ке профилактики,
что ли?
   Только на третью ночь я сумел уплыть...
   Нет, вы неправы. Когда-то я был брезглив, очень брезглив. Не  обижайтесь,
но мне было бы интересно взглянуть на вас в яме!..
   Но после этого что-то кончилось в моей жизни.
   Да! Не могу забыть про яму!
   Иногда я даже сомневаюсь: стоило ли так цепляться за жизнь? Не  лучше  ли
было остаться в канале вместе с Дитрихом, Михелем и Рильке?..
   Вы правы: я стал угрюмым, ожесточенным. А главное,  слишком  злым,  чтобы
бояться.
   Когда ваши спустя месяц выловили  меня  в  Ламанше,  я  не  боялся.  Если
атрофируется душа, вместе с ней, вероятно, атрофируется и страх.
   Вы-то, конечно, не знаете. Откуда вам знать?
   Тот, кто просидел двое суток в выгребноц"яме, иначе смотрит  на  вс„:  не
только на жизнь, но и на смерть.
   Ваш полковник в  лагере  понял  это.  Он  был  умный  человек.  Холодный,
.бессердечный, но умный.  Поговорив  со  мной,  отделил  меня  от  остальных
военнопленных,  потом  добился  моего  освобождения.  "Дрессировка   слишком
хороша, - сказал он. - Жаль оставлять без применения..."
   Мне? О, мне все равно. Я иду туда, куда меня посылают.
   Вы, по-моему, куда больше волнуетесь.  Не  волнуйтесь.  Операция  пройдет
хорошо. По сравнению с Шельдой, или захватом форта в Гавре, или  потоплением
плавучего госпиталя это пустяки для меня, детская игра в жмурки.
   Я возникаю и исчезаю бесшумно. Об этом сказано в моем послужном списке.
   А если кто-нибудь попробует встать у меня на пути,  я  сделаю  лишь  одно
быстрое, хорошо отработанное движение. Не  отодвигайтесь!  Я  помню,  вы  не
любите прикосновений.
   Механизм будет включен, часы начнут тикать.  Я  поставлю  завод  на  пять
утра, идет? Кое для кого это будет неприятное пробуждение.
   Не беспокойтесь,  я  успею  вернуться.  Мы  полюбуемся  отсюда  эффектным
зрелищем. Огонь и дым! И опасной тайны нет больше.
   Напоследок оцените мою деликатность. Ведь я так и не спросил, что это  за
тайна.
   Впрочем, сужу о  ее  важности  по  сумме  вознаграждения.  Сумма  велика,
значит, тайна очень важна.
   Впрочем, ничего бы не  случилось,  если  бы  я  и  знал.  Умею  мгновенно
забывать. Это входит в мои профессиональные обязанности.
   Посмотрите-ка на часы: не пора?..
   Шепот стих. Только шумят мачтовые сосны, дрожит, будто в  ознобе,  листва
осин и тяжело, глухо ударяет волна о берег...
   4
   Вечер был очень тихий, и закат хороший, не красный, но к ночи расшумелись
деревья, и волны стали злее ударять о берег.
   Шлюпка"скрытно подошла к острову.
   Всякий раз у Александра возникала одна и  та  же  назойливая  ассоциация.
Сосны, казалось,  обеспокоены  чем-то,  что  происходит  у  берега.  Быстрой
вереницей сбегают по склону  и  напряженно  прислушиваются,  перегнувшись  к
воде. Такое впечатление возникало, наверно, оттого,  что  все  деревья  были
наклонены в одну сторону.
   А  быть  может,  неприятное  чувство  появлялось  от  другого.  Постоянно
наклонное положение сосен напоминало роковую  косу  Фриш-Неррунг,  у  города
Пиллау.
   Остров был, впрочем, неприветлив сам по себе. Несмотря на множество  ягод
и отличную рыбалку, бывать на нем избегали.
   В  густеющих  сумерках  Александр  увидел,  как   по   скалам   пробежала
грязно-серая струйка. Еще две  гадюки  лежали  у  самой  воды,  настороженно
подняв плоские головы. Один из  гребцов  замахнулся  на  них  веслом,  чтобы
заставить убраться  с  дороги.  Они  зашипели,  распрямились  и  неторопливо
прошуршали между деревьями.

   - Сторожевые змеи! - сказал Александр  и  заставил  себя  усмехнуться.  -
Сторожат Винету, как цепные псы.
   Шлюпка с шорохом ткнулась в расщелину между скалами. Берега  были  круты,
обрывисты.
   Пристать можно было только здесь, и это было хорошо,  так  как  облегчало
наблюдение.
   Александр устроился напротив расщелины, положил рядом  ракетницу,  маску,
подводный фонарь, пистолет. Еще в шлюпке он обул ласты и с помощью  матросов
приладил к спине баллон. Потом отпустил гребцов.
   Теперь - ждать! Набраться терпения и ждать! В этом вся тактика. Не спать,
не дремать! Ловить каждый шорох, скрип, плеск! Превратиться в кошку, которая
замерла у щели!
   Это похоже на первую ночную вахту Александра в шхерах. Не вчерашнюю и  не
позавчерашнюю. Давнюю.
   Тогда гвардии капитан-лейтенант послал юнгу в разведку. Ночью было  очень
страшно. А поутру стало еще страшнее. О  берег  внезапно  ударила  волна,  и
совсем рядом, в  каких-нибудь  тридцати  метрах,  начал  медленно  всплывать
"Летучий Голландец". Сначала показался горб боевой рубки, следом - все узкое
стальное тело.
   И теперь опасность поднимется рядом с островом из воды...
   Но Александр быстро подавил страх.
   Для этого он всегда  применял  испытанное  средство  -  вспоминал  войну,
фронтовых друзей, команду знаменитого торпедного катера.
   Ему представилось, что они стоят за его  спиной  в  слоистой  мгле  между
соснами: пышноусый боцман Фаддеичсв, весельчак  радист  Чачко,  флегматичный
моторист Степаков и другие.
   На мгновение Александр снова ощутил себя мальчишкой, юнгой, воспитанником
гвардейского дивизиона торпедных катеров, которого за "глазастость" прозвали
"впередсмотрящим всея Балтики", а впоследствии "повысили в звании"  и  стали
называть "штурманенком".
   Потом Александр подумал о змеях - как в ту, давнюю свою вахту.
   Что ни предпринимал, не мог подавить в себе этот страх и отвращение перед
змеями. Даже специально тренировался, будучи курсантом: приходил в зоопарк и
подолгу стоял перед террариумом. За толстым стеклом  из  стороны  в  сторону
раскачивались кобры, в  углу  ворочался  грязновато-серый  питон.  Александр
смотрел на них в упор, чувствуя, что волосы шевелятся у него  под  фуражкой.
Нет, страх и отвращение не проходили.
   Он немного утешился, узнав, что Белинский так боялся змей,  что  не  смог
спать в номере гостиницы, в котором по стене "пущен" был змеевидный  бордюр.
Но Белинский был критик, а не  пограничник.  Ему  не  надо  было  служить  в
шхерах, где полным-полно змей.
   Однако сейчас Александр как будто меньше боялся их, - во  всяком  случае,
гораздо меньше, чем в зоопарке перед террариумом. Наверно, это было  оттого,
что он ожидал "самого главного гада". Скользкое земноводное  существо,  быть
может, уже плыло к острову через залив.
   Александр подумал о том, что вот он наконец на пороге Винеты. А  за  ним,
притаив дыхание, заглядывая через его плечо, сгрудились все, кто желают  ему
счастья и готовы помочь в  предстоящем  поединке:  Куз„ма,  Бугров,  Рывчун,
начальник поста, комдив, а также генерал и профессор  Грибов  в  Ленинграде.
Там, наверно, уже гаснут огни. Город погружается в сон.
   Очень интересно наблюдать с улицы за тем, как засыпают многоэтажные дома.
Занавески на окнах разноцветные. Вот исчез красный прямоугольник.  Наискосок
от него, на другом этаже, разом потухли два зеленых. Через  несколько  минут
большинство окон растворилось во тьме. Дом погрузился в сон,  как  в  темную
воду.
   Кто его обитатели? Как провели они этот вечер? С какими мыслями, с  каким
настроением отошли ко сну?
   Наверное, целый роман можно написать о любом большом ленинградском  доме.
Каждое окно - это отдельная глава. Каждый этаж - часть. И  время  одинаковое
для всех: сегодняшний поздний июльский вечер...
   ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
   Глава первая. НА ПОРОГЕ ВИНЕТЫ.
   1 этот поздний июльский вечер в  Ленинграде  идет  дождь.  Прямоугольники
окон, оранжевые, красные, белые, один за  другим  исчезают,  растворяются  в
частой сетке дождя. Потом сразу гаснут уличные фонари.
   Ночь. Дождь.
   Совсем- немного освещенных окон осталось в Ленинграде.
   Вот одно из них - на Мойке, недалеко от Исаакия.
   На подоконнике грустно сидит девушка, накинув на  плечи  пуховый  платок.
Она не отрываясь смотрит на крыши домов,  расплывающиеся  в  желтовато-серой
туманной мороси.
   "Удачи, - сказал он ей, - пожелайте мне удачи!"
   Это не было шуткой, нет. Он так серьезно посмотрел на нее.  Темные  глаза
его заглянули ей прямо в душу.
   И ведь он - военный моряк! Войны, слава богу, нет, но,  быть  может,  его
корабль проходит в море опасные испытания?
   "Пожелайте мне удачи..." Он бросил эти слова мимоходом  и  растворился  в
толпе. А она пятый день места себе не находит от тревоги.
   "Удачи..." Знал бы он, как она  желает  ему  удачи.  Всем  сердцем!  Всем
существом своим!..
   Так вот, стало быть, что такое  любовь!  Тревожиться,  не  находить  себе
места, не спать ночей, страстно желать кому-то счастья,  потому  что  оно  и
твое счастье, - это любовь?
   Книги, правда, обещали ей другое. Но ведь не всегда надо верить книгам.
   Пять долгих-долгих дней... Но началось это гораздо раньше. Не пять дней -
почти год назад.
   Тогда, придя из театра, она долго не могла заснуть.
   В окно виден был Исаакий. Крылатый купол его был матово-белым под  луной.
За стеной слышался храп мачехи и отца - привычный дуэт на флейте и тромбоне.
   Стало светать, а девушка еще сидела на своем  диванчике,  обтянув  колени
одеялом, удивляясь тому, что произошло.
   Моряк с упрямым лбом и серьезными темно-карими  глазами  по-прежнему  был
тут, рядом с нею, словно бы они  не  расставались.  Ей  было  странно,  даже
страшно и все же приятно.
   Хотя ей показалось, что она не понравилась ему.
   И могло ли быть иначе?
   Девушка была уверена, что она некрасива,  чуть  ли  не  урод.  И  зеркало
холодно подтверждало это, едва она на бегу заглядывала в него. Она не любила
зеркал.
   Но ей не  надо  было  смотреться  в  зеркало,  чтобы  узнать,  может  она
понравиться или нет. Она не знала, что у нее есть  нечто  значительно  более
важное и привлекательное, чем красота. И отражалось это не в зеркале, а в ее
глазах.
   Они были  такие  блестящие,  огромные,  яркие,  что  хотелось  без  конца
смотреть и смотреть в них.
   Уже не замечалось, что рот великоват и носишко мал,  а  льняные  пушистые
волосы никак не желают завиваться. Не имел значения и цвет глаз. Он вдобавок
менялся от настроения - был серым или светло-зеленым, а иногда почти  синим.
Имело значение лишь выражение ясного ума, правдивости и нерастраченной  юной
душевной силы.
   А именно это никогда не отражает глупое зеркало.
   И все же у нее, как она считала,  была  богатая  любовными  переживаниями
жизнь.
   Совсем недавно еще, подобно другим школьницам и студенткам, она подбегала
к рампе и, отбивая ладони, вызывала на  бис  обожаемого  тенора  -  нелепым,
срывающимся, "девчоночьим" голосом.  До  этого,  прочитав  "Овода",  яростно
ненавидела Джемму и ревновала к ней бедного, обиженного Артура.
   А еще раньше -  тогда  ей  было  лет  двенадцать  -  она  помогла  одному
мальчику, который дал бой крысам на Дворцовой площади. С ним ее сблизило то,
что они оба не терпели крыс.
   Конечно, горбатое чудовище с голым извивающимся  хвостом  -  не  очень-то
хороший повод для знакомства. Но так уж получилось.
   Мальчик был ранен, руки у него были забинтованы, и она хотела ему помочь.
   Вскоре ему стало совсем плохо. Он сидел на ступеньках  какого-то  дома  и
кашлял и задыхался, кашлял и задыхался. И  смотрел  на  нее  страдальческими
глазами, а она  ничего  не  могла  поделать.  Даже  ее  санитарной  сумки  с
лекарствами не было при ней.
   Потом они долго ходили по набережной. Она пыталась вести его под руку, но
он не хотел. Ленинград был полупустой и очень тихий. Он будто  прислушивался
к их шагам, а мальчик рассказывал о своем только что погибшем приемном отце.
   Но больше они не встретились. , И она не помнила его лица. Все  время  он
отворачивал  лицо,  вероятно,  стыдясь,  что  показал  свои  чувства   перед
девочкой.
   . Однако это имело и преимущества. Впоследствии она могла воображать  его
таким, каким хотела. Иногда приписывала ему короткий прямой  нос  и  строгие
стальные глаза. Иногда меняла прямой нос на орлиный, а стальные глаза  -  на
смеющиеся голубые.
   Но  эти  герои  молодости,  конечно,  не  шли  ни  в  какое  сравнение  с
лейтенантом, который повстречался с ней в театре, а спустя  год,  выходя  из
трамвая, попросил ее пожелать ему удачи.  Он  был  такой  сдержанно-сильный,
такой тактичный!
   Она была уверена, что угадывает  за  его  мужественной  внешностью  очень
нежную, поэтическую душу. Быть может, никто этого не угадывает  -  лишь  она
одна. Наверно, он любит стихи, а из композиторов ему должны нравиться Григ и
Чайковский.
   И вот теперь ему угрожала опасность...
   Девушка прижалась лбом к стеклу.  Ей  представилось,  что  перед  нею  не
улица, а огромный аквариум. Ветви  деревьев  -  водоросли,  машины  -  рыбы,
раскрытые  зонты  редких  прохожих  -  это  быстро  проплывающие  мимо  окна
медузы...
   2
   В большом, во всю стену окне, которое выходит на Неву с  Литейного,  свет
также не гаснет всю ночь.
   Генерал расхаживает взад и вперед  по  кабинету.  Телефон  на  его  столе
безмолвствует. Это плохо.  Нервы  настроены  на  резкий  телефонный  звонок,
который вот-вот раздастся.
   Господа в черных макинтошах заставляют себя ждать. Быть может,  отдумали?
Хотя вряд ли. Не такие это господа!
   Москва разрешила ждать не более недели. Если гости не пожалуют,  придется
самим протискиваться в эту Винету. К  сожалению,  мальтиец  так  и  не  смог
толком объяснить устройство тамошнего "Сезама".
   "В Винете полно камуфлетов, - сказал он. - Случайно ваш человек нажмет не
на тот рычаг и обрушит себе на голову  гранитную  плиту.  А  кому  отвечать?
Мне".
   Он, впрочем, готов идти проводником. "Идти"... Его надо было  бы  волоком
тащить под водой.
   Досадно, что пришлось  немного  повредить  при  задержании.  А  с  другой
стороны: не на танцы же его приглашали!
   Генерал с неудовольствием косится на  телефон.  Потом,  присев  к  столу,
перелистывает бумаги в папке.
   Капкан открыт, приманка приготовлена. Но что это за приманка?
   В Западной Германии до сих пор ищут  архивные  клады.  Быть  может,  и  в
шхерах спрятан какой-то чрезвычайно ценный архив?
   Но почему именно сейчас активизировались поиски этого секретного  архива?
Почему нарушители пытаются чуть ли не гуськом идти  через  границу,  и  даже
летом, в самое неблагоприятное для них время, когда ночи наиболее коротки?
   На это нетрудно ответить. Достаточно взглянуть на календарь.
   20 мая 1952 года, то есть месяц  назад,  подписан  так  называемый  общий
договор о союзе между США, Англией, Францией и Западной Германией.
   Англичане, американцы и французы, подписав этот договор, во  всеуслышание
сказали "Б". Что касается "А", то они сказали  его  вполголоса  четыре  года
назад, провокационно введя в 1948 году западногерманскую  марку  в  Западном
Берлине. Надеялись, что это нарушит денежное обращение в Восточной  Германии
и подорвет ее  экономическое  восстановление.  Надежды  не  оправдались.  Но
рейхсмарка действительно  провела  демаркационную  линию  между  Востоком  и
Западом, что и стало началом фактического раздела Германии.
   Теперь, в 1952 году, вокруг  боннского  договора  развернулась  острейшая
политическая борьба. Каждый документ, который показывает,  насколько  опасна
неофашистская Западная Германия, чрезвычайно важен в этой борьбе.
   После войны Винета-три оказалась  на  советской  территории.  Вот  почему
возникла срочная необходимость изъять из  Винеты  секретный  архив  или,  на
худой конец, уничтожить его.
   Дата - 1952 год - дает простор для самых разнообразных догадок.
   Осенью в США выборы президента. Один из кандидатов - генерал  Эйзенхауэр.
Нет ли в секретном архиве Цвишена компрометирующих генерала документов?
   Цвишен, судя по всему, был ловкой бестией. Он  мог  приберечь  на  черный
день какие-то очень важные и опасные разоблачения.
   Во всяком случае, несомненно, что "Летучий Голландец" находился  в  самом
центре тайных политических и военно-стратегических интриг того времени. Быть
может, некоторые из этих интриг еще не закончены и нити от них протянулись в
наши дни?..
   Генерал нетерпеливо смотрит на телефон, потом в окно.
   Грязноватая муть колышется  между  брандмауэрами.  Через  оконное  стекло
слабо доносится урчание водосточных труб.
   "И это июль! - думает генерал. - Ну и лето!  Не  воздух,  жижа  какая-то!
Воздух  пополам  с  водой.  Будто  сидишь  где-нибудь  на  дне   морском   и
выглядываешь из-за водорослей..."
   3
   Для Грибова это тоже мучительная, бессонная ночь.
   Он достаточно осведомлен о ходе событий,  хотя  все  рычаги,  управляющие
ими, сосредоточены сейчас в руках пограничников.
   Профессор догадывается о том, что  лейтенант  Ластиков  ожидает  врага  в
шхерах. Быть может, как раз в этот момент нарушитель всплыл  и  единоборство
уже началось?
   Грибов  подсаживается  к  столу.   Это   единственный   способ,   старый,
испытанный, совладать с волнением.
   Но сегодня не хочется копаться в цифири.
   Помимо логики цифр, в движении  событий  есть  еще  и  неуклонная  логика
развития характеров. Как ни подходи к войне, даже со скучным арифмометром  в
руках, все дело в конце концов сводится к людям, только к людям.
   Из ящика письменного стола Грибов извлекает пожелтевшую,  надорванную  по
краям и на сгибах газету. Это "Дойче Цайтунг" от 2 июля 1940 года, номер,  в
котором  помещен  фотоснимок  Цвишена  в  момент  вручения  ему   рыцарского
железного креста.
   Неотрывно всматривается Грибов в лицо своего  врага,  стараясь  до  конца
понять этого человека.
   Цвишен снят в профиль. Это жаль. В рисунке профиля сказываются  характер,
воля. Понять, умен ли человек, легче, когда лицо повернуто анфас.
   Но и так видно, что Цвишен дьявольски хитер.
   Лоб у него чуть покатый, с залысинами. Нос длинный, прямой, кажется, даже
немного раздвоенный на конце.
   Самодовольства в лице только что пожалованного  рыцаря  железного  креста
нет. Словно бы он даже чем-то недоволен. Улыбка Гитлера, во  всяком  случае,
более любезна, почти приторна.
   Профессор вертит под лампой газету, пытаясь с разных  ракурсов  взглянуть
на командира "Летучего Голландца".
   Да! Очень странное лицо!  Будто  нарисовано  одним  резким,  быстрым,  не
отрывая пера от бумаги, росчерком. Мысленно хочется дорисовать его.
   Усилием воли Грибов наконец повернул это  лицо  анфас,  заставил  Цвишена
приподнять тяжелые складчатые веки. Взгляд из-под них, несомненно,  властный
и в то же время слегка косящий, ускользающий.
   Командир "Летучего Голландца" и  на  снимке  не  смотрит  в  лицо  своему
фюреру.
   Цвишен и Гитлер стоят  друг  против  друга,  склонившись  в  полупоклоне.
Рукопожатие! Оба позируют перед фотографом. Но Гитлер  позирует  больше.  Он
позирует с упоением. Цвишен делает это явно по обязанности.
   В каждом характере, по-видимому,  есть  свое  "но".  Это  не  обязательно
ханжество,  притворство,  лицемерие.  "Но"  может  быть  совсем   крошечным,
незаметным. И оно может стать уродливым и громадным, как тень, отбрасываемая
на стену, если источник света поставлен на пол у ног.
   Какое же "но" в характере командира "Летучего Голландца"?..
   И что это означает - Винета?
   Профессор переводит взгляд на карту мира.
   Всегда успокаивает его зрелище мирового океана,  гамма  синих  прохладных
оттенков  -  на  больших  глубинах  очень  сине,  на  мелях   и   у   берега
голубовато-бело.
   Грибов с достоинством может сказать  о  себе,  как  говаривал  знаменитый
военный штурман, покойный контрадмирал Дмитриев: "Жизнь вспоминается,  когда
смотришь на карту мира".
   Было время, когда чуткий собеседник угадывал что-то горькое в этой фразе,
улавливал печальные нотки, тщательно скрываемые. Вспоминается! Жизнь  прошла
и вспоминается...
   Но теперь не так.
   Воспоминания пригодились.  Как  транспортир,  накладывает  их  Грибов  на
карту, восстанавливая путь "Летучего" по морям и океанам.
   Одного не вспомнит до сих пор: где, в каком порту,  под  какими  широтами
слышал он это странно