менно в то
время, когда просто утопал во французском.
   После купанья я завтракал в каком-либо кафе или пивной, где и
заканчивал свои конспекты, затем занятия продолжались до часу дня. Обед
обычно проходил в компании студентов в ресторане с соблюдением строгих
форм студенческого ритуала,пересудами, спорами, планами экскурсий и
потасовками. Раз в неделю я посещал курс истории искусств, и мы ходили к
замку рассматривать камни и определять их периодизацию или же на раскопки
неподал„ку, почти у самого Висбадена. В остальные дни были другие лекции
или же домашние занятия примерно до четыр„х часов, затем я отправлялся
либо в кафе Шлосс, либо в какое-нибудь другое заведение выпить кофе, или
же ш„л на речку, где занимался греблей. У лодочника было несколько
байдарок, как он говорил, "оставленных англичанами".
   Сразу же за мостом выше по течению река искусственно сужена и
углублена, образуя на протяжении примерно восьмой части мили стремнину,
названную "Страшный дьявол", и надо было немало потрудиться, чтобы
выгрести против течения. Я, бывало, упражнялся в этом, а затем гнал сво„
суд„нышко дальше вверх по спокойной, широкой реке к одному из множества
садовых ресторанчиков, разбросанных по берегам. После купания в реке у
меня появлялся аппетит, которому хорошая кухня казалась безупречной, и
жажда, поглощавшая пиво, как "Страшный дьявол" - воду. Там всегда бывал
какой-нибудь болтающийся студент, с которым можно было посидеть за долгим,
медленным ужином и продолжительным разговором о высоких материях. Когда
опускалась тьма, наступал чер„д байдарки, в которой можно было полежать, и
реки, которая без хлопот доставляла меня обратно в город.
   В темноте можно было философствовать, если же была луна, то можно было
помечтать и погрезить. Чудные были эти дни, дни одиночества в
Гейдельберге. Ещ„ приятнее были дни, наступившие позже, когда у меня
появились друзья.
   Однажды, когда преподаватель истории искусств занимался с нашим классом
в поле на каких-то руинах, ко мне подош„л высокий молодой немец, щелкнул
каблуками, чопорно поприветствовал меня и сказал:
   - Меня зовут Иоханн Фридрих Крудевольф. Я немец, мне кажется, что вы
американец.
   Я хочу изучать английский. Предлагаю вам уроки немецкого языка в обмен
на английский. Я пош„л на эту глупую сделку, и мы пожали друг другу руки.
У нассостоялся один урок английского, один немецкого, и на этом вс„
кончилось. Мне незачем было изучать немецкий, я просто впитывал его и так,
и теперь я думаю, что предлагая мне заниматься языком, хоть он и
действительно хотел научиться английскому, он просто искал друга. Во
всяком случае, мы так заинтересовались друг другом, что наша беседа, даже
во время первого и последнего урока, ушла в сторону от намеченной цели, и
конечно же, сбилась на язык, который нам обоим легче всего было понять.
Как ни плох был тогда мой немецкий, он был настолько лучше его школьного
английского, что мы всегда говорили на немецком и вскоре позабыли об
уроках. Он специализировался в истории искусств, и меня это радовало:
гегелевская история искусства придавала философское значение этому
предмету, а заинтересованность моего приятеля в деталях прекрасно
дополняла мои усилия прочувствовать искусство и само по себе, и как
обрамление из цветов вдоль пути нашей цивилизации.
   Наши экскурсии вместе с классом в церкви, замки и на развалины были
приятным развлечением для меня, настолько приятным, что мы совершали
учебные походы и сами по себе ради удовольствия. Однажды мы ходили пешком
по Шварцвальду в течение тр„х дней без перерыва с единственной целью
осмотреть те объекты, которые Крудевольф хотел обследовать с точки зрения
истории искусств. И его замечания попутно излагали, а развалины замков
живо иллюстрировали историю возвышения великих германских родов от простых
разбойников до рыцарей к военной и общественной власти, к богатствам,
положению и почестям. Именно так и повелось исстари, и я так же прилежно
делал заметки о морали, как мой спутник об искусстве.
   Лучшей же из соверш„нных нами экскурсий, однако, оказалась та, что мы
провели ради не„ самой. Река Неккар была судоходна вплоть до Хейльброна, и
по ней ходил интересный пароходик - "Шлеппер". Посреди реки был проложен
трос. Буксир подхватывал его, подтягивался по нему и опускал его за
кормой. Таким образом паромоподобный "Шлеппер" шл„пал с караваном грузовых
лодок вверх по речке Неккер к Хейльброну и затем назад к Рейну. Иоханн
нанял гребную лодку и отослал е„ на "Шлеппере" в Хейльброн, куда мы
отправились на поезде, чтобы встретить е„ там.
   Мы провели целый день и всю ночь в забавном древнем Хайльброне с его
древними легендами, а затем отправились в этой лодке, чтобы грести (или
просто плыть по течению) домой в Гейдельберг. Выехали мы рано утром,
намереваясь за этот день уплыть далеко, но уже к десяти часам мы
проплывали мимо таких соблазнительных ресторанов в прибрежных садах, что
сдались, остановились и позавтракали так плотно, что думали обойтись и без
полдника. Но мы не могли просто проехать мимо тех курортов, что манили
нас, нам понадобилось осмотреть хотя бы некоторые из них. Мы выбрали один
для полдника, который у нас затянулся надолго, и когда мы снова сели в
лодку, то опять останавливались по пути то тут, то там, то за пивом, то за
кофе или же ещ„ за чем-нибудь. Мы не могли грести, это было бесполезно, и
даже просто плыть по течению было слишком быстро.
   Никогда больше я не увижу такой чудеснейший уголок природы, как Неккар
от Хайльброна до Гейдельберга, по крайней мере так это мне представлялось
тогда. Мы остановились в первую ночь в сельской гостинице на берегу реки,
и во время обеда сделали два важных открытия. Это была страна "шаумвайна"
(шампанского) и "шипучки" по семьдесят пять центов бутылка, и это был
период церковных праздников, когда все пили, танцевали и влюблялись. В тот
вечер мы танцевали до полуночи, а затем взяли к себе в лодку покататься
несколько крестьянских девушек. Выбрались мы на следующее утро поздно и
поминутно останавливались то ради прелестной природы, чтобы выпить кофе
или вина, то пообедать или же ради какого-либо исторического места,
которое Иоханну нужно было обследовать. Во второй день мы не проплыли и
пяти миль. В ту ночь мы опять танцевали - танцевали мы каждую ночь - и
стали выезжать по утрам вс„ позже и позже. На путь, который можно было
проделать за три-четыре дня, мы потратили десять дней. И тогда мы
почувствовали, что проделали такое прекрасное путешествие слишком быстро и
удивились этому. И теперь я удивляюсь тому, что так и не вернулся туда,
хоть и часто говорил об этом и всегда был уверен, что когда-нибудь снова
проплыву по Неккару в гребной лодке медленно недели две-три.
   К концу семестра один из моих приятелей, Карлос Дж. Хиттель, приехал
навестить меня из Мюнхена. Он был родом из Калифорнии и тоже занимался
историей искусств.
   Я хорошо знал его брата Франклина по Беркли, отец его, Теодор Х.
Хиттель, тоже историк, дал мне в смысле образования гораздо больше, чем
многие другие преподаватели. Юрист в отставке, он занялся изучением
истории, в частности Калифорнии. Он обычно работал за обеденным столом
после обеда, в то время как я, егодети и их приятели рассуждали, как это
водится у молод„жи, категорично и решительно, обо вс„м на свете. Однажды
он задержал меня после того, как остальные ушли, забрался мне в душу и
разбил там всех обнаруженных им кумиров.
   Он был суров.
   - Если ты уж„ вс„ знаешь, то не сможешь учиться, - сказал он. - Ты не
сможешь свободно мыслить, если твой ум полон предрассудков.
   И он продолжал в том же духе. Я воспринял вс„ это довольно спокойно, и
поскольку вернулся к этому снова, он продолжал крушить мои кумиры. Всякий
раз, как я приходил к ним, то ли к обеду, то ли чтобы навестить его дочь
Кэтрин, то ли чтобы петь песни с его сыновьями, он подкарауливал меня,
втягивал в разговор и давал читать кое-что из своей хорошей библиотеки.
Этот прекрасный старик сослужил мне большую службу. А сын его Карлос помог
мне ещ„ кое в ч„м.
   Когда он приехал ко мне в Гейдельберг, то дополнил собой наше трио:
один студент истории искусств, другой - этики и философии, а третий -
настоящего дела - искусства. Мы развлекались, гуляли, катались на лодке,
плавали и путешествовали, а также беседовали, и этот художник, сам того не
зная и не сознавая, говорил об искусстве со знанием дела. Иоханн и я
слушали человека, который практически делал то, о ч„м мы только читали и
размышляли. Мы поняли то, что говорил мне тот художник в Беркли, что мы
овладевали схоластикой от искусства, а не искусством.
   Но как и тот художник, Карлос Хиттель не мог выразить нашими средствами
то, что он делал или же пытался делать тогда, когда творил. Нам нужно было
пойти и побыть со студентами-художниками во время работы в студиях,
увидеть, если нам это будет дано, не услышать, а увидеть самим, что же
такое живопись. Когда семестр закончился, мы все поэтому поехали в Мюнхен,
чтобы изучать искусство вместо истории искусств. Каждый из нас уже был сыт
Гейдельбергом по горло.
   И с меня достаточно философии. В ней нет этики. Я проштудировал вместе
с Куно Фишером Гегеля, надеясь найти основы этики, ибо он считал, что
владеет одной из основ. Я перечитал в оригинале и других философов,
которых ещ„ раньше изучал в Беркли, и они тоже считали, что у них вс„
решено. Как и те спорившие профессора в Беркли они не смогли дать общего
определения ни того, что же такое знание, ни что представляет собой добро
и зло, и почему. Все философы были пророками, их философия - верой, их
логика - оправдание их ... религий. А что касается этики - то она без
основы. Единственные доводы, которые они могли привести для отрицания лжи
или воровства, были не более разумными, чем глупейшие доводы английского
джентльмена: "Так не делают".
   С большой неохотой и разочарованием я приш„л к такому заключению,
потратив даром пару добрых лет сознательной работы. Мне прид„тся
расстаться с философами и обратиться к уч„ным ради моей науки - этики, и
мне следует обратиться к художникам по поводу искусства. Я попрощался со
своей хозяйкой, которая так хорошо заботилась обо мне. Она восприняла мой
отъезд так же, как воспринимала вс„ на свете.
   - Мужчины приходят и уходят, - весело сказала она.
   - Всегда? - переспросил я.
   - Они не всегда приходят, - засмеялась она, - но они всегда уходят,
всегда.
   - И в этом заключается вс„?
   - Вс„? Не-е, - запротестовала она, указывая на своих двоих детей. - Для
меня, слава богу, всегда остаются дети.
    
  
 Глава ХХ МЮНХЕН - ТАМ НЕТ ХУДОЖНИКОВ
  
  
 В мои времена (летом 1890 года) цветущим центром жизни
студентов-художников в Мюнхене было простое третье или четверторазрядное
кафе и пивной ресторан под названием "Блюте". Туда заходили знакомые мне
американцы и кое-кто из немцев, когда им нечего было больше делать.
Некоторые ужинали там за длинным столом, который к вечеру очищали и за ним
собирались на чашку кофе, а позднее, чтобы выпить после театра. Вот за
этим-то столом я впервые услышал, как сами художники мусолили вечный
вопрос :"Ну, так что же вс„-таки такое искусство?"
   И если я так и не получил ответа , то отчасти это может быть потому,
что в те времена в Мюнхене практически не было художников. Там были люди,
чьи имена теперь хорошо известны, чьи работы теперь покупают и продают как
произведения крупных художников. Но вс„ это ошибка. Они сами говорили мне,
что ни один из них не был художником. И то же самое слышал мой немецкий
друг, Иоханн Фридрих Крудевольф, от знакомых ему мастеров и студентов.
   После того, как мы с Иоханном вместе приехали в Мюнхен, мы расстались.
Он собирался учиться там в университете, а я был намерен ехать в Лейпциг.
Мы могли бы проболтаться там вс„ лето, ибо цели у нас были одинаковые, но
я и не подумалпредложить это. Я снял комнату в доме, где жил Карлос
Хиттель, познакомился с его друзьями, преимущественно американцами, и
когда Иоханн увидел, что я оказался в своей среде, то сказал, что верн„тся
к своим соотечественникам. Позднее,припоминаю, он грустя сказал "Прощай",
и я подумал, что он долговяз и сентиментален, а я был коротышка и, как он
напомнил мне позднее, американец.
   Карлос Хиттель хотел работать, он повел меня к Блюте, представил меня
собравшейся толпе, и для меня наш„лся там один парень, который был готов
тратить время на разговоры об искусстве. И он умел делать это очень умело.
Он водил меня впинакотеку, чтобы проиллюстрировать свои идеи, и о
художниках, представленных там, он говорил с глубоким пониманием и
авторитетностью. Но художников там было совсем немного. Не все из старых
мастеров в той галерее были настоящими мастерами, а из современных
художников только один мог рисовать - Ленбах. И даже Ленбах, видите ли,
сам Ленбах ради славы и успеха отказался от искусства ради портретов. Я
проявил интерес к картинам других художников, о которых слыхал кое-что, и
он показал их мне. Скривив губы и прищурив глаза, он своим острым пальцем
показал мне, что за исключением Ленбаха, все остальные современники были
либо торговцами, либоремесленниками, и в лучшем случае начинающими,
бесталанными учениками в изобразительном искусстве, которое кому-нибудь
ещ„ предстоит возродить.
   Я с надеждой спросил :"А не сможет ли кто-нибудь из американцев
возродить это искусство?"
   Он совсем скорчился от смеха. Он мне покажет. Мы пошли по студиям всех
знакомых ему студентов. Прекрасные ребята, работящие, они бросали работу и
доставали свои холсты один за другим. Это было так жалко и смехотворно.
Некоторые из них так жадно ловили хотя бы слово похвалы, их взгляд метался
с моего жалкого лица на их жалкие картины. Мне весьма понравились
некоторые из "эскизов", и я несомненно сказал бы им об этом, если бы мой
гид заранее не предупредил меня.
   - Будь осторожен, - говорил он, пока мы поднимались по лестнице в
студию, - бедняга очень самолюбив, он полагает, что умеет писать. К тому
же он немного рисует. Но писать? Ничуть. Увидишь сам. Но, не ...не
оскорбляй его чувств, высказывая свои мысли.
   А то он вдруг засме„тся перед другой дверью: "А вот этот парень думает,
что он гений. Совершенно уверен, что умеет писать. Но я тебе расскажу, как
он это делает. Его идол - Дефреггер. Он ездит по деревням, выискивая
крестьян в стиле Дефреггера, костюмы Дефреггера, композиции Дефреггера.
Если он натыкается на картину Дефреггера, то пишет е„ так, как е„ написал
бы Дефреггер. Только...
   никто кроме него самого не видит сходства. А он так и не может найти
натуру Дефреггера в жизни, конечно и сам Дефреггер не находил е„, поэтому
он делает то, что делал его учитель: он нанимает натурщиков на улицах
города, одевает их, располагает их и пишет их так, как считал нужным
Дефреггер. И его картины покупают. Вот в этом-то и беда искусства в наше
время. Кое-кому из художников в этом доме уда„тся продавать свой товар...
как правило американцам, но продают же. Живут же люди."
   И действительно, этот последователь Дефреггера, когда мы вошли к нему в
студию, писал группу тирольских крестьян, расположенных по Дефреггеру, а
маленькая пухленькая уличная девчонка была разодета сельской мадонной. Во
время работы она вс„ время перекидывалась шутками с художником и моим
другом, постоянно смеялась.
   А когда мой гид уш„л, оставив меня там, и я направил разговор в
серь„зное русло, художник стал восхищаться Дефреггером, так разволновался,
что бросил работу и пов„л меня в галерею смотреть работы Дефреггера. Он не
смотрел ни на что другое и велел мне не отвлекаться, даже на Ленбаха.
   - Ленбах! Фу! -говорил он. - Он может немного писать, но он же не видит.
   Приведите к нему кайзера или какого-либо князя и скажите ему написать
его. И он вам сделает некое подобие, но... этот человек жив„т здесь и не
видит жизни вокруг себя - ничуть. Вряд ли он когда-либо видел крестьянина,
а если и видел, то что же узрел? Характер, жизнь, правду и красоту
настоящего народа? Ничего подобного. Нет. А вот теперь посмотрите на этого
Дефреггера...
   Я был в отчаянье. Я не могу распознать произведение искусства, даже
если и вижу его. Я приехал в Мюнхен, чтобы понаблюдать за художниками в
работе, чтобы прочувствовать что пытается сделать художник. Мой вожатый
ходил со мной из студии в студию, где писали художники и студенты. Но это
были не картины, только невежды могут называть такие вещи картинами.
Иногда тот, кто писал, называл свою работу картиной или живописью, а мой
гид называл их набросками и давал мне понять, что эти люди не вникают в
то, что делают. Во время работы они разговаривали, шутили, смеялись,
заигрывали с натурщицей, флиртовали с ней, любили е„. Не удивительно,
чтоих нельзя принимать всерь„з. Не удивительно, что они не художники и
никогда не станут ими, никто, кроме моего вожатого. Мы частенько заходили
к нему в студию отдохнуть, поговорить, выпить. Пил он изрядно. Но пока я
был у него, он никогда не работал, и никогда не говорил о своих картинах.
Он просто доставал их по одной в каждый визит. Устанавливал картину на
мольберт на целый день, тщательно поворачивал е„ к свету и оставлял так.
"Произведение искусства само говорит за себя", - обычно произносил он.
   "Просто смотришь на него и впитываешь в себя". Так мы сидели, пили и
разговаривали о другом, а картина в это время делала сво„ дело. Вначале
меня не интересовали его картины, они были набросками, незаконченными
этюдами, но удивительно было то, что, говоря о живописи, он пробуждал
воображение зрителя, которому хотелось закончить то, что художник только
задумал, который жаждал увидеть продолжение линии, только намеченной
художником, и, наконец, мы вдво„м с художником составляли между собой
совершенное произведение. Если бы я покупал картины, то купил бы
одну-другую из картин моего гида. А так я просто восхищался ими и слушал
его, и это устраивало его. Мы стали закадычными друзьями, но я так и не
видел, как он работает, а мне хотелось посмотреть, как работает настоящий
мастер.
   Однажды в Блюте кто-то предложил всем нам поехать в Венецию на этюды. Я
воспринял это с восторгом, и раздалось несколько голосов в поддержку.
Другие стали возражать, и разговор переш„л в дискуссию по вопросу,
является ли Венециясамым прекрасным местом в мире или же самым грязным и
уродливым, о котором наворочено столько лжи. И оппозиция победила, в
отношении меня. По крайней мере у меня сложилось впечатление, что Венеция
- это зверское собрание того, чтонекогда было дворцами, а теперь ставших
трущобными жилищами на фоне вонючих сточных канав, по которым плавают
хитрющие крысы, которые прекрасно живут, питаясь отходами, вываливаемыми в
тихие затхлые сточные воды сообществом грязных жуликов. Но в
действительности побежд„нные выиграли. Гурьба решила ехать в Венецию.
   Они достали путеводитель у огромного мясника, и пока изучали его, я
понял, что на его порыжевших страницах были адреса не только Венеции, но
всего на свете.
   Где бы ни бывал завсегдатай Блюте, он помечал в этой книге открытые им
гостиницы и рестораны с указанием цен и пометками, которые помогали
остальным. Я частенько пользовался этой книгой. В тот вечер мы составили
небольшой список гостиниц, ресторанов и кафе, которым затем
воспользовались по пути в Венецию. Карлос Хиттель выписал оттуда и другие
адреса в Зальцбурге, Вене, Триесте, и когда мы вернулись к нему домой, он
предложил ехать в Венецию, но не со всей ватагой, а кружным пут„м через
Вену. Так мы и поехали, не спеша, в сво„ удовольствие, и, помнится,
путеводитель мясника по всему пути давал нам адреса хороших, недорогих
гостиниц, настолько деш„вых, что нам удалось в течение всей поездки, с
учетом всех расходов, обойтись полуторами долларами в сутки на каждого. Я
мог позволить себе путешествовать по Европе и учиться на выделенное мне
содержание в 50 долларов в месяц. У меня возникло чувство свободы как у
бродяги, весь мир был открыт для меня.
   В Венеции м