нами, а мы с ними, о психологии и истории
искусств, об этике, философии и музыке. У нас не было сантиментов. У
Иоханна не было девушки, моя была в Америке. Ибо я уезжал из Америки с
"некоторой договор„нностью" с одной девушкой в Беркли. Иоханн был очень
мягким человеком, но заявлял, что это вовсене потому, что он немец. "У
американцев есть такие же слабости," - говорил он. Но тон в нашей дружбе
задавал я, и если у меня и была какая-либо слабость, то она скрывалась
вмоих письмах ..."домой".
   С наступлением зимы навигация на реке закрылась и до наступления
рождества мы усердно работали. До чего же мне было противно немецкое
Рождество! Весь мир отправлялся домой, закрывал за собой дверь, открывал
ставни, а иностранцу оставалось только одиноко бродить в холодной тьме и
вожделенно смотреть на свет, тепло и веселье. Мы договорились с Иоханном
игнорировать Рождество. Мы вс„ занимались, пока в городе все сходили с ума
от покупок, и даже когда этот День упал на нас как туман, мы продолжали
свои скучные занятия почти до самого вечера, когда я больше не выдержал. Я
позвал Иоханна, и мы пошли в сумерках погулять. В нашем распоряжении
остались лишь улицы с грязным старым снегом, и что хуже всего, везде
светились окна с разукрашенными „лками и звуками домашнего счастья. Этого
я тоже не мог вынести. Мы вернулись домой. Я заперся у себя в комнате, а
Иоханн отправился к себе в соседнюю. Совершенно несчастный я сидел в
темноте и думал, что имел в виду Иоханн, когда говорил, что американцы (и
англичане) так же сентиментальны как и немцы, только не хотят признаваться
в этом. Я ему покажу, говорил я тогда, и показывал ему и его племени нашу
хозяйку, швею и старую потаскушку, которые все считали, что такая
сентиментальность как любовь и убийство, всегда выявляются. И я подавал им
пример.
   Не знаю уж, что они там видели, но я уже был достаточно сыт рождеством,
когда примерно ко времени ужина, дверь у Иоханна открылась, и он появился
силуэтом в светившем сзади свете. Он постоял так некоторое время молча,
затем сказал надиалекте, которым пользовался только когда был взволнован:
- Захаживай сюда.
   Я заш„л и увидел у него на столе украшенную свечами „лку, сверкавшую
подарками как на ветках, так и под ней, а вокруг были тарелки, бутылки,
угощения, фрукты и сладости рождественского ужина. Мне это понравилось.
   - Погоди-ка, - сказал Иоханн, - я позову остальных. - А когда он
выходил, я сказал: "Я сейчас". Я скользнул назад в свою т„мную комнату,
вытащил из-под кровати подарки, которые я, к счастью, тайком приобр„л для
... тех кто прид„т, фрау-хозяйки, для "девы" и бедной старой улыбающейся
уличной женщины, которая, пританцовывая, вошла вместе с Иоханном и
принесла с собой поздравления и св„ртки, ещ„ угощений, бутылок и запах
гуся, который к радости присутствующих жарился на кухонке у "хозяйки".
   Мы пели песни, ели и пили: пили, пели и танцевали. Затем стали
раздавать подарки, затем до поздней ночи пели и танцевали и вдруг
обнаружили, что очень крепко любим друг друга, сплели руки и торжественно
выпили на брудершафт, вся наша разнош„рстная пят„рка. Мне это понравилось.
Я просто плавал, а остальные почти утопали в этом рождественском
ликовании, и во мне, как и предрекала старая хозяйка, возникло что-то
этакое.
   - Вот увидишь, - говорила она мне, - нельзя любить без любви.
   - Почему бы и нет? - удивл„нно спросила потаскушка. - Все мужчины любят
без любви. Вот для этого я и нужна.
   - Ах, - вмешалась швея, - вы говорите одни и те же слова, а имеете в
виду совершенно противоположные вещи.
   Иоханн уставился на меня. В свете того, что говорили женщины, он увидел
нечто, что встревожило его.
   - Нет, - возразил он, - ты ведь не станешь, так ведь? Ты останешься
верен той, что осталась дома?
   - Может быть, довольно долго, - ответила потаскушка, - но не навсегда.
А уже прошло много времени, как видно из нашего рождества.
   Она пошла к двери, для не„ рождество закончилось.
   - Куда же ты пошла? -спросила е„ "дева", и потаскушка, глянув на
Иоханна, ответила: Иду на встречу с верным любовником, который одиноко
возвращается домой после рождества, встреченного в одиночестве.
   После праздников мы стали работать усерднее. Лекции Вундта перешли к
конкретным делам, лаборатория гудела как завод, и появились контрольные
работы по чистой философии. Я был очень занят, Иоханн тоже, все усердно
работали. Я нервничал,и Иоханн заметил это.
   - И чего это ты вс„ ищешь? -раздраж„нно спросил он однажды.
   - Ищу! - воскликнул я. - Ничего я не ищу.
   - А по мне ты похож на охотника на охоте, - настаивал он.
   Я так и не понял, что он имел в виду, это меня раздражало, и я стал
наблюдать за собой как психолог. И действительно, что -то во мне искало
чего-то или кого-то вне меня. И я наш„л е„. К концу зимнего семестра я
заметил на лекциях Вундта девушку-американку, а она заметила меня. Это
была кареглазая, стройная, довольно привлекательная молодая женщина,
которая весьма откровенно посматривала на меня.
   В списке профессора она значилась под именем Жозефины Бонтеку.
   - С чего это вдруг? - улыбаясь спросила она. - Откуда такой внезапный
интерес? - Она сидит на этом самом месте в течение всего семестра, и
кое-кто из немцев уже замечал е„ и раньше. Неужели? Я отправился в
английскую церковь, чтобы встретиться с ней. Я впервые отправился в другие
места, где прежде собирались американцы и англичане. Е„ там вовсе не
оказалось. Однажды темным вечером, последовав за ней после лекции, я
пристал к ней в городском саду. Она вс„ поняла, она всегда вс„ понимала.
Она позволила мне проводить себя домой, где я познакомился с е„ матерью,
единственной, думается, женщиной, которую я понимал.
   Сюзанна Бонтеку разошлась с мужем, врачом-хирургом в г.Трой из штата
Нью-Йорк.
   Дочь приняла сторону матери. и они обе приехали в Европу, чтобы начать
новую жизнь. Жозефина - в качестве студентки психологии, которая
собиралась писательствовать, а мать - чтобы увидеть те сцены из истории,
которые она так хорошо знала по книгам. Они были очень преданы друг другу,
и эта преданность, которой они очень гордились и считали достоинством,
обернулась для них трагедией. Когда я познакомился с ними, они были вполне
счастливы. Они, должно быть, раньше были очень похожи друг на друга, но
теперь в Лейпциге, мать стала с годами седеть, а е„ некогда стройное
сильное тело понемногу слабело. Но ум у не„ был живой, острый и добрый,
как и глаза, она и в правду была мудрой светской женщиной.
   Когда Жозефина впервые привела меня к себе домой, мы все вместе
довольно любезно поговорили некоторое время, затем дочь оставила меня
наедине с матерью. Так оно было всегда. Жозефина не могла тратить время
впустую, ей нужно было работать. И мать, тихо сидя за рукоделием,
выслушивала все мои вопросы, она, должно быть, чувствовала, как я
по-существу ещ„ зелен.
   - Моя дочь старше вас, - однажды сказала она, и я, помнится, уставился
в е„ поднятые глаза, удивившись неуместности е„ замечания. Все наши
разговоры с Жозефиной вертелись вокруг одной темы: следует ли ей принимать
предложение одного молодого немецкого "помещика", студента-дипломата и
дуэлиста, который предлагал ей усадьбу с замком и деревнями бедных
крестьян, с которыми надо было обходиться величественно и любезно. Я был
за, мать - против, а Жозефина сомневалась. Так мне казалось, и вот мать
говорит мне, что е„ дочь слишком стара для меня.
   - Да? - переспросил я, и вероятно, недоумевал, это должно было быть
заметно "Ну и что?" А мать добавила: "Жозефина гораздо старше вас".
   Ответа на было, я не мог разобрать, о ч„м думает эта милая старушка. То
же и с Иоханном. Он также противился тому, чего я вовсе и не собирался
делать. Однажды вечером, когда я сообщил ему, что по-моему американка
собирается выйти замуж за "помещика", Иоханн так долго и пристально
смотрел на меня, что я даже покраснел.
   Он терпеть не мог Жозефину, он считал е„ "выбражалой", а на этот раз он
снял тапочек и погрозил мне им.
   - Да мне-то что, - сказал я, - если "помещик" будет под пятой у своей
жены?
   - "Помещик!" - воскликнул он. - "Помещику" это не грозит. И он уш„л к
себе в комнату.
   Кажется, никто не мог понять, что мне с Жозефиной Бонтеку суждено
дружить, никто, даже соловьи. Ибо, когда по весне мы с Иоханном
отправились кататься на лодке вверх по реке, птицы пели, не так как
осенью, о науке и искусстве, а о любви иромантике, о приключениях, новых
странах и других народах. Я собирался в Париж. Жозефина с матерью
собиралась совершить летом путешествие по Альпам и закончить его тоже в
Париже, в Сорбонне. Я давно уже планировал поучиться в Париже, так
ужслучилось, что и у не„ такие же планы. Иоханн знал об этом, но
прикинулся удивл„нным оттого, что я собираюсь отказаться от немецкой
степени доктора наук "ради года в ... Париже". Он подчеркнул "Париж", но я
понял, к чему он клонит. Ему также было известно, что я презираю степени,
что психология для меня только путь к этике - просто тупик, но он не знал,
что Жозефина в конце концов отклонила предложение "помещика".Он даже не
спросил, как это случилось.
   - Ваш приятель-немец ревнует, - заметила г-жа Бонтеку, когда наш поезд
отош„л, а Иоханн остался на платформе.
   - Да к чему же? - спросил я.
   - Вашей дружбе с Жозефиной, - очень мягко ответила она.
   Я не запомнил ни одной горы в Альпах. Много лет спустя когда я
путешествовал в Швейцарии, они были для меня вновинку. А ведь в то лето мы
с Жозефиной много гуляли там пешком. Мать е„ была с нами, но она садилась
в поезда или дилижансы и встречала нас в тех местах, куда мы волочились
пешком. Жозефина же видела вс„, она всегда была основательной, а я как
будто видел только Жозефину. Как бы там ни было, в Швейцарии я влюбился в
не„, и по приезде в Париж мы уже были помолвлены. В конце концов Иоханн
оказался прав. Все, как обычно, оказались правы, я один был неправ:
совершенно неправ, но и это вс„ было ничего.
    
  
 Глава ХХIII ПАРИЖ, ЛОНДОН - ДОМОЙ
  
  
 Париж представляет собой скопление многих, очень многих небольших
провинциальных общин, каждая из которых вполне самообеспечена и
дружественно или воинственно кланова.
   - Вы здесь жив„те? - спросят вас в местных лавочках, и от ответа
зависит не только цена, но и качество обслуживания. Полицейский не
арестует вас, если вы жив„те на его участке; заправская уличная девка не
обчистит вам карманы; они заботливо проводят вас домой. Даже если вы
иностранец, вы можете быть "маленьким парижанином", своим, более
французом, чем парижанин из какого-нибудь другого района, он-то
посторонний. В некоторых кварталах хвастают жителями, которые никогда не
бывали в Париже - Париже иностранцев и финансистов. На Большие бульвары
эти "маленькие парижане" ходят как на экскурсии, так же как они ездят в
Версаль, по праздникам, разодетые, всей семь„й или же в компании группы
соседей.
 
   Мой Париж, "маленький Париж" моей студенческой поры, заключался,
естественно, в Латинском квартале, но и Латинский квартал в то время был
простым идиллическим провинциальным университетским городком. Связь с
Парижем была посредством конок, в солнечный день это было приятное
путешествие, но оно было долгим, с остановками - на это уходил целый день.
Мы наряжались и пускались в путешествие только для того, чтобы взять в
банке денег или навестить какого-либо заезжего приятеля туриста с родины.
Только ради этого, а также ради походов в оперу мы и ездили на правый
берег. Помню, как разудалая компания бесшабашных ребят отправилась с
девушками на Монмартр; вот это было дело, они прекрасно повеселились,но
назад вернулись только на следующий день, страшно усталые и совершенно
протрезвевшие от долгого, предолгого путешествия. Да, наша жизнь в
Латинском квартале была цельной, он был самым крупным районом в городе, и
как нам казалось,самым важным. Там было два физических центра: Монпарнас и
бульвар Сен-Мишель, а в его мозгу было две доли: Сорбонна (с
университетом) и Высшая художественная школа (вместе с прочими частными
художественными школами), а студенты-художники и студенты из университета
играли вместе, а игра и работа была для них единым целым, как правда и
красота, к чему мы радостно стремились вместе, дн„м - серь„зно, а ночью -
ещ„ серь„знее. Ибо веселье и серь„зность также были неделимы. Как бы там
ни было, мы были едины, студенты и наши продавцы, наши прачки, официанты,
консьержки и наши "жандармы". У нас бывали стычки между собой, но перед
внешним миром, преуспевающим, мещанским, брюзгливым Парижем, мы
объединялись в один большой союз.
   Возможно и теперь это так. Монпарнас возобладал над бульваром
Сен-Мишель, но я вижу, что студенты вс„ так же собираются вместе и слышно,
как они пользуются теми же выражениями для изложения наших идей. Стихия не
изменилась: вино или женщины, искусство и наука, или успех и бизнес,
эволюция или революция. Однако, есть и некоторая разница. Появились такси
и метро, студенты теперь появляются на Больших бульварах, а туристы на
Монпарнасе, целый поток зевак. Есть также и зрители. Мы играли сами для
себя. Мне наша жизнь кажется проще, наивней, значительно менее показной.
Это было, как и наше искусство, ради самого милого искусства. Продавцы и
кафе теперь стали более деловыми, студенты же - более наиграны. Вс„ это я
узнаю. Это как будто бы рассказы о нас осуществились.
   Латинский квартал теперь стал таким, каким он должен был быть в мо„
время... и не был.
   Мои друзья-студенты вовсе не считали, что следует "держать ту или иную
девушку".
   Некоторые из них влюблялись в милейшую из женщин в мире и собирались
счастливо прожить с ней до конца своих дней. Но это им не удавалось, по
крайней мерене часто, но те "семьи", которые я знал, были так же реальны
как и моя. Я жил с Жозефиной Бонтеку так же, как они жили со своими
девушками. Мы, конечно, уже были женаты, но об этом никто не знал, а для
нас или наших друзей это не играло никакой роли. Мы сняли комнаты в одной
из гостиниц Монпарнаса. Жозефина, е„ мать и я. Жозефина пошла работать,
мать занялась экскурсиями, а я стал осматриваться.
   Мы не собирались регистрировать брак до тех пор, пока не закончим уч„бу
и верн„мся назад в Америку. Я опасался, что отец отзов„т меня, если
узнает, что я женился. Но переждав несколько недель, мы слиняли в Лондон,
пожили там требуемые двадцать два дня, ина двадцать второй день поженились
по пути на поезд-паром в Париж. В первую же брачную ночь я страдал от
морской болезни, сначала ужасно, а затем спокойно болел. Это мне помогло,
а на следующий день, уже в Париже, я тоже пош„л на работу. Мы никому не
говорили о нашей женитьбе, ни дома, ни в Квартале, так что у нас были все
преимущества законного брака и все прелести и престиж беззакония.
   В общем и целом занятия мои были интересными. Я посещал все курсы, на
которые был записан, кроме того ходил на все лекции, о которых кто-либо
отзывался хорошо, и многое сверх этого. Я был как те парижские бродяги,
которые приходят на лекции в Сорбонну и просто сидят там целый день, чтобы
погреться, я присоединялся к любому потоку студентов, направляющемуся в
любую аудиторию, чтобы послушать лекцию на любую тему. У меня был такой
план: конкретно везде искать пути к этике, а в широком плане получить
понятие о французской методике и духе. Мне довелось послушать некоторых
лекторов, которые наводили на размышления, и почувствовать разницу между
ними и немецкими профессорами.
   Французы говорят по-французски универсально, как немногие из немцев
умеют говорить по-немецки, не только ясно, но с такой точностью и
заверш„нностью, что они просто очаровательны. Французы полагаются на
разум, они, конечно, тоже экспериментируют, и их лабораторные работы
чисты, осторожны и продуктивны, но они не могут отказаться от совместного
мышления, как это делают немцы. Французы нетерпеливы в умственном плане.
Фантазия у них бь„т ключом, им нравится делать выводы, которых они не
могут предугадать, иногда предвосхитить и даже сформулировать. Их главный
недостаток я считаю следующим: они работают, и мыслят, и говорят как
художники, эстетически, и при всей их ложной вере в разум и приобрет„нное
мастерство в логике, они размышляют о том, как бы доказать истину того,
что всего-навсего лишь очень красиво, и поэтому они выражаются так
красиво. В любой аудитории Сорбонны можно обнаружить какого-нибудь уч„ного
акт„ра, со стаканом сладкого чая, который читает речитативом, даже по„т,
поэму в прозе какой-либо химической или метафизической формуле. Как
правило, это весьма убедительно, не всегда это была наука, но это была
литература, и когда, к примеру, Шарко показывал на сцене амфитеатра, как
могут вести себя его пациенты в психиатрическом отделении, как они
страдают, это был настоящий спектакль.
   - Идите, - говорил он, закончив работать с пациенткой, которая
выполнила вс„, что ей было положено, и когда та уходила со сцены,
профессор вдруг ударял молотком по столу. Она останавливалась, как
пораж„нная столбняком, застывала с приподнятыми руками и лицом, пов„рнутым
к публике.
   - Жена Лота, - провозглашал Шарко с пафосом артиста, и действительно
там стояла жена Лота, как столп чудодейственной неподвижности.
   Во Франции игра и работа сосуществуют рядом, как ум и логика, искусство
и наука, мужчины и женщины. Мы радовались жизни в Германии, но мы не
развлекались в лаборатории, мы там работали до устали, затем для
развлечения отправлялись в пивную или в деревню, и отставив дела в
сторону, усиленно играли. Это было приятно. Мне нравилось жить по-немецки.
А Париж в каком-то роде был освобождением от гн„та. Приятно было свободно
появиться в лаборатории как в каком-либо кафе и пошутить с товарищами,
даже о каком-либо опыте, поразмыслить о возможных результатах, с серь„зным
видом рассказать о чем-нибудь невероятном, просто ради того, чтобы
услышать, как это звучит. И также приятно было зайти в кафе, влиться в
толпу вольнодумцев и почувствовать возможность поговорить о делах. Это
было, как будто бы табличка "запрещается" снята с воображения, интуиции и
темперамента.
   Возможно, мои впечатления о Париже определялись тем, что я жил там
свободной и полной жизнью с женой, что друзья мои главным образом были из
среды художников, а не университетских студентов. У меня был домашний
очаг, и у многих друзей моих тоже был очаг, не всегда законный, но т„плый,
счастливый, обжитый. Это был французский дом, столовая была расположена
отдельно: в любом из многочисленных ресторанов, где мы встречались и
обедали вместе, там же мы размышляли и разговаривали, практиковали сво„
искусство.
   - Кто может выразить как можно короче отношение вот этого официанта к
девушке, которую он обслуживает?
   Кто словами, кто росчерком карандаша на скатерти пытался сделать это, и
мы обсуждали результаты графически, психологически, поэтически, и
выяснялось, кстати, что все отрасли искусства и науки сводятся практически
к одному и тому же. Был там один человек, Луис Л„б, который обожал эту
игру, и через не„ мы подружились на всю жизнь. Он выбрал меня так, как
когда-то это сделал мой немецкий друг, Иоханн Крудевольф, с определ„нной
целью. Жозефина заметила, что он всегда подходил к нашей компании за
обедом или кофе и очень интересовался тогда, когда разговор заходил о
писательстве или о сравнении писательства и живописи. Он сказала, что ему
нужно что-то от меня, и однажды вечером он объявил об этом. Он попросил
меня показать ему на практике разницу между прозой и стихами. Вопрос
довольно странный, он понимал это и стал довольно неуклюже пояснять свой
вопрос.
   - Я никогда не учился в университете, - сказал он. Раньше он работал
литографом в Кливленде, штат Огайо. Он сумел скопить достаточно денег,
чтобы приехать в Париж и изучать живопись. Вс„ это так, он станет
художником. Но он также увлекается музыкой и литературой, он читает каждый
день, хоть и не очень систематически. Ему хочется понять иск