верситетах было сказано об этом,
возможно, не все они стали бы такими специалистами по футболу, по шумным
вечеринкам и незаслуженным степеням. Им, однако, этого не говорят, а
сообщают, что следует учить то, что известно. Но философски рассуждая, это
ведь ничто.
   Однажды в конце моего пребывания в Беркли случилось так, что два
профессора, Мозес и Ховисон, представлявшие различные школы мышления,
как-то заспорили между собой, возможно, по поводу своих групп. Они собрали
в доме у одного из них нескольких из своих отборных учеников с явной целью
показать нам в беседе, как много или мало мы раньше понимали из того, что
преподавал каждый из них. Я уж не помню, какую тему они бросили на поле
боя, но мы бились над ней друг с другом так, что профессора сами не смогли
удержаться. Тогда они вступили в спор, и мы с большим удовольствием
наблюдали за тем, как они долго и упорно молотили друг друга. Было уже
далеко за полночь, когда после беседы мы разошлись по домам. Я спросил
ребят, что они вынесли из всего этого, и из их ответов мне стало ясно, что
они не увидели ничего, кроме чудесной, справедливой борьбы. Когда же я
рассмеялся, они спросили меня, что еще увидел я, ПКЩ, такого, гораздо
более важного.
   Я ответил, что видел, как двое отлично вышколенных, высокообразованных
Магистров и Докторов Наук расходились во мнениях по каждому из
сколько-нибудь значимых вопросов мысли и знания. Они обладали всеми
знаниями, зафиксированными в науках, и тем не менее не смогли найти такого
положения, на котором могли бы основать взаимоприемлемый вывод. Они не
обладают критерием знания, что же в действительности имеется и чего нет. У
них нет критерия наличия истины или отсутствия е„, нет основы даже для
какой-либо этики.
   Ну и что же из этого? Они спросили меня об этом, и я им не ответил. Я
был ошеломл„н открытием, что верно с точки зрения философии, в самом
буквальном смысле, что ничего ещ„ не известно, что у науки ещ„ нет
подлинного основания, чтовс„ то, что мы называем знанием, базируется на
предположениях, с которыми согласны не все уч„ные; и что, подобным же
образом, нет научной посылки для того, чтобы, к примеру, заявить, что
воровство - это зло. Короче говоря: нет научной основы для какой-либо
этики. Поэтому неудивительно, что люди говорят одно, а делают другое,
нечего удивляться, что они ничего не могут упорядочить ни в жизни, ни в
высших учебных заведениях.
   Я с трудом верил в это. Может быть, эти профессора, которых я очень
уважал, просто не знали всего этого. Я вновь прочитал те книги под новым
углом зрения, с настоящим интересом, и понял, что, как в истории, так и в
других отраслях знания, вс„ висит в воздухе. И меня это радовало. Несмотря
на вс„ сво„ бунтарство, я уже проникся религией познания и науки; я был в
ужасе перед авторитетами в уч„ном мире. И я чувствовал облегчение от того,
что мо„ преклонение охлаждается и проходит. Но я вс„-таки ещ„ не совсем
был уверен. Мне нужно поехать, увидеть и послушать тех профессоров,
которых цитировали эти калифорнийские ученые, на которых они смотрели как
на высших жрецов науки. Я решил поехать учиться в Европу, когда закончу
курс в Беркли, и начну с немецких университетов.
   Отец выслушал мои планы, и они его разочаровали. Он надеялся, что я
стану преемником в его деле, он и занимался им до сих пор лишь потому, что
мечтал об этом. Когда же я заявил, что чем бы ни стал заниматься, я
никогда не буду бизнесменом, он с грустью заметил, что продаст свою долю и
уйд„т из дела. Вскоре после нашего разговора он так и сделал. Но он хотел,
чтобы я остался дома и, чтобы удержать меня,предложил купить мне пакет
акций одной из сан-франциских ежедневных газет. Он, очевидно, думал об
этом и раньше. Я ведь пописывал: стихи в поэтическом возрасте возмужания,
затем повесть, которую высоко оценила лишь моя мать. Журнализм -хорошее
дело для молодого человека, который любит писать, думал он. И он сказал,
что я часто говорил о работе в газете как о сво„м призвании. Несомненно я
так и считал в перерывах между своими наполеоновскими кампаниями. Но не
больше. Теперь же я собирался стать уч„ным, философом. Он вздохнул,
обдумал вс„ снова и с одобрения матери, которая стояла за всевозможную
уч„бу, дал сво„ согласие.
    
  
 Глава XVIII БЕРЛИН: ФИЛОСОФИЯ И МУЗЫКА
  
  
 Германия оказалась чрезвычайно важной для меня не только в плане
философии и естественных наук, но и в плане искусства и музыки. С того
самого дня, как ещ„ мальчиком я наблюдал за тем, как художник Марпл
рисовал закат над кустарником в долине Америкэн-ривер, с тех пор, как я
услышал то, что он говорил об искусстве, мне хотелось понять и
почувствовать живопись. В школе я ходил на уроки рисования, в университете
по программе не было ничего по искусству, но уже на четв„ртом курсе, когда
мне стало известно о лекциях, читавшихся вне университета, я уговорил
одного известного художника придти к нам в Беркли и рассказать нам об
искусстве. Онникогда раньше не читал лекций, возможно, никогда больше не
делал этого и впоследствии. Он взош„л на кафедру, установил картину Милле
"Сеятель", выполненную в белых и черных тонах, как мне кажется, посчитал,
что сумеет выразить нам словамито, что его рука умела выразить языком
линий и красок. Он не смог сделать этого, он произн„с всего лишь несколько
слов, и надо было видеть его изумление и беспомощность.
   - Искусство, - начал он, - живопись... живопись - это... Это, вы
понимаете, не картины. Это... ну, давайте возьм„м вот этого "Сеятеля". -
Он посмотрел на картину и начал размахивать правой рукой. Посмотрел на
нас, затем на картину, затем вновь взывающе к аудитории, взмахнул рукой,
как бы проводя линию. - Это не сеятель, - выпалил он, - не картина. Это...
разве вы не видите... это линия.
   И уж, конечно же, это была линия. Это была та самая линия, которую он
так красноречиво рисовал в воздухе рукой, большая, размашистая,
выразительная, прекрасная линия. Я видел е„, я увидел один из ключей к
пониманию искусства.
   Произведения живописи - это не только картины, это - среди массы других
деталей - прекрасные линии, подмеченные в природе и написанные так, что
все, кто хочет этого, могут увидеть их.
   Художник подумал, что он ничего не сказал, и не мог продолжать. Ещ„ раз
дико и тупо глянув на нас и на картину, он издал отчаянный возглас и сош„л
с кафедры под крики и смех студентов. Шагая с этим оскорбл„нным человеком
на станцию, япытался втолковать ему, что он кое-что сообщил мне, и я
повторил своими словами то, что представлял себе.
   - Вот именно, - сказал он. - Я и не знал, что рассказал об этом, но вы
поняли. И я расскажу вам, как надо продолжить и понять остальное.
   - Вы едете заграницу, - продолжил он. - Побываете в картинных галереях,
соборах... везде, где есть прекрасное. У вас появится соблазн почитать
путеводители и другие книги по искусству. Будьте осторожны. Они могут
помешать вам понятьискусство. Они подскажут вам, какие вещи лучшие, и если
вы им поверите, то узнаете, что считается лучшим, лучшим для них, но вы
так и не пойм„те, что же лучше всего для вас лично. Вы не прочувствуете
искусство. Вы можете стать знатоком искусства, но никогда не сможете
судить о н„м, у вас не будет вкуса.
   Мой совет - посещать галереи без гида, медленно ходить там, часто
останавливаться и рассматривать только те вещи, которые заинтересуют вас.
   Уверен, вы выберите не те вещи, возможно, картины... картины, которые
пишущий человек можетописать и рассказать о них лучше, чем художник
написал их. Неважно.
   Любите то, что вам нравится. Если они не очень хороши как произведения
искусства, они надоедят вам, и это кончится тем, что вас будет тошнить от
них.
   Потом вы будете выбирать лучшие вещи, лучшие и лучшие до тех пор, пока
в конце концов не полюбите то, что лучше всего для вас. Возможно, у вас не
окажется совершенного вкуса, безупречного вкуса не существует, но у вас
будет вкус, и это будет ваш вкус, не чей-либо ещ„, а именно ваш,
собственный. Возможно, вы окажетесь в состоянии читать лекции о н„м ничуть
не лучшеменя, но у вас будет вкус к искусству художника, которое является
изящным искусством.
   Когда я прибыл в Берлин летом 1889 года, то стал ходить по галереям
именно таким образом. Мне не оставалось делать почти ничего другого,
поскольку университет, опера и театры были закрыты, я слонялся по кафе,
мюзик-холлам, гулял по Тиргартену и по городу. Но каждое утро я проводил
час-другой, прохаживаясь по галереям, без путеводителя, разглядывая те
картины, что задерживали меня, и кое-что из того, чтопредсказывал мне мой
художник, оправдалось. За эти несколько месяцев мой вкус изменился, мне
разонравились картины, к которым меня влекло раньше, я стал видеть линии,
построения и даже формы, наслаждаться ими, а цветовые комбинации
стализначить для меня так же много, как и аккорды музыки.
   Это было и работой, при вс„м при том галерея подобна библиотеке. Я
пытался прочесть все книги сразу.
   Осенью я радовался своему новому увлечению - музыке. Гегель и его
философия искусства нанизали искусства на историческую канву, дали им
определ„нное и обобщ„нное значение, всем и каждому. Он обладал
интеллектуальным ключом к музыке.А я приложил к этому искусству также и
ключ художника к живописи.
   Отправившись на первые же представления оперы, я воспользовался им, и
сидя на слабо освещ„нных ступенях гал„рки, слушал музыкальное
сопровождение просто как музыку, и прежде чем позволил себе сесть в
кресло, смотреть на сцену и слушать слова, понял е„ достаточно хорошо.
Метод предварительного прослушивания музыки я применял в течение всей
зимы, и наградой за это мне было вс„ возрастающее предпочтение хорошей
концертной музыки почти всем остальным жанрам, за исключением нескольких
любимых опер.
   В музыке были также и картины, в ней тоже были линии и тона, цвет и
композиция:
   труд и искусство!
   Учебный год в университете совпал с началом театрального сезона, я был
готов к занятиям, и мне не терпелось начать. У меня была маленькая комната
на Артиллерийской улице за университетом, и там-то я и практиковал свои
школьные навыки немецкого языка на хозяйке и е„ сыне, готовился по своему
курсу, выбирая себе профессоров и т.п. Моим основным предметом была этика,
но я не собирался изучать е„ непосредственно. Я буду слушать и читать
труды тех людей, которые преподают е„. Я должен познать то, что им
известно, что они думают или предполагают, но я ещ„ раньше изучил
достаточное количество их доктрин и почувствовал, что они не научны. У них
не было того, к чему я стремился: основы, может быть, в какой-либо другой
науке, для науки поведения. Мне следовало,поэтому, начать с чистой
философии и этики, метафизика станет моим главным направлением, но вс„ это
мне нужно для того, чтобы получить толчок к другим наукам.
   Уч„ные уже стали сознавать, что старые, классические категории знаний
становятся препятствием. Физики были вынуждены обратиться к химии и назад
через математику к физике. Но немецкие университеты, подобно Беркли,
подобно всем университетам, были устроены так, как устроены до сих пор: не
для изучения и исследования неизвестного, а для заучивания известного. Они
схоластичны, не научны, и если уж мне нужно получить степень, то следует
выбрать себе свои категории и придерживаться их. Я и не думал о них, не
испытывал к степеням ничего, кроме презрения, но когда я подал заявление о
при„ме, то должен был указать избранный предмет, и таким образом я заявил,
что буду работать для получения степени доктора философии: профилирующая
дисциплина - философия, история искусств и экономика - вспомогательные.
   Процедура вступительных экзаменов оказалась для меня совершенно
неожиданной.
   Когда я представил свои драгоценные документы в секретариат, чиновники
взяли мой паспорт, однако на мой диплом бакалавра посмотрели искоса.
   - Что это такое? - спросил один из них, и я ответил.
   - А, американский диплом бакалавра, - воскликнул он. - Здесь он не
нужен.
   Единственное, что нам нужно - это паспорт. - Он выписал из него нужные
сведения, дал мне бланк для заполнения и квитанции о плате за обучение, и
сообщил, что позже выдаст мне студенческий билет, громадный документ в
замшевой обложке на латинском языке. Он испытывал такое же презрение к
моей степени, как и я к его, я почувствовал себя обиженным, и не без
основания. Я работал, жертвовал своими интересами, даже ш„л на
определ„нный обман ради этой никому не нужной степени бакалавра. В Беркли
я плутовал в открытую. Я заявлял, что вовсе не буду изучать те предметы,
что не интересуют меня, и что, поскольку они требовались для получения
степени, которая (как я полагал) будет необходима для продолжения занятий
за границей, я зазубрю их ипротащусь сквозь экзамены по этим предметам.
   Один из преподавателей, полковник Эдвардз, прослышавший о моих
заявлениях, вызвал меня и спросил, чем объяснить такое поведение. Я
рассказал ему вс„. Он преподавал начертательную геометрию. Я заявил, что
не хочу е„ знать, что сам ничего не понимаю в предмете, и он, как
преподаватель, не сумел научить меня чему-либо.
   - Это просто одно из обстоятельств, - говорил я, - которому, полагаю,
мне прид„тся подчиниться, и я сделаю вид, что согласен, однако, в
действительности останусь при сво„м мнении.
   Поразмыслив немного, он спросил меня, могу ли я доказать какие-либо
теоремы.
   - Да, - ответил я, - штук семь или восемь. Я знаю их наизусть.
   - Хорошо, - промолвил он. - Я не хочу, чтобы вы кривили душой, не
позволю вам делать этого. Я устрою вам экзамен отдельно, прямо сейчас же.
Докажите две теоремы из тр„х, и я поставлю вам зач„т.
   Подойдя к доске, он написал одну из теорем.
   - Можете доказать е„?
   Я ответил утвердительно.
   Он написал ещ„ одну. - Эту тоже?
   - Нет, - ответил я, и он написал ещ„ одну, которую я не знал.
   - Тогда сделаем три из пяти, - предложил он, написал ещ„ одну и
посмотрел на меня. Я засмеялся и кивнул. Я знал е„. Он осторожно выбрал
пятую, которую я знал. Я написал их доказательства за несколько минут,
сдал их, и ... после долгой и очень серь„зной лекции по этике, о которой я
сказал, что это моя будущая специальность, он поставил мне зач„т.
   - Я собираюсь ехать в Германию, чтобы узнать, существуют ли какие-либо
моральные основания в пользу или против шельмования в картах, политике или
же в сечениях конуса, "будь то со стороны студента или же преподавателя",
- добавил я.
   И вс„ это оказалось ни к чему. Такой ценой я закончил университет
(будучи в числе последних в своей группе), а оказалось, что и этого вовсе
не нужно было.
   Мне не стоило становиться бакалавром философии, единственное, что
требовалось от меня для поступления в немецкие и французские университеты
- так это американское подданство, с которым я был рожд„н. И то же самое
было после поступления. Меня не заставляли работать, никто не знал и не
интересовался, слушаю ли я лекции или же бью баклуши. Университет был сам
по себе, со всеми его лекциями, лабораториями, профессорами и служащими.
Вы можете брать вс„ или же не брать ничего. Мне былапредоставлена свобода
изучать то, что диктовали мне мои интересы: что хочу, когда хочу и как
хочу. В результате оказалось, что я работал довольно усердно. Я читал вс„,
слушалвсех, и по своему курсу и по другим. Если вдруг студенты хорошо
отзывались о ком-либо, кто мог сказать что-либо по какому-нибудь предмету,
я прослушивал некоторые из его лекций. Но в исследовании этики
придерживался своего собственного пути, который был не просто
рационализацией обиходных обычаев и выработки законов, форм и привычек.
   Единственным развлечением для меня была тогда музыка, много музыки,
литература по драматургии, за исключением нескольких недель, что я пров„л
за покерным столом в задней комнате кафе Бауэр.
    
  
 Глава XIX ГЕЙДЕЛЬБЕРГ - ТАМ НЕТ ЭТИКИ
  
  
 Гейдельберг с раскинувшимся позади него Шварцвальдом и рекой Неккар,
текущей сквозь него к Рейну, представляет собой место искушений и
удовольствий, а его солидный старый университет ничуть этому не мешает.
Все лекции приходилисьна четыре рабочих дня недели: вторник, среду,
четверг и пятницу, оставляя длинный конец недели свободным для
развлечений. Многие студенты отправляются туда ради забавы. Я встретился
там со студентом Американского корпуса, который так долго дрался, пил и
слонялся там, что с трудом подбирал английские слова, чтобы поговорить со
мной.
   - Мне следует бросить это, отправиться в какой-нибудь другой
университет и заняться делом, - сказал он, когда мы расставались. Я
напомнил ему об одной старой и загубленной цели.
   Я отправился в Гейдельберг, чтобы послушать Куно Фишера, самого
красноречивого, если не наиболее канонического из профессоров гегельской
философии, и усердно занимался у него. Занимался я и другими предметами,
продолжая берлинские курсы по истории искусств и экономике. Мой семестр в
Гейдельберге был плодотворным периодом, но там были также и цветочки. Я
приобр„л себе там нескольких друзей, и все вместе мы наслаждались теми
развлечениями, что были в городе, на реке и в лесу: пили пиво, танцевали,
купались и катались на лодках, гуляли, разговаривали и исследовали мир и
друг друга.
   Я снимал комнату в Анлаге, сразу же за городским парком в маленьком
доме у одной венской женщины, которую содержал местный купец. Е„ вес„лые
деньки уже прошли; она была хорошей доброй матерью двоих детей, и была
полностью удовлетворена своим зависимым положением от чести благородного
человека, который уже давно "женился на леди" и был предан ей, своей
настоящей жене. Он только платил, но платил регулярно за свои прошлые
грехи. Его старая любовница не сожалела освоих грехах, она любила
поговорить о них. Она взяла меня как единственного жильца, чтобы немного
заработать на передней комнате, в которой е„ маленькая семья не нуждалась.
Колоритная женщина с обычной жизнью, прожитой и рассматриваемой с е„
венской точки зрения, она доставила мне приятное развлечение и пролила
некоторый свет на этику, вместе со всей едой, что я заказывал себе в
комнату. Этого, однако,было не в избытке.
   Куно Фишер читал свою первую лекцию по логике в семь часов утра. У меня
не хватало времени больше чем на чашку горячего кофе и кусок хлеба,
который я частенько дож„вывал одновременно с тем, как заканчивал одеваться
уже на пути в университет. Другие студенты также выказывали признаки
спешки в 7:15, когда с абсолютной точностью профессор начинал свою лекцию
с улыбкой по поводу одышки, одолевавшей его слушателей, и небезупречного
состояния их воротничков и галстуков. Я отметил, что некоторые студенты
были в домашних тапочках, пижамах и пальто, но они с обожанием глядели на
профессора, чистенького, опрятного, собранного и логичного. И
красноречивого, я иногда забывал писать конспект, потому что заслушивался
поэтической прозой Куно Фишера. Немногие из немцев умеют говорить или же
писать по-немецки по-настоящему хорошо. Их язык слишком богат,
разнообразен, и они ещ„ не дозрели до него. Только лишь мастера в
состоянии овладеть им, и Куно Фишер, красивый и умный, был мастером
немецкого языка, так же как был мастером собственного мышления в н„м.
Однажды я спросил его, как это вышло, что он так хорошо говорит по-немецки.
   У него была та же привычка, что и у меня: ходить купаться на речку
после первой лекции. Иногда мы вместе спускались к плавучей купальне, и по
пути у нас случалась приятная беседа. Он непринужд„нно составлял свои
лекции из коротких, ясных, проницательных предложений, и ему было по душе,
что мне нравится его стиль. Я задал ему вопрос в виде шутливого
комплимента на немецком: "Господин советник, чем объяснить то, что вы так
великолепно говорите по-немецки?"
   - Это потому, что я знаю английский, - ответил он мне по-английски, и
рассмеявшись, напомнил мне, что Г„те, когда ему однажды задали тот же
вопрос, ответил, что лучше всего он писал на немецком языке и