ы присоединились к остальным. Там, как и в Гейдельберге,
обнаружились каноэ, "оставленные англичанами", и мы облазили все каналы, в
особенности узенькие закоулки. Нам с Карлосом понравилось в Венеции, и дня
через два-три я стал чувствовать живописную красоту этой старой пришедшей
в упадок столицы мира.
   Она понравилась мне тем более, кажется, потому, что я был готов увидеть
там безрадостные картины, нарисованные рассказами тех художников из
Мюнхена, которые не хотели ехать сюда. Их описания были реалистичны, и
поэтому приготовившись к худшему, я получил лучшее. Но каждого, кто
впервые едет в Венецию, следует предупреждать о вони, грязи и разрухе там.
   Я смотрел, как художники рисуют Венецию, один за другим, и видел то,
что видели они, как они выделяли существенную красоту Венеции. Я ощутил их
мастерство, присущий им вкус и знание, которое они вкладывали в свою
работу, и понял, что мой мюнхенский вожатый не совсем прав: некоторые из
них вс„-таки были художниками, может быть второго или третьего сорта, но у
них было нечто, чего не было у меня. Они умели делать с цветом то, что, к
примеру, я сделать не мог. Я заговаривал с некоторыми из них по этому
поводу, и все они соглашались с моим мастером в отношении других. -
Хорошие ребята. Они мне нравятся, но...- Я сожалел, что моего гида,
единственного художника в Мюнхене, не было в Венеции, понаблюдав, как
остальные работают над своими набросками, мне хотелось посмотреть как
настоящий художник пишет...Венецию.
   Однажды я высказал нечто в этом роде. Это было в день нашего отъезда.
Поезд уходил в полдень, и позавтракав и упаковавшись, мы просто сидели и
бездельничали. Карлос Хиттель предложил идти на станцию пешком.
   - Пешком! - завопили они. - В Венеции нельзя ходить пешком. Сразу
заблудишься.
   Карлос ответил, что готов повести всех, кто готов пойти с ним, к
вокзалу без минутного колебания и в любое время. Как он это сделает? Он
сказал, что любой житель запада США может это сделать. Надо только
составить себе в уме направление на вокзал и затем туда и идти, конечно с
поворотами, но вс„ время держа направление в уме. Несколько человек
вызвалось следовать за ним, а остальные должны были проследить за багажом
и сообщить в Мюнхене, что мы потерялись.
   - Ну хорошо, - сказал нам Карлос, указывая направление на вокзал,
который был вдалеке и отсюда не виден. - Вот наше направление. Пошли. - И
он повернул направо. Он бросился в переулок, повернул там ещ„ раз направо,
налево, даже назад, но с быстротой индейца он поспешил дальше, и где-то
минут через двадцать, покружив, мы вышли на мост около Риалто, где двое из
нашей ватаги отстали от нас. Они подождут остальных здесь. Карлос с
остальными переш„л мост, нырнул в лабиринт улиц на другой стороне, ещ„
через один мост, и приш„л на вокзал на час раньше назначенного времени.
   Как он сделал это? Мы говорили об этом в поезде, и никто не принимал
всерь„з объяснение Карлоса о том, что у него есть ощущение направления,
присущее жителям равнин. Я поддержал его и рассказал, как он попал
выстрелом в пробку, которую я держал двумя пальцами. И это была правда. Он
был житель запада. Но этим не объяснялось его знание венецианских улиц,
даже мне, его сообщнику, о своем секрете он рассказал лишь несколько лет
спустя: на углу улицы, которую он рисовал, он заметил табличку с надписью
"Alla Strada Ferrata". Он нав„л справки, и ему сказали, что такая надпись
есть на каждом углу вплоть до самого вокзала.
   Если уж он и не знал итальянского, то ему хватило на это латыни.
   Моя горячая поддержка и их раздражение тем, как он наш„л путь, вызвала
гнев толпы в поезде, и они набросились на меня, который уже больше не был
среди них гостем. Я отпарировал несколькими замечаниями по поводу их
искусства и в подтверждение своих слов привел несколько цитат моего гида
из Мюнхена по общим принципам искусства.
   - Жаль, - заметил я, - что он не приехал в Венецию и не писал здесь.
   Что там было. Не помню уж, что они говорили, они все загалдели сразу.
Мне запомнилось лишь следующее : "Он? Да он вовсе не художник, он просто
болван. Да он вовсе не работает, только рассуждает о живописи, пь„т,
треплется и поливаетвсех грязью. Это один из начинающих. Он так ничего и
не кончил".
   Они были единодушны. Их доводы были весьма убедительны. Мой один
единственный, последний одинокий современный художник ...для меня ...умер.
    
  
 Глава ХХI ЛЕЙПЦИГ - МУЗЫКА, НАУКА, ЛЮБОВЬ
  
  
 За день до отъезда из Мюнхена в Лейпциг на зимний семестр (1890-91гг) я
прервал свою работу по упаковке и пош„л выпить кружку холодного пива.
Заходя в кафе, я увидел молодого человека, сидевшего за столиком положив
голову на сложенные настоле руки. Голова его мне показалась мне знакомой,
и глянув повнимательней, я узнал своего Гейдельбергского приятеля, Иоханна
Фридриха Крудевольфа. Я тронул его за плечо. Он сердито вскинул голову, в
глазах его стояли сл„зы.
   - Ну, - сказал я и отд„рнул руку. - В ч„м дело, Иоханн?
   Гнев его прош„л, и он постучав себя по груди, ответил: - Доктор
говорит, что мне нельзя оставаться в Мюнхене.
   - Ну и хорошо, - радостно сказал я. - Тогда едем в Лейпциг.
   У него засветилось лицо, но он не был уверен, что доктор разрешит и
Лейпциг.
   - А ты не спрашивай, - предложил я. Иоханн не знал, есть ли хороший
профессор по истории искусств в Лейпциге, не знал этого и я. Но в кармане
у него был маленький толстый справочник с курсами всех университетов. Мы
посмотрели Лейпциг, и Иоханн сказал: "Еду". По его предмету был прекрасный
курс. Пока пили пиво, мы вс„ спланировали и расстались, уговорившись
встретиться на следующий день в поезде. И уже в поезде мы договорились
жить и учиться в течение года вместе. Мы вместе будем изучать историю
искусств, а я ещ„ буду заниматься психологией у Вундта, лидера, если не
основателя, школы экспериментальной психологии. Я буду ходить на все его
лекции и работать у него в лаборатории как бы аспирантом, а о цели своих
занятий говорить не буду. Я попробую выяснить, есть ли в психологии основа
для науки этики или хотя бы тропа к какой-либо другой науке, которая могла
бы вести дальше к научной этике.
   Мы приехали рановато, главная масса студентов ещ„ не прибыла, так что у
нас был большой выбор жилья. Мы сняли две смежных комнаты в
Петерстейнвеге. Остальные две жилички были: одна девушка работница,
которая подрабатывала себе на жизнь бизнесом любви, а вторая - настоящая
уличная баба, которая превратила любовь в бизнес. Хозяйка была одинокой,
но весьма общительной старой вдовой, которая любила девушку, завидовала ей
и ссорилась с ней ради смеха. Иоханн стал как бы хозяином в доме, он
поддерживал порядок. Когда шум в задних комнатах становился слишком
громким, я выходил полюбоваться происходящим, а Иоханн вылетал из своей
комнаты, чтобы всех успокоить. Они стали побаиваться его и его
справедливого гнева. Надо мной же они посмеивались, иногда вместе со мной:
я ведь был чокнутым американцем со странными заморскими привычками. К
примеру, каждый день я принимал ванну.
   Старуха согласилась доставлять по утрам мне в комнату большой бак
холодной воды, и удивлялась тому, что я настаивал на этом и продолжал
пользоваться им, обливаясь водой, разместившись в резиновой надувной
ванне. Она должно бытьразболтала об этом всем соседям и "деве", так мы
звали девушку из задней комнаты. Насколько я понимаю, на базаре ей не
поверили. Как бы там ни было, однажды утром, когда я стоял голый в своей
ванной и держал ковш у себя над головой, дверь вдруг раскрылась, там
стояла старуха с полудюжиной других старух и "девой". Все стояли широко
раскрыв глаза и рот, а моя хозяйка торжествующе указывала на меня пальцем
игордо восклицала:
   - Ну, что я вам говорила? Вот он. Видите?
   Иоханн запротестовал. Он попытался заставить их уважать меня. Хоть я и
иностранец, и к тому же американец, какой бы я ни был чудак, я вс„-таки
человек, а не животное в неволе, которое можно выставлять напоказ. Но вс„
было бесполезно. И меня показывали, конечно, с гордостью, и дверь моя
распахивалась во время любого кризиса в моей жизни, духовного или
физического, ради того, чтобы доказать кому-либо с базара или клиенту
"девы", что они хвастают не зря. У них в доме действительно был живой
американец.
   Хозяйка часто рассказывала мне историю своей жизни и о всех своих
бедах, а девушка поделилась со мной несколькими вариантами своих со всеми
преходящими триумфами, правдами и обидами. Иногда мужчины обходились с ней
ужасно, иногда она сама обходилась с ними так же, и только время от
времени кто-нибудь подходил ей ненадолго. Мне нравилась миленькая
булочница через дорогу: она была похожа на теплые булочки, которые
продавала мне, но Иоханн девушками не интересовался и не одобрял моего
флирта.
   - Брось ты, - говаривал он, - не морочь голову этой булочнице, она
слишком доверчива, слишком проста.
   Он где-то разыскал и прив„л к нам однажды Гвидо Петерса, студента
музыки из Австрии, который увл„к нас своим энтузиазмом и заставил изучать
музыку. Лейпциг был центром музыки, а Гвидо знал всех и вся в этом ярко
выраженном увлеч„нном мире. У него заблаговременно были все программы
концертов, он читал нам лекции по каждому из композиторов и его работе, и
давал иллюстрации. Сидя у пианино он разбирал пьесу по косточкам,
разыгрывал е„ аналитически и затем всю целиком с комментариями,
объяснениями и критикой. Каждую неделю по понедельникам мы ходили в
концертный зал. Следующую программу Гвидо приносил во вторник, день за
дн„м он знакомил нас с ней, в пятницу мы все вместе шли на репетицию, куда
допускались студенты музыки, в субботу мы ходили на генеральную репетицию,
а в понедельник вечером уже были вполне готовы воспринимать готовый
концерт. То же самое было и с прочей хорошей музыкой той зимой в Лейпциге,
мы слушали е„ снова и снова, и знали е„ наизусть: гармонически,
чувственно, научно и художественно.
   Взамен нашего интереса к его предмету Гвидо Петерс занялся некоторыми
из наших предметов. Время от времени он ходил с нами на лекции, посещал с
нами художественные галереи Дрездена и Берлина. Его не очень интересовала
наука, историяискусств и этика. Он предпочитал искусство ради искусства,
как в искусстве, так и в любви. Он был влюбл„н, влюбл„н не в какую-либо
девушку в Лейпциге, а во всех девушек у себя дома в Австрии. Он писал
любовные письма нескольким девушкам, которых, как он говорил, он "любил
всех одинаково". "Я изливаю всю душу той, которой пишу, затем перехожу к
другой и пишу ей от всего сердца". Ему всегда хотелось почитать нам
последние два-три письма, и он так и делал до тех пор, пока однажды я не
остановил его.
   - Нет, - возразил я, - не читай его. Сыграй его на рояле. Сначала он
недоум„нно посмотрел а меня, затем понял смысл, прыгнул к роялю и сыграл
это письмо.
   Впоследствии он играл их все, и наконец, в порядке эксперимента он
приложилсюда психологию. Я побудил его сыграть письмо, которым он был
исполнен ещ„ до того, как написать его. Впечатление изумило его. Ему уже
больше незачем было писать его. - Нет, - воскликнул он, - теперь я не могу
писать его. - Конечно нет. Пока он играл нам сво„ любовное письмо, он был
преисполнен любви. Он излил нам вс„ сво„ сердце, и после этой оргии ни
ему, ни нам не оставалось ничего другого, кроме как пойти креке, взять
лодку и медленно, тихо, сентиментально плыть вверх по реке, чудесной
речушке под сводами деревьев, и с замираньем сердца слушать соловья.
   Для меня эти оргии обернулись весьма серь„зно. Для Иоханна это была
просто музыка, для Гвидо это было искусство и любовь, всего лишь. Немцы,
упо„нные таким образом, становятся просто сентиментальными идиотами. Но
мы, американцы, практичные люди. Если уж мы взволнованы, то мы подвигнуты
к действию. Если мы напь„мся, то нам хочется что-нибудь разбить. Я
разорвал прежнюю помолвку и женился.
   И в мо„м поведении виноват не только Гвидо, его музыка и его любовь к
дал„ким девушкам. Наступление весны в неподходящее время, сразу же после
зимы, имело к этому какое-то отношение. К тому же были лекции Вундта и
жесткий научный дух его экспериментальной лаборатории. - Нам нужны факты,
ничего, кроме фактов, - обычно говаривал он. Лаборатория, где мы
изыскивали факты и измеряли их аппаратурой, представляла собой кладбище,
где старый идеализм бродил как жуткий призрак, а философское мышление
считалось грехом. Однажды, когда старый добрый профессор просматривал наши
работы, он вдруг увидел своим единственным зрячим глазом только что
вышедшую великую книгу по психологии Уильяма Джеймза. Злоупотребляя
экспериментами Вундт почти совсем ослеп, он видел только одним небольшим
пятнышком в сетчатке. Он взял Джеймза, устремил сво„ зрячее пятно на
первую страницу, и сразу же начав читать, попл„лся как лунатик к двери.
   Затем, опомнившись, он вернулся, и попросил у меня разрешения. -
Позвольте? - Когда я "позволил", он продолжил читать и пош„л в свою
комнату. Назавтра утром он вернулся, положил книгу мне на стол и
поблагодарил.
   - Прочитали? - изумл„нно спросил я.
   - Всю ночь напрол„т, - ответил он. - Слово за словом, до последней
строчки. - И его знакомые впоследствии сообщили мне, что это было
совершенно верно. Как только он заполучил у меня книгу, он сел и прочитал
е„ слово за словом своим зрячим пятном, и как только закончил, тут же
вернул е„ мне. Когда он повернулся было уходить, я остановил его вопросом:
- Ну как?
   - Ну и...? - спросил я.
   - Это литература, она прекрасна, - замычал он, - но это не психология.
   При этом мне всегда хочется привести историю, которую нам рассказал
ассистент Вундта Кюльпе, после того как съездил в университет Йены, чтобы
встретиться с престарелым философом Эрдманном, историю философии которого
в десяти томах мы все читали и изучали. У них состоялась т„плая, дружеская
беседа, между старым зубром и молодым уч„ным, о древних философах и их
системах. Но когда Кюльпе попробовал вытащить его на Вундта и на новые
школы, Эрдманн покачал головой, заявив, что не понимает современных людей.
   - В наше время, - пояснил он, - мы задавали извечный вопрос: "Что такое
человек?". А вы, теперь вы отвечаете на это: "Он был обезьяной".
   И вс„ же у Вундта была философия, состоявшая не только из фактов, и не
только из теорий. Он говорил, что теория только помогает эксперименту,
который является опытом. Он учил, а я учился у него дисциплине,
осторожности и методике экспериментальных процедур современной науки. А на
практике Вундт устанавливал факты, как он полагал, на основе своей
методики, и из них сделал выводы, составившие философскую систему в
нескольких томах. И к тому же с этикой, она была цельной.Нам хорошо это
было известно. В то время е„ критиковали. Несколько свежих молодых людей с
фактами на руках, с экспериментально определ„нными данными оспаривали
некоторые из основ психологии Вундта, которая в свою очередь была основой
его философии. Мы тоже выискивали истину, и конечно же, тоже спорили, и
когда получались результаты в пользу Вундта, мы радовались, а когда
результаты, казалось, были в пользу противников...
   Кое-кто из нас искал лабораторные отч„ты одного американского уч„ного,
которого профессор высоко ценил, и поэтому мы все относились к нему с
уважением. Он уже уехал домой, стал профессором и высоко н„с наш стяг.
Впоследствии он сталодним из ведущих ученых в американской науке и
просвещении. Его студенческие работы были образцом аккуратности, и
исследовав их, мы обнаружили, что они также образцы осторожности, мудрости
и математического труда. Отч„ты его экспериментасвидетельствовали, что он
получил результаты, которые вначале как бы помогали оппонентам и утешали
их, но оспаривали одну из наиболее аксиоматичных посылок Вундта. Тот
подающий надежды молодой уч„ный, вероятно, страдал, это была его работа на
степень доктора наук, которая нужна была ему для карьеры на родине. Он,
как психолог, вероятно, полагал, что Вундт вряд ли захочет увенчать
открытие, в результате которого старому профессору прид„тся пересмотреть
свою философию и переписывать все опубликованные тома, плод всей его жизни.
   Начинающий психолог разрешил стоявшую перед ним этическую проблему
подменой результатов эксперимента таким образом, чтобы кривая средних
значений склонялась в пользу нашей школы, а не против е„. И в его отч„тах
видно, как он делал это, он подменял цифру за цифрой, один результат за
другим. После нескольких минут молчаливого восхищения математическим
подвигом в лежавших перед нами бумагами мы с грустью похоронили остатки
великой жертвы верности духу научной школы и практической этике.
   Этика! В экспериментальной психологии нет основ для научной этики, по
крайней мере я не наш„л их. Когда-нибудь, возможно, они и появятся, когда
сама психология станет научной. Вс„, что я извл„к за год изучения немецкой
психологии, это подход к биологии с одной стороны и к социологии - с
другой, любопытство выяснить, что знают и думают французы по этим
проблемам, и главное, - это тренировка в экспериментальной методике. Я
решил поехать на год в Париж, в Сорбонну, и сталменять свою специализацию
с этики на мораль, с того, что следует делать, на то, что делается, и
почему. Сейчас я так легко говорю об этом, но весной 1891 года этот
конфликт идей и эмоций привел меня к серь„зному кризису. Я потерял время.
Я потерял себя.
   В науках нет столбовой дороги. Исследовать их от одной к другой сквозь
остальные - подобно путешествию по пересеч„нной местности в Англии без
возврата в Лондон.
   Науки располагаются в пределах перпендикулярных линий. Сейчас физики,
химики, биологи и астрономы прокладывают пути попер„к своих наук, а в мо„
время все они были разгорожены, каждый занимался своим ремеслом. Мои
трудности, чувство поражения повергли меня в такое состояние, в каком
оказались Иоханн со своим искусством, Гвидо Петерс со своей музыкой и
любовью, рекой и соловьями по весне и, да, булочница и "дева" в задней
комнате и забавная старуха хозяйка, с сожалением о них всех и их
насмешках. Все это побудило меня пойти и полюбить самому хорошенькую
американскую девушку, которая сидела сзади меня на лекциях Вундта. Это
было неэтично, но я сделал это, и это прижилось лет эдак на девятнадцать.
    
  
 Глава ХХII ЧЕРЕЗ АЛЬПЫ В ПАРИЖ
  
  
 О Фредерике С. Хоуве рассказывают, что, когда он закончил рукопись
автобиографии, с гордостью положил е„ перед женой, она прочла е„ и с
присущим ей юмором спросила :"Фред, а ты что так и не был женат?"
   - Ах да, - ответил он, - я об этом забыл. Я добавлю.
   Я понимаю его. Историю, полагаю, стоит писать только тогда, когда е„
понимаешь, а человек редко понимает свои собcтвенные любовные приключения.
Я свои не понимаю. Мне кажется, что я в состоянии оценить
правительственную или политическую обстановку, но человеческие отношения
выходят за пределы моего понимания. Они просто случаются со мной: дружба
всегда была музыкой моей жизни, но о чем гласит музыка? А что значит
любовь? Нужно уметь ответить на этот вопрос. Любовь - это созревание, как
и возмужание ума, и эти явления должны определ„нно сочетаться. Но мо„
разумение отcтупает там, где начинается любовь, и снова возникает, когда
любовь отходит.
   И по моим наблюдениям это так и есть обычно у мужчин. Они схватывают
секс, они практикуют его, говорят о н„м и полагают, что кое-что понимают в
н„м. Но секс и любовь одно и то же, или должны быть единым, как это
известно женщинам, которые умеют ловко лавировать в штормах, которые
ослепляют любовников. Если бы существовала наука любви и брака, и если бы
она была прикладной наукой, то женщинам и таким женоподобным мужчинам, как
поэты, пришлось бы освоить е„.
   Евгеника и будет искусством женщин, каковым делом их она и есть сейчас.
   Во всяком случае, моя женитьба вовсе не была моим делом. Когда мы с
моим немецким приятелем Иоханном плыли осенью в лодке вверх по речке
Плейссер, то соловьи толковали с