а работа, которую нужно было
выполнять, знания и навыки, которые следовало приобрести, но там не было
места ответам на вопросы. Я, как и мои товарищи по курсу, стал заниматься
по индивидуальному плану. Выбор был ограничен, и внутри этих рамок он
должен был определяться той специальностью, которой мы должны были
овладеть. Мои вопросы были философскими, но я не имел права заниматься
философией, очаровавшей меня, до тех пор, пока не пройду большой курс
высшей математики, которая меня вовсе не интересовала. Если бы мне
позволили заняться философией и таким образом открыть для себя
необходимость и связи математики, я бы освоил философию и, возможно,
одолел бы и математику, которой мне сейчас не хватает гораздо больше, чем
тогогегельянства, которое преподавалось в Беркли. Или, если бы тот
преподаватель, который отмахнулся от меня, взял бы на себя труд показать
мне отношение математической мысли к теоретической логике, я бы с толком
взялся за подготовку уроков. Но никто никогда не вскрывал отношений ни
одного из требуемых по программе предметов с теми, что привлекали меня,
никто не показал мне отношение того, что я изучал, к чему-либо другому, за
исключением, конечно, этого проклятого диплома. Знания были абсолютными, а
не относительными, и они были разложены по полочкам, категоричные и
независимые. Взаимосвязью знаний и жизни, и даже студенческой жизни
пренебрегали, а что касается вопросов, то их задавали преподаватели, а не
студенты; и студенты, а не преподаватели отвечали на них ... на экзаменах.
   Неизведанное - сфера действия пытливого человека, это поле его
жизненной деятельности, и это широкое поле, полное манящих соблазнов.
Любознательность заставит и молодого человека, и реб„нка работать над
известным, чтобы добраться донеизвестного. Но ведь даже и не
предполагалось, что в нас есть хоть сколько-нибудь любопытства или же
потенциальной любви к мастерству, учению и достижениям или же
исследованиям. И как я сейчас себе это представляю, такое отношение
преподавателей было верным для большинства студентов, у которых не было
интеллектуальной любознательности. Они хотели, чтобы им было сказано не
только то, что им надо выучить, но и то, что им было необходимо хотеть
выучить для того, чтобысдать экзамены. То же самое проявлялось и в
соображениях, что определяли выбор факультативных занятий. Студенты
выбирали предметы и преподавателей по принципу: легкий-трудный, чтобы
тратить как можно меньше времени, и вс„ же "проскочить". Я, как мне
кажется, был единственным в сво„м роде бунтар„м. Ближе остальных ко мне
были те ребята, которые знали, кем они хотят стать: инженерами, химиками,
людьмисвободных профессий или же государственными деятелями. Они пыхтели
над тем, что от них требовалось, над изучением того, что казалось ненужным
в их будущей деятельности. Они не очень-то понимали меня, да и я их тоже,
потому что предпочитал именно те предметы, которые они считали ненужными,
заумными, надуманными. Я не говорил им этого, я сам толком того не
сознавал, но сейчас думаю, что ещ„ мальчиком я чувствовал себя в некотором
роде великим. Теперь же я не хотел быть великим, теперь мне хотелось
познавать.
   А то, что мне хотелось узнать, было погребено подо всем этим
"университетским хламом", что назывался "делом". Оно не имело ничего
общего с тем, что в действительности интересовало нас всех. Выбрав себе
тему и начав работать над нейкак над заданием, мы становились перед
социально важным вопросом: к какому братству примкнуть. Старшекурсники
пытались навязать нам свои решения. Они поступались своим превосходством
для того, чтобы завлечь к себе тех из нас, прошлое которых было известным
и похвальным. Вс„ это было выспренным, тайным и исключительным. Я вступил
в одно из братств из любопытства. Что же представляли собой эти секреты и
тайные обряды? Я прош„л с завязанными глазами церемонию посвящения и
обнаружил, что в этом не было ни секретов, ни тайн, а одно лишь
притворство и чепуха, и от этого мне стало так противно, что я не стал
жить в помещении клуба, предпочитая в течение года открытые двери
общежития. Другой важной проблемой в университете был спорт. Мои
экс-спортсмены из Оксфорда и Кеймбриджа с их л„гочными и прочими недугами
остерегали меня, но это была такая ошибка, которая спасла меня. Вместе с
остальными первокурсниками я отправился на спортплощадку, чтобы испытать
свои силы в футболе, бейсболе, беге, прыжках и т.п. Захваченный духом,
царившим в университете и в группе, я надеялся подать хоть в чем-нибудь
какие-либо надежды. О бейсболе мне нечего было и думать. В то время, когда
остальные ребята готовились в университет на спортплощадке, я ездил верхом
на лошадях. Бегать я научился ещ„ в военном училище, при первых же пробных
забегах первокурсников пробежал сто ярдов менее чем за одиннадцать секунд
и был отдан на выучку одному из спортсменов-старшекурсников для
тренировок. Показав мне на Гризли-Пик, высокую гору позади университета,
он сказал: "Единственное, что тебе нужно - это дыхание и мускулы.
Взбирайся на эту гору каждый день в течение года, затем приходи ко мне и
тогда посмотрим".
   Я не взбирался на Гризли-Пик каждый день, но вс„-таки подымался туда
довольно часто, так что вскоре мог уже взбегать туда и возвращаться
обратно не останавливаясь. В конце года я кружил по гаревой дорожке так
долго, что моему инструктору надоедало наблюдать за мной, но, конечно, я
не мог пробежать сто ярдов намного меньше чем за двенадцать секунд.
Мускулы и дыхание у меня были, но все мои физические реакции были
настолько медленны, что от меня не было толку ни в одной из
университетских спортивных секций. Так же, как и раньше мальчиком, я
оказался от всех в стороне.
   Блистал я лишь на военной кафедре. Начальник е„, бывший офицер армии
США, заметив, что у меня уже была кое-какая подготовка, назначил меня для
строевой подготовки моей неумелой группы, и, когда я сделал из них лучшую
строевую роту в университете, он дал мне следующую группу первокурсников с
той же целью. В последующие годы я всегда был строевиком у первокурсников
и в конце концов стал командовать строем всех слушателей военной кафедры.
Таким образом я руководил своей группой в одном из самых непопулярных и
бессмысленных занятий. Я сам презирал вс„ это, ценя е„ лишь за возможность
побахвалиться и один раз в неделю поважничать перед своими однокурсниками,
которые прозвали меня "П.К.Щ." - профессором кислых щей.
   Я получил это прозвище, однако, не только как поборник дисциплины, при
вс„м при том, я редко кого-либо наказывал и никогда не злоупотреблял своей
властью. Я сумел убедить своих первокурсников заниматься строевой
подготовкой, утверждая, что поскольку она была обязательной, гораздо проще
исполнять е„ с желанием, чем без него, и что это было такое дело, в
котором они могли преуспеть лучше и посрамить старшекурсников, где
безразличие было таким же напускным, как и их превосходство. В общем, я
заразил их энтузиазмом. Я насмехался над всеми остальными студенческими
увлечениями: спортом, классными и университетскими общественными
делами,модой и обычаями, и всячески поносил их. Я вечно портил всем
удовольствие. Я был вреден, как норовистый конь, поскольку сам не был
счастлив. Я мог с интересом потолковать о чем-либо, что мы изучали, если
это не было слишком трафаретным итривиальным, на старших курсах у нас в
клубе время от времени случались такие разговоры. Но, вообще-то говоря, мы
чаще обсуждали новости или какую-либо из наших проделок.
   Однажды ночью, к примеру, мы отправились воровать цыплят у д-ра Бонте,
известного в университете казначея. Я забрался в курятник и, выбирая
цыплят, сворачивал им головы и передавал их наружу другим ребятам,
державшим мешок.
   - Вот, - говорил я, - петушок, это сам д-р Бонте, он жестковат, но для
первокурсников сойд„т. Затем хорошенькая пухленькая курочка - старая
миссис Бонте. Вот цыпочка, мисс Бонте, - продолжал я, называя каждую из
дочек Бонте, до техпор, пока нас не прервали. В доме раздался шум, в окнах
вспыхнул свет, и кто-то подош„л к курятнику. Остальные ребята убежали, и
я, вырвавшись из курятника, убежал тоже. Вс„ вроде бы было в порядке. Но
когда я догнал остальных, узнал, что они бросили мешок с цыплятами там. Мы
уже считали, что наш воскресный ужин пропал, ан нет: на следующий день вс„
наше братство было приглашено на воскресный обед к д-ру Бонте. Мы приняли
приглашение с некоторой недоверчивостью и отправились туда в
растерянности. Но нас встретили хорошо, и вскоре д-р Бонте уже рассказывал
нам, как какие-то воры перепугались, когда очищали в курятнике насест.
"Думаю, что это были не студенты, - говорил он. - Студентов не так-то
легко испугать, они могут убежать, но студенты захватили бы с собой мешок
с цыплятами. Думаю, что это были негры или китайцы."
   Нас радушно усадили за стол, и мы с интересом наблюдали за тем, как
внесли громадный поднос с жареными цыплятами и поставили его перед д-ром
Бонте. Он встал, поточил нож о вилку и, повернувшись сначала ко мне,
сказал: - Ну, Стеффенс, что вам положить, кусок этого старого петуха, д-ра
Бонте? Или же он слишком ж„сток для кого-либо кроме первокурсника? Может
вы предпочитаете эту старую курицу, миссис Бонте, или, скажем, одну из
девочек Бонте?
   Я не мог и рта раскрыть. Остальные тоже, и никто не рассмеялся. Ничуть
не смеялся и Бонте. Он стоял у блюда с поднятым ножом и вилкой, глядя на
меня, затем на других и снова на меня. Он ждал ответа: я должен был
выбирать, но я видел, как в его глазах заблестели лукавые огоньки. Тогда я
оправился и выбрал прелестнейшую из цыпок, указав на нежнейшую из курочек.
Д-р Бонте рассмеялся, подал мне выбранное, и у нас вышел вес„лый и
обильный обед.
   Мы толковали об этом, и не только мы, но и вообще все студенты и
преподаватели и служащие - мы обсуждали этот случай так долго и настолько
усердно, что, если бы это была даже международная проблема, мы бы и е„
разрешили. Мы смоглибы вымолотить проблему психологии воров, или же
карт„жников, однако - нет. Нам нравилось воровать, но не хотелось думать
об этом, во всяком случае как о воровстве. А некоторые из нас играли в
азартные игры. Нам нужно было доставать деньги на театр, оперу и на другие
городские расходы. Отец платил только за стол, жиль„, и одежду, у иных не
было даже и этого. Поэтому мы играли в карты между собой в покер и вист,
итаким образом несколько счастливчиков каждый месяц завладевали почти
всеми деньгами тех, которым не везло, и так мы развлекались вовсю. Играли
мы долго, допоздна и неумеренно, играли на деньги, а не ради интереса.
Напряжение было слишком велико.
   Однажды вечером мой приятель по комнате, глубоко погрузившись в кресло,
почувствовал л„гкий толчок в одну из вытянутых ног, секундой позже его
дважды стукнули по другой ноге. Он не подал виду, и проследив за тем, как
раскладываютсякарты, скоро понял систему сигналов двух партн„ров, при
которой игрок, у которого карты лучше, продолжал игру. Мы ничего не
сказали, но понаблюдав, убедились, что другие плутуют тоже. Мы хорошо
знали одного профессионального карт„жника с рудника, который в это время
жил в Сан-Франциско.
   Мы рассказали ему обо вс„м этом.
   - Это точно, - сказал он. - Мошенничество рано или поздно вкрадывается
в игру, если в не„ играют достаточно долго. Именно поэтому вам, ребята, не
следует играть в азартные игры. Но уж если вы взялись за это, играйте в
игру так, как играют другие. Карты сродни скачкам. Я никогда не рисковал и
центом, если не знал, что в данной игре шельмуют, и как.
   Отсоветовав нам заниматься этим, он сводил нас в игорный дом и на
скачки, и показал нам множество при„мов своей профессии: как метать карты
и выигрывать, на случай, если нам прид„тся играть.
   - Таперича вам больше незачем быть простаками, - учил он. - Но также ни
к чему быть шулерами, - добавил он после паузы.
   Но мы пользовались этим против наших противников. Мы разучили несколько
способов жульничества, оттренировали их так, что набрались нахальства и
уверенности.
   После того наши "удачи" стали феноменальны. У нас появились деньги,
даже больше, чем нам было нужно. Во время последних двух лет моего
пребывания в университете я получал зарплату как преподаватель военного
дела в одной из подготовительных школ города, а мой приятель по комнате,
при„мный сын богатого золотопромышленника, имел щедрое содержание. Но мы
продолжали играть и мошенничать в карты, как мы считали, ради интереса, но
в самом деле это было из-за денег. И позже, когда я был студентом в
Германии, я продолжал играть, честно, ножестко и ... ради денег, в которых
не нуждался. Я играл до тех пор, пока однажды в берлинском кафе Бауэр,
один американец, которому не везло в покер всю ночь напрол„т, проиграл
значительную сумму, из которой я ун„с больше, чем мне причиталось. На
следующий день мы прочитали в газетах, что, вернувшись домой, он
застрелился. С тех пор я никогда больше не играл в азартные игры - во
всяком случае в карты.
    
  
 Глава XVII УЧЕБА ПО-НАСТОЯЩЕМУ
  
  
 В университете можно получить кое-какое образование. И это случалось,
правда не часто, и тот факт, что некоторая часть студентов, как бы мала
она ни была, получает толчок к интересным и методическим занятиям,
подтверждает мой тезис, а два примера, что я могу привести лично, служат
доказательством тому и показывают, как обойти преподавателей, других
студентов и всю университетскую систему формирования взглядов человека.
Мой метод может стоить студенту диплома, но диплом не так важен, как
способность и стремление к познанию, а желание студента получить, лишь бы
заполучить степень бакалавра, является одним из рычагов, которым эта
системаобразования управляет студентом. Умные студенты со временем
отказываются от степеней, точно так же, как лучшие люди (в Англии,
например) раздают титулы, но сами не принимают их.
   Я наткнулся на этот метод случайно и в некотором роде инстинктивно.
Имея по программе несколько предметов, я сосредоточился на одном-двух, что
интересовали меня больше всего, и запустив все остальные, усиленно работал
над своими любимцами. На первых двух курсах, к примеру, я работал над
английским языком и политической экономией и почитывал философию. В начале
третьего курса у меня было несколько пустяковых заданий по истории.
История мне теперь понравилась, раньше я пренебрегал ею частью оттого, что
восставал против метода е„ преподавания как абсолютной истины, не имеющей
отношения к политике, искусству, жизни или чему-либо ещ„. Преподаватели
задавали нам главы из нескольких книг, чтобы мы прочли их, зазубрили и
затем ответили на контрольной работе. Хоть я и был одар„н "слабой
памятью", она не воспринимала ничего, чего я не понимал, или же в чем не
нуждалсяинтеллектуально. Простой пересказ истории развития человечества с
именами, датами и несвязанными между собой событиями надоедал мне. Но
занимаясь литературой, философией и политической экономией, я обнаружил,
что история проливает свет на неисторические проблемы. Итак, я предпоч„л
на третьем и четв„ртом курсе специализироваться в истории, изучая
требуемое по программе, а также то, что я завалил раньше. Имея это в виду,
я внимательно прослушал первую вступительную лекцию профессора Уильяма
Кэри Джоунза по истории создания американской конституции. Он был скучным
лектором, но я отметил, что после того, как он сказал нам, по каким
страницам каких книг мы должны подготовиться, он пробормотал что-то о
литературе для тех, "кому захочется копнуть поглубже".
   Когда весь курс хлынул на улицу навстречу солнцу, я подош„л к
профессору, и к его удивлению, попросил у него тот список литературы. Он
дал его мне. Поднявшись в библиотеку, я пробежал требуемые главы в двух
разных книгах, и они расходились по нескольким пунктам. Обратившись к
другим авторитетным источникам, я обнаружил, что они по разному толковали
одни и те же факты, а также некоторые другие. Библиотекарь, к которому я
обратился, помог мне порыться на книжных полках до закрытия библиотеки, а
затем я обратился к профессору Джоунзу за новым списком литературы. Он
изумился этому, пригласил меня к себе и начал хвалить мо„ трудолюбие, что
в свою очередь изумило меня. Я вовсе не старался быть пай-мальчиком, а что
гораздо важнее, был любознателен. Он дал мне пару своих книг, и я
отправился в свой клуб читать их. Они лишь сгустили тайну, разъясняя
исторический вопрос, но оставляя возможность докопаться до ответа и
изложить его.
   Историки-то не знают! История - не наука, а поле для исследования,
сфера, которую я, любой молодой человек, может исследовать, делать в ней
открытия и писать по ней научные труды. Я был очарован. И по мере того,
как я продвигался день за дн„м, от главы к главе, частенько обнаруживая
значительные расхождения во мнениях и фактах, я видел вс„ больший и
больший объ„м работы, которую надо было проделать. И в этом курсе, курсе
формирования американской конституции, я докопался до того, что начал
подозревать, что Отцы-основатели Республики, написавшие нашу священную
Конституцию Соедин„нных штатов, не только не создали, но и не
намеревалисьсоздавать демократическое правление, и одно время я даже
мечтал - как я бывало ещ„ реб„нком воображал себя то Наполеоном, то
охотником - обещал себе написать истинную историю создания американской
конституции. Я не сделал этого, эта тема быларазработана, или, по крайней
мере, этому было положено хорошее начало с той поры двумя уч„ными: Смитом
из Вашингтонского университета и Бирдом (в то время) из Колумбийского
университета (впоследствии изгнанного оттуда, возможно, за эту самую
работу). Я обнаружил также другие события, других людей и другие эпохи,
ожидающие своих исследователей. Во всех остальных курсах: в древней,
европейской и современной истории разнотолки напоминали мне о
необходимости новых поисковпервоисточников или других основательных
доказательств. Конечно же, я хорошо успевал по программе.
   Преподаватели истории скоро увидели во мне исследователя и редко
задавали мне вопросы, за исключением тех случаев, когда никто в группе
немог на них ответить.
   Тогда профессор Джоунз обычно произносил: "Ну, Стеффенс, расскажите им
об этом".
 
   Прекрасно. Однако тщеславие не было тогда моей преобладающей страстью.
Я обр„л вс„ обостряющееся чувство того, что познаю метод изучения истории,
и что каждая е„ глава, с начала света до его конца вопи„т о том, чтобы е„
переписали. Есть кое-что и для Юности, эти самодовольные старикашки ещ„
ничего не сделали в окончательном варианте.
   Много лет спустя я стоял у дверей учреждения по расследованию
взяточничества, откуда мы только что вышли с Рудольфом Спреклзом,
банкиром, который содействовал расследованию. Нам нужно было куда-то ехать
на его машине, очень спешно, но нам не удалось сделать этого, так как его
шоф„р пытался починить какую-то неисправность. Спреклз улыбнулся, он
пристально рассматривал вышедшую из строя деталь и, отвечая на мой
молчаливый, удивл„нный вопрос, сказал: "Всякий раз, как я вижу что-либо
сделанное плохо, или не сделанное вовсе, я вижу возможность заработать
состояние Я никогда не сержусь на то, что работа сделана плохо мне
подобными, хотя такого ещ„очень много, и мы страдаем от этого. Но наши
ошибки и просч„ты - это перспектива для тех молодых людей, которые
приходят нам на смену и ищут работу."
   Ничего не сделано. Вс„ в мире ещ„ предстоит свершить или переделать.
Лучшая картина ещ„ не написана, величайшая пьеса ещ„ не сотворена (даже
Шекспиром), сильнейшая поэма ещ„ не создана. Во вс„м мире ещ„ нет ни
совершенной железной дороги, ни хорошего правительства, ни справедливого
закона". Физика, математика и в особенности наиболее передовые и точные
науки сейчас пересматриваются в основе своей. Химия только-только
становится наукой; психология, экономика и социология ждут своего Дарвина,
работа которого в свою очередь жд„т своего Эйнштейна. Если бы
мальчикам-бездельникам в наших уни