жизненных нужд, а
выводит на полях манускрипта нечто никакого отношения к жизни не имеющее:
это душа Ивана Аврамовича,
а это - Пылыпа Мосеича.
После этого моя рука пытается, если уж не мою душу опростить, так эти
чужие души усложнить: то есть, изувечить, раздробить на части... И что же?
Не выходит. Попробуй сам, если не веришь. Они просты, как... гипофиз. Его
можно разжевать целиком, как мелкую ягоду, но разделить на непохожие, иные
по отношению друг к другу части невозможно!.. Нет более простых вещей в
нашем свете. Только вечность проще: е„ нельзя и нарисовать. Но в каком свете
та вечность? Вот что я думаю о "Тристане", и вс„ - верно думаю, если
исключить из моих определений слово "нельзя". Так как "Тристан" утверждает:
можно. Тогда вс„, что я неверно думаю, включая слово "нельзя", я думаю о
мясопроизводстве. Кажется, мне стало трудно выражаться внятно. Но ты
простишь мне мой романтизм: в конармии Буд„нного и конь может стать
всадником. Или евреем. Или романтическим писателем.
Как видишь, почти вс„ главное я понял. Я только одного не понял, у меня
самого начинает кружиться голова, когда я пытаюсь это понять. Ладно, это
постоянное расщепление реальности, этот синтез и распад повествования, это
его закругление, это вечное вращение, возвращение к началу, почти
неотличимому от конца, если бы не нарочно оставленные на последней табличке
- она же, согласно номеру и содержанию, первая - маленькие дефекты, эти
небольшие неточности при повторении, крошечные изменения, превращения... Я
отлично вижу, чем вс„ это сделано, и во что оно само собою превращается,
складывается в пути, во вращении формы: этих вложенных друг в друга
китайских шаров. Но вот что... Если табличка ј1 реально первая, а она
реально первая, о том свидетельствует вся номерация, и повторяю - вс„
содержание, то КАК на ней могут появиться изменения? Как вообще возможны
превращения того, чего ещ„ не было, что появилось ВПЕРВЫЕ? Вот от этого-то у
меня и кружится голова: КОГДА эта первая табличка?
То есть, например, если что-то действительно происходит, если что-то
действительно есть, например... например, я умер, то когда я об этом пишу?
Если подумать ещ„, то начинают грызть ужасные сомнения. В ч„м? А хоть и в
действительности действительного. Усиливает сомнение постоянное чувство
вины, меня преследующее: перед людьми, перед инстанциями, перед женщинами...
Я, вон, даже в ОВИРе чувствую себя виноватым, хотя - в ч„м бы это? Поверь,
сидя там, я точно знаю, что не виновен ни в ч„м, а вину чувствую. Я ж не в
белой горячке, знаю реальность, в которой обретаюсь, и не нахожу в ней ни
одной причины для такого чувства вины. Но видимо в глубине моей существует
знание другое, тайное, по меньшей мере - существует подозрение, что вот это
мо„ знание, первое, не единственно. Что и реальность, мне известная, не
единственна, есть и другие. А в других может быть... вс„ совсем иначе, да
просто как угодно. В какой из этих реальностей я живу на самом деле, вот
ведь какой вопрос. Ответ: да хоть во всех сразу. А умом постигаю лишь одну
из них, может, и не самую существенную.
Чтобы не впасть в отчаяние, оста„тся лишь упрямо твердить, наблюдая
вращение призрачных форм: вертись, вертись дальше, не останавливайся. Что
соответствует: я не умирал, не умер, я не умру. Я не умираю.
Знаешь, я некоторое время помолчу, а? Мне надо бы собраться с мыслями...
Не обижайся. И не д„ргайся: с книгой вс„ будет в порядке. И меня не д„ргай.
О. 25.8.Здоймы.
20. Л. Д. ИСАЕВОЙ В ПОЛТАВУ.
Привет, сестричка!
Что же это, я тебе не надобился лет десять, а теперь вдруг понадобился?
Но так и быть, напишу - что тут у меня есть...
Есть, прежде всего, ветер. Точнее - жуткий шторм. Далее: на почте служит
женщина по имени Правда Кирова. Нисколько не вру. Купить у населения
продукты нельзя. Летают и очень больно кусаются слепни. Даже в коровах есть
нечто враждебное. О диких животных, или птицах - вовсе умолчу... За мной
постоянно следят. Все. Над головой всегда кружатся разведчики, коршуны.
Кстати, о коршунах, их тут зовут канюками, или фамильярно - канями... Они
всегда в небе. На них обычно избегают глядеть прямо. Встречаю, скажем,
лесника. Тоже зловещая фигура... Говорю ему: "Ветер, ветер-то какой, не к
ливню ли?" А он и отвечает: "К землетрясению!" И смотрит не в небо, ни
ресничкой в ту сторону, а в землю. И так все и всегда. Потому у них такие
здоровые холки.
А теперь сюда собралась ещ„ ты! Это будет последняя капля...
Может, тебе покажется, что я неудачно шучу. Но покажи мне человека,
который вообще станет здесь шутить? Плюнь-ка ты на свою затею. Купи себе дом
на Ч„рном море, пока не вздорожало там... А встречаться нам с тобой незачем.
Так и скажи отцу.
Скажи ему также, если бы не мать... я бы и с ним отказался встречаться.
Ты поняла? Ну, и передай.
Писать мне тоже больше не надо, поэкономь на бумаге - купишь в Крыму и
Воронцовский дворец. Да и у меня тут мусорной службы нет, приходится самому
сжигать, а на дым слетаются все враждебные мне духи со всех концов света.
Враждебны же они все: человекоподобные и без всякого подобия, перезрелые и
совсем слюнявые, и с гербами во лбах, и в блестящих касках... И сладко
подвывают им ужасные Сирены, аккомпанируя себе ударами в глиняные макитры,
нахлобученные на варенки тынов.
Желаю счастья. Твой старший брат О.
25.8.Здоймы.
21. Ф. В. КЛЮНЕНКО В МОСКВУ.
Любезный Ф„дор Васильевич!
Ваши подозрения, они же обвинения, просто смехотворны.
Для начала Вы пишете, что у моего нового вступления к роману хулиганский
привкус. Отвечаю: я уверен в том, что сейчас и требуется такой. Это - соц.
заказ, если хотите, наших дней. Сегодня сам голос времени - хулиганский.
Дальше Вы предъявляете претензии к переводу, утверждая, что я слишком
осовременил роман параллелями с существующим актуальным моментом, как будто
может существовать неактуальный момент!, жаргонными выражениями и т. д. Что
Вы нашли в книге множество несоответствий с действительностью того века:
географических, психологических и проч. Отвечаю: я старался держаться
поближе к оригиналу. Все претензии - к автору.
Вот, именно тут Вы и проговариваете сво„ основное обвинение. Вы пишете,
что у Вас есть подозрения в адрес автора. Что, будто бы, Вам ясно, что я
подделал его. То есть, что я сам сработал этот роман и придумал для него
фальшивого автора. Что, будто бы, Вы в этом абсолютно уверены. Вы пишете:
вся эта "хроника" - собственные комментарии "некоего О. Д. Исаева", его
"приписки" к несуществующей книге. И, кроме этого, Вам "кажется", что книга
действительно нуждается в комментариях, только не таких, как мои. Потому что
мои-де намеренно запутывают дело дополнительно. Особенно, пишете Вы, в
комментариях нуждаются последние эпизоды. Честно говоря, это уж слишком...
Креститься надо, если кажется. А если Вы не хотите печатать книгу, так прямо
и скажите.
В комментариях нуждаются особенно, а то и только последние эпизоды?
Значит, Вы крайне невнимательно читали первые страницы: там полно деталей,
взывающих к комментатору. Начать хотя бы с отч„та о первых заграничных
впечатлениях нашего пилигрима. Я выдумал Реверса? Псевдоним "Реверс",
говорите Вы, - это неловкая анаграмма, шифр, этимологическое мошенничество,
плохо скрывающее имя, от которого псевдоним произведен, имя "Ревич"? Не
смешите. Да Вы просто не знаете, что такое анаграмма! А прич„м тут этот
Ревич? Где Вы его нашли? Вы-то - откуда его взяли, от чего произвели, откуда
он тут-то взялся! И зачем мне вообще это нужно было делать? Вы бы прежде
подумали, чем писать мне такую чушь: если некто Исаев выдумал некоего
Реверса, то кто тогда выдумал некоего Исаева, а? И тогда: кому ж Вы вс„ это
время писали письма? И кто писал письма Вам и всем другим?
Со своей стороны я могу предъявить Вам именно эти доказательства
существования Реверса: копии моих к нему писем. А если этих писем будет
недостаточно, то я предоставлю все другие мои письма. Это заставит Вас
перестать сомневаться, по меньшей мере - в мо„м существовании. Иначе мне
прид„тся, даже имея на руках Ваши письма, усомниться в Вашем.
Усомнясь же в Вашем существовании, мне, человеку также несуществующему,
то есть - находящемуся в полной от Вас безопасности, ничего не останется как
послать Вас подальше. Как прикажете ещ„ поступать с навязчивым привидением?
И Вас, и Вашу осточертевшую книгу, и вообще - всех вас.
С глубоким почтением некий Исаев О. Д. 23.8.Здоймы.
22. Е. А. СЕВЕРЦЕВОЙ В МОСКВУ.
Милая Катюша!
Две формулы я вывел в эти дни... Первая. Лесник - посредник между птицами
и Здоймами. Вторая. Есть только один способ интеллигентному человеку стать
простодушным: умереть.
И обе формулы объединяет ветер.
Точнее - ураган. Обычно меня раздражает и самое слабое веяние, дуновение,
а теперь, а такому я даже рад. Ураган бь„тся в окно и бегает по крыше. Он
преображает лица Здоймовских берберов в птичьи. Заброшенную железнодорожную
станцию - в кастильский замок, куда сразу же въезжает сельская больница.
Барышню Бурлюка - в скромницу-мавританку, а е„ спидныцю - в паранджу для
задницы. Он преображает и меня, я становлюсь проницаемым, он проходит сквозь
меня, я - сквозь него. Мы лояльны друг к другу. Ничто в урагане не
препятствует мне, и я ему не препятствую. Ни прекрасное, ни ужасное не
трогает нас обоих. Ни печали, ни концы. Только одно: бескрайнее и одинокое в
своей бескрайности.
Передо мной на столе вот-вот вылупится бабочка. Е„ готов уже сожрать
паук. Если ему не удастся самому с ней справиться, поможет Володичка.
Листья, листья стальные и медные, их сбрасывает ураган в воду, идут круги
по воде, пересекаются с кругами, выписываемыми рыбой, проникают друг в
друга, как китайские шары с секретом. Возмущ„нный ропот протестантской
тополиной рощи проницается хором католического соснового бора, сокращ„нно -
собора. Дубы сотрясают землю. Туманы проносятся над равниной, как поезда.
Всему виною этот ветер.
Он - жив, он - существо. Он прост и неделим, и близок мне, и леснику, и
птицам... Он может опустить и приподнять, он глушит, открывает уши,
дурманит, как дурманят души иного покроя при встрече и внезапной любви. Мозг
стынет, испаряясь от холода, когда его продует ветром, когда в него
проникнет ураган. И мысли улетают... как аисты, дал„ко, в Африку, наверно.
На этих же ветрах. На бело-ч„рных воздусях. И как они, воздуси, вс„
бело-ч„рно на равнине: серебряные рощи, гн„зда канюков, и груши, чернослив,
вс„ бело-ч„рно и горчит. И аист бело-ч„рный, как Жюль Верн. Как самка и
самец канюка. И вся равнина с птичьего пол„та, сферическая круглая равнина,
куда сползает дом. Где кончится она - никто не знает, это знаю я. Я знаю,
что у ветра и равнины за углом. Пойду туда, за угол...
Другие говорят, что ветер - есть результат простого перепада температур.
И следствие различных испарений. Что мне до этого? Покуда ветер, мой ветер
вс„ раст„т. Он изолировал меня от мира, к себе же привязал отсутствием
по-прежнему дверей и ставен в доме, посредством, стало быть, ленивой
Бурлючины. Мой дом пронизан ветром сквозь. Я б яму мог себе отрыть, и
спрятаться в могилу эту, но мне мешает тот же ветер. Пронизывает он, как
паутину, душу. Н