зда с улицы H откуда-то приходили и куда-то отправлялись. Куда же?
Читать я ещ„ не умел, но иногда на товарных вагонах лежал ещ„ свежий снег,
который был для меня чудом. Во всех моих книжках были картинки со снегом,
салазками и лыжами, покрытыми сверкающей белизной домами с выступающими из
темноты освещ„нными окнами. Но вс„ это было не для меня. Если мне
когда-либо и доводилось видеть снег, то это был снег на вершинах дал„ких,
дал„ких гор, что были видны из окна моего класса в школе. Значит поезда,
покрытые снегом, приходили из дал„кого дал„ка, из-за гор, и мне хотелось
знать, что же это такое - дал„кое дал„ко. Мне изредка рассказывали о н„м,
и я помню, как сидел у железной дороги, пытаясь составить из обрывков тех
сведений, что мнеперепадали, представление о внешнем мире. Я пропадал там
до тех пор, пока меня вдруг резко не звали домой и спрашивали, чего это
ради я пялю глаза на эти вагоны. Взрослые ведь не понимают человека.
   Они не могли понять прелести того "вонючего старого болота, которое
давно пора засыпать" (сейчас, кстати, уже засыпанного). Для меня же пруд
был пустынным местом, полным таинственности и приключений. Иногда он
наполнялся водой, и тогда с помощью рогатки я мог там охотиться на
каких-то птиц, похожих на куропаток.
   Иногда он почти пересыхал и, конечно же, страшно вонял. Ну и что ж
такого?
   Вместе с другими ребятами я играл в разведчиков и индейцев, шныряя
среди кустов по извилистым тропинкам, протоптанным мастеровыми, ходившими
через болото на работу в железнодорожные мастерские.
   Пустырь, где росли смоковницы, был рядом с нашим домом; и там, среди
ветвей, я строил себе настил, на котором затем выстроил маленький домик.
Это была эпоха моей нецивилизованной жизни, через которую реб„нок должен
прорваться, зубами и ногтями, сам, ведя за собой вс„ племя. И там, в нашей
самодельной хижине среди ветвей смоковницы, где мы чувствовали себя сродни
обезьянам, я узнал, откуда берутся дети.
   Родители, кажется, не помнят и не имеют никакого понятия о том, как
рано реб„нок начинается задаваться этим вопросом. Мне было около шести
лет, когда я построил ту хижину, которая служила мне и вигвамом, и
тайником. Это было над„жное место, где можно было прятаться от мира,
раскинувшегося внизу, и наблюдать за ним.
   Оттуда можно было наблюдать собак и кошек, птиц, цыплят, а иногда и
людей. Это было великолепно: наблюдать за ними, не подозревающими того,
что я, шпион, индеец, армейский разведчик вижу вс„, что они делают.
Досадно было лишь оттого, что они никогда не делали ничего особенного, да
и сам я ничего такого не делал.
   Мне уж становилось скучно там, как однажды большой мальчик, лет
восьми-девяти, появился вдруг под моим деревом в поисках винных ягод. Он
заметил мою хижину, затем увидел мои настороженные глаза.
   - Чем это ты там занимаешься? - спросил он.
   - Ничем, - буркнул я.
   Он забрался на дерево, влез в мою хижину, оглядел е„, одобрительно
качая головой, затем уставился на меня. Я съ„жился под этим взглядом. Не
знаю почему, но в его взглядебыло что-то странное, гадкое и тревожное. Он
ободрил меня, и когда я отош„л и успокоился в этой т„мной, тесной, скрытой
ото всех хижине, он стал рассказывать мне, откуда берутся дети и
показывать мне это. Вс„ это было так извращ„нно и беспомощно, грязно и
возбуждающе: просто ужасно. Когда мы соскользнули вниз на чистую, залитую
солнцем песчаную землю, я сразу же убежал домой. Мне было так стыдно, и я
чувствовал себя таким грязным, что мне хотелось незаметно шмыгнуть в
ванную. Но в гостиной, через которую мне нужно было пройти, была мать. Она
улыбнулась и попыталась было ласково погладить меня. Ужас!
   - Не надо, ну не надо же, - вскрикнул я и отпрянул в испуге.
   - Ты что? В ч„м дело? - с удивлением и обидой спросила она.
   - Не знаю, - пробормотал я и убежал наверх. Я заперся в ванной, не
отвечая на зов и стук в дверь. Я вновь и вновь мыл руки и лицо до тех пор,
пока не приш„л домой отец. Я подчинился его требованию открыть дверь, но
не позволил ему дотронуться до себя. Я ничего не стал объяснять, да и не
мог бы этого сделать, а он, догадываясь или сочувствуя моей беде, отпустил
меня и защищал меня ещ„ очень долгое время, в течение которого я не мог
позволить ни родителям, ни с„страм, - всем, кого я любил, - дотрагиваться
до себя. Все знаки нежности вызывали воспоминания о ч„м-то грязном, но в
то же время и пленительным. Я слушал, как другие мальчики (да и девочки
тоже) рассказывали друг другу об этой т„мной тайне - я вынужден был
слушать. В этом был скрыт тот же соблазн, что я испытал в тот день в
хижине. Я вс„ ещ„ помню одну служанку, которая научила меня большему, и
временами я отч„тливо представляю себе е„ голодные глаза, тяжело дышащий,
открытый рот и чувствую е„ блуждающие руки.
   Не помню, чему учили меня в первой для меня школе. Во всяком случае
ничему подобному, ничему из жизни. Поначалу это было страшно интересно,
затем превратилось в обязанность, работу, скучное занятие, которое мешало
моим мальчишеским делам. Сейчас мне вспоминаются лишь приключения. В школу
меня повела мать, которая, должно быть, знала, что я чувствую: тревожное
смущение от сильного страха вперемешку с предвкушением чего-то нового,
неизвестного. Она отвела меня за руку до ближайшего угла, и там я отпустил
е„. Я должен был появиться в школе один, как и другие мальчики. И я
потопал один через улицу к воротам, откуда увидел множество ребят,
игравших как ни в ч„м ни бывало. Это было ужасно. Прежде чем окунуться в
этот омут, я оглянулся и увидел, что мать вс„ ещ„ стоит там, где я е„
оставил, и смотрит на меня. Я не помню, чтобы она подала мне какой-либо
знак, но чувствовал, что она позволила бы мне вернуться к ней. Мне очень
хотелось этого, о как мне этого хотелось! Но я не вернулся. Мне было
страшно, как никогда раньше, и поэтому, чтобы побороть этот страх, смело
как никогда, я отважно шагнул в этот Ужас, продираясь сквозь дикую толпу
высокомерных, жестоких, странных мальчишек. Взрослые просто не знают,
насколько опасны большие ребята. Я взбежал по ступенькам и, задыхаясь, в
поту, чуть не упал, ввалившись, невредимый, в спасительное здание школы.
Не помню ничего, что было дальше, кроме того, что нас, самых маленьких,
продержали около часа (возможно затем, чтобы переписать), и потом я
отправился домой с таким победным и гордым чувством, какого с тех пор
больше никогда не испытывал. Я сообщал всем, кто встречался мне на пути,
даже незнакомым, что "Я был в школе".
   Я хвастался без удержу весь день, и это воспринималось хорошо до тех
пор, пока у старшеклассников не кончились уроки, и я не повторил то же
самое нескольким большим ребятам как основание для того, чтобы играть с
ними в мяч.
   - Да ну? - сказал их вожак, - ты был в школе, в приготовительном
классе! Не-ет, ты не будешь играть с нами.
   Я потом не раз встречал таких парней, каждому из нас они попадаются на
жизненном пути. Это человек, отравляющий другим удовольствие, отнимающий у
жизни романтику. Это он рушит наши гр„зы и вечно сбрасывает нас с небес на
землю, и я уж точно знаю, что это человек, стоящий выше остальных. Время
от времени я сам бываю подобной скотиной. Что заставляет нас быть такими?
   И что побуждает взрослых давать детям обещания и не выполнять их? Кроме
отца и полковника Картера только Чарли Проджер выполнял данные им
обещания. Он был чем-то вроде политика, а мне внушали, что политика - это
нечто несовсем хорошее.
   Я не знал, в ч„м же заключалось это нехорошее, но в случае с Чарли
Проджером меня это вовсе не интересовало. Он очень нравился мне, когда,
улыбаясь, щеголеватый и симпатичный, он ш„л мне навстречу, я всегда
испытывал да и сейчас испытываю к нему глубокое, безотч„тное уважение. То,
что взрослые считают хорошим или плохим, не совпадает с тем, что среди
нас, мальчишек, считается хорошим или плохим. Для меня Чарли Проджер был
тогда хорошим человеком: он пообещал мне пару ходулей; у других ребят были
ходули, и они могли ходить на них прямо по грязи и воде, могли
перешагивать через невысокие заборы и даже подниматься вверх по
ступенькам. Чарли Проджер не говорил, что принес„т мне ходули, он поступил
гораздо лучше. Он сказал: "Ты получишь ходули. В один прекрасный день ты
увидишь их на крыльце своего дома, но так и не узнаешь, откуда они
взялись." И действительно, вскоре я обнаружил на крыльце такие ходули,
какие соседским мальчишкам и не снились. На них я на некоторое время
воспарил донебес и навсегда уверовал в слово, данное человеком, но не
любым человеком, а таким "плохим" политиком как Чарли Проджер.
   Но Чарли Проджер никогда не обещал подарить мне коня, а мне хотелось
иметь именно коня, пони. Когда исполнилось его первое обещание по поводу
ходуль, я попросил его пообещать мне пони. Я был уверен, что если заручусь
его обещанием, то у меня будет пони. Он вс„ понял и засмеялся. "Нет," -
сказал он, он не может подарить мне пони и поэтому не будет давать такого
обещания.
   Но бывают люди и другого рода, те, кто не только дают обещания и
нарушают их, но, возможно, даже и не думают выполнять их. Я считал
возницу, которого отец иногда нанимал по воскресеньям, чтобы покатать нас
по набережной, прекрасным человеком и своим большим приятелем. Он позволял
мне сидеть рядом с собой на козлах и держаться за вожжи позади его рук,
но, если мы ехали по хорошей прямой дороге, то он держал за концы, а я
правил. Однажды он замахнулся кнутом на голубя и ударил его так, что плеть
захлестнулась на горле птицы. Это произвело на меня сильное впечатление.
Кучер слез с брички, свернул голубю голову и прин„с его мне. Бедный
голубь! Вс„ это так, но я был восхищ„н ловкостью кучера, а он ещ„
похвастался: "Подумаешь, я ещ„ и не такое умею. Когда я был погонщиком в
горах, я так наловчился, что мог сбить муху с ушей переднего мула." Он,
несомненно, обернулся и подмигнул поверившим было ему родителям, важно
сидевшим на заднем сиденье, но я ничего такого не заметил. Мне захотелось
иметь голубя, и я попросил своего искусного друга поймать мне одного,
живого. Тот ответил, что может это сделать, что сделает это, но ничего так
и не сделал. Он не выполнил этого во время той поездки, но пообещал
поймать голубя в следующий раз. И опять не поймал. Годами, мне кажется,
каждый раз, как я встречал этого кучера, я просил его достать мне голубя,
а он всегда давал мне взамен... новое обещание.
   Я, должно быть, порядочно надоел этому бедному легкомысленному лжецу,
но больше всего доставалось тем, кого я просил подарить мне коня. Их было
много, все, кто имел хоть какое-либо отношение к лошадям, и много других -
все они знали, что мне нужен пони. Я просил об этом отца, затем даже писал
письма дедушке, полковнику Картеру, родителям отца с просьбой подарить мне
пони. И большинство из них просто отделывалось обещаниями. Конюшня моя
была полна обещаний, и я верил в них. Мне очень нравилось кататься на этих
обещаниях до тех пор, пока однажды я не упал и здорово ушибся. Один из
компаньонов отца, приезжавший по делам из Сан-Франциско, написал, что
привез„т мне или трехкол„сный велосипед, или пони, а я должен был угадать,
что он мне припас. Чего же я хотел? Я написал, что предпочитаю пони. Когда
же он приехал, у него ничего с собой не было.
   - Ты не угадал, - заявил он. - У меня не было пони тебе в подарок. Вот
если бы ты выбрал велосипед...
   Я молча стоял, уставившись на него, а он расхохотался. Он не
догадывался о том шоке, о том сокрушительном страдании, которое не давало
мне сдвинуться с места.
   Я не мог даже пошевелиться. Матери пришлось взять меня на руки и
отнести в постель. Ведь у меня мог быть велосипед! Я мог бы кататься на
велосипеде. Я мог вообразить себе его кон„м, или пароходом, или паровозом,
и кроме того это был бы велосипед. Беда моя обернулась тягостным горем,
без слов, без сл„з, а этот лжец ещ„ захохотал.
    
  
 Глава III НЕСЧАСТНОЕ, СЧАСТЛИВОЕ РОЖДЕСТВО
  
  
 Дела у моего отца шли, как будто, медленно, но верно в гору. У него и его
местного партн„ра Луэлина Тоузера не было пороков. Они были преданы семье
и "делу", которое росло вместе с городом, а тот, в свою очередь, рос и
менялся вместе со штатом от сообщества, занятого азартными играми,
горнодобывающей промышленностью и работой на ранчо, к обществу, занятому
фермерством, садоводством и строительством. Усиливалась иммиграция, но
теперь уже не за сч„т золотоискателей, а за сч„т фермеров, деловых людей и
строителей, которые обустраивались там, сажали и жали, торговали
природными богатствами штата, который процветал, "делая людей", которые
скажут вам, что они "сделали штат".
   По мере того, как дело приносило доход, а я учился в начальной школе,
отец купил себе участок на окраине города на углу улицы К и 16-й улицы и
построил там "большой" дом. Он был несколько в стороне от новостроек, но
рядом была новаяшкола для меня и моих сест„р, которые вскоре появились
вслед за мной. Но это интересовало только родителей, но не меня. Они
постоянно говорили о школе, самим им не довелось как следует поучиться, и
они полагали, что что-то упустили.
   Отец мой увлекался написанием речей, мать пописывала стихи, и они
вероятно считали, что у них есть таланты, которые расцвели бы при школьном
образовании.
   Поэтому они порешили, что таланты их детей получат всевозможное
развитие. Я же в то время считал, что мне уже достаточно и того, что есть,
и оно меня вовсе не интересовало. Оно лишь мешало моим собственным делам,
моему самообразованию.
   И о начальной школе у меня почти не осталось воспоминаний. Я выучился
читать, грамотно писать и считать, с чтением у меня было вс„ в порядке. В
книгах я искал идеи и роли, которые я мог бы сыграть с будущими
персонажами, жизнь, которую мне предстоит прожить. Школа, наверное, была
неплохая, но я не помню, чтобы чему-либо там научился, кроме
"великолепного" чтения вслух у учительницы, которую я обожал, и которая
любила меня. Она, бывало, открыто обнимала меня перед всем классом, чем
злила остальных учеников, которые называли меня "любимчиком учительницы".
Их упр„ки не тревожили меня, я видел, что они завидуют мне, и говорил им
об этом. Однако за е„ благосклонность мне пришлось поплатиться. Когда она
вышла замуж, у меня возникло странное тоскливое чувство неприязни, мне не
хотелось знакомиться с е„ мужем, а когда вс„-таки пришлось, то я не стал
разговаривать с ним. Тот рассмеялся, а она от счастья расцеловала меня,
чем я оскорбился. Я больше не хочу видеть е„. Покончив с ней, я тут же
влюбился в мисс Кей, взрослую молодую женщину в очках, у которой была
чудесная чистая кожа. Я не был знаком с ней, я видел е„ только на улице,
но однажды последовал за ней, выяснил, где она жив„т, и часто ходил мимо
е„ дома, чтобы увидеть е„, и задыхался от смущения, если встречал е„. Это
увлечение длилось годы, но оно оставалось для меня самым романтичным много
позже, когда я стал "гулять" с девочкой ближе ко мне по возрасту.
   На новом месте меня интересовала не школа, не комната в доме, которая
стала моей собственной, а конюшня, построенная сзади дома. Отец позволил
мне устроить стойло чуть меньше остальных для пони. Я надеялся и молил
бога, а сестра моя Лусчитала, что, возможно, к Рождеству я получу пони. Я
же заметил, что там было ещ„ три стойла и ни одной лошади. Я сказал ей об
этом, чтобы она дала мне ответ.
   Но она не смогла. Когда же по этому поводу прощупали отца, то тот
сказал, что когда-нибудь у нас будут и лошади, и корова, а тем временем
конюшня лишь увеличивает стоимость дома. "Когда-нибудь" очень больно
воспринимается мальчиком, который жив„т лишь сиюминутным ощущением и знает
только его.
   Сестр„нки, чтобы утешить меня, говорили, что вскоре наступит
Родждество, но Рождество приходит всегда, взрослые всегда говорят о н„м и
спрашивают, что вам подарить, а потом дарят вам то, что имсамим хочется.
Хотя все знали, чего я хочу, я снова и снова говорил им об этом. Мама
знала, что каждый вечер я сообщаю об этом и богу. Мне хотелось иметь пони,
и чтобы они поняли это наверняка, я заявил, что не хочу ничего другого.
   - Ничего, кроме пони? - переспросил отец.
   - Ничего, - ответил я.
   - Даже высокие сапоги?
   Как мне было тяжело. Мне хотелось иметь и сапоги, но я настаивал на
пони.
   - Нет, даже сапоги.
   - Даже конфет? Ведь надо же чем-нибудь наполнить тебе чулок, Санта
Клаус не может ведь запихать тебе пони в чулок.
   Да, верно, он не мог также спустить пони вниз по дымовой трубе. Но нет.
   - Я хочу только пони, - сказал я. - Если мне нельзя иметь пони, то не
дарите мне ничего, ничего.
   Теперь я стал сам присматривать себе такого пони, какого мне хотелось,
я ходил в конюшни, где продавались лошади, спрашивал у наездников, и видел
нескольких, которые подошли бы. Отец позволил мне "опробовать" их. Я
перепробовал так много пони, что быстро научился сидеть на лошади. Я
выбрал нескольких, но отец всегда находил у них какие-нибудь недостатки. Я
просто отчаялся. Когда подходило Рождество, я уже совсем потерял надежду и
в сочельник вывесил свой чулок рядом с чулками сест„р, которых, кстати, у
меня было уже три. Я не упоминал о них раньше и о том, как они появлялись,
ибо, как вы понимаете, они были девочки, а девочки, маленькие девочки в
моей мужской жизни не значили ничего. Они тоже не обращали на меня
внимания, они были так счастливы в тот сочельник, что и я тоже в какой-то
мере заразился их весельем.
   Я вс„ размышлял, что же получу, вывесил самый большой из бывших у меня
чулков, и все мы неохотно отправились в постель, чтобы выждать до утра.
Нет, не спать, по крайней мере, не сразу. Нам сказали, что нужно не только
сразу же заснуть,но и нельзя просыпаться раньше семи тридцати поутру, а
если просн„мся, то нельзя идти к камину на Рождество. Просто невозможно.
   В ту ночь мы вс„-таки спали, но проснулись в шесть утра. Мы лежали в
постелях и через открытые двери рассуждали, следует ли нам выждать, ну
скажем, до половины седьмого. Затем рванули. Не помню, кто был первым, но
вдруг все бросились. Все мы не послушались, и бросились наперегонки, чтобы
добраться первым до камина в гостиной на первом этаже. Подарки были на
месте, всевозможные чудесные вещи, кучи разных подарков; только, когда я
разобрал ворох, увидел, что мой чулок пустой, он сиротливо висел на месте,
в нем не было ничего, и под ним тоже, и вокруг...ничего. Сестры стали на
колени каждая перед своей кучей подарков, они взвизгивали от восторга,
затем подняли глаза и увидели, что я стою один в ночной рубашке, и у меня
ничего нет. Они оставили свои подарки, подошли ко мне и стали осматривать
вместе со мной пустое место. Ничего. Они ощупали мой чулок: ничего.
   Не помню, плакал ли я в то время, но с„стры мои плакали. Они побежали
со мной обратно в постель, и там мы все плакали до тех пор, пока я не
рассердился. И это в какой-то степени помогло. Я встал, оделся, и прогнав
сест„р прочь, пош„л один во двор, вош„л в стойло, и там, совсем один,
зарыдал. Немного спустя ко мне вышла мать, и обнаружив меня в стойле у
пони, попыталась успокоить меня. Но я слышал, что снаружи стоит отец, он
вышел вместе с ней и они о чем-то сердито спорили. Она вс„ успокаивала
меня, умоляла пойти завтракать. Я же не мог, мне не хотелось ни утешений,
ни завтрака. Она оставила меня и ушла в дом, о ч„м-то сердито толкуя отцу.
   Не знаю, как уж у них там прош„л завтрак. С„стры сказали, что это было
"ужасно".
   Им было стыдно радоваться своим игрушкам. Они пришли ко мне, а я
нагрубил им.
   Убежал от них прочь. Обош„л вокруг дома, сел на ступеньках крыльца, и
выплакавшись, просто страдал. Меня обманули, меня обидели, я и сейчас
чувствую то, что чувствовал тогда, и уверен, если бы на сердце можно было
видеть раны, что на мо„м сердце найд„тся шрам от того ужасного
рождественского утра. А отец,любитель подшутить, наверняка, тоже
расстроился. Я видел, что он посматривает в окно. То ли он подсматривал за
мной, то ли ещ„ за чем-то в