деятельности,  конечно,  наложили  на  него
свой отпечаток. Человек замкнут, потому что держит нечто под замком.
   Впрочем, у вас, женщин, это, видимо, иначе. Вы делаетесь  еще  болтливее,
когда утаиваете секрет. Старательно прячете  его  за  своей  беспечно-милой,
кружащей голову болтовней...
   Но я хотел не об этом. Я хотел описать тебе нашего командира.
   Ты думаешь, его лицо всегда  неподвижно?  Наоборот!  Мимикой  он  как  бы
дополняет скупо отмериваемые слова. И это производит  пугающее  впечатление.
Чего стоит хотя бы обычная его ужимка: голова склонена к  плечу,  один  глаз
зажмурен, другой устремлен на тебя с непонятной, многозначительной усмешкой.
Он будто прицеливается...
   * * *
   Повторяю: командир  только  дважды  приоткрылся  передо  мной  вне  наших
служебных с ним отношений.
   В первый раз это было так. Мы  доставили  очередного  пассажира  в  точку
рандеву и возвращались "порожняком". Командир обедал в кают-компании, что не
так часто бывает.
   Он безмолвствовал, по обыкновению. Мы уже настолько привыкли к этому, что
разговор за столом - понятно, негромкий и сдержанный из уважения к командиру
- не умолкал.
   Речь почему-то зашла о будущем.  Что  будем  делать  после  войны,  когда
Третий райх повергнет в прах своих врагов и воцарится над миром?
   Франц, старший помощник, сказал, что безработица нам, во  всяком  случае,
не угрожает, войн  хватит  на  наш  век.  Рудольф  что-то  пробурчал  насчет
усталости. Гейнц сощурился. Большие розовые уши его оттопырились еще больше.
   Заметив  это,  я  процитировал  Гегеля:  "Война  предохраняет  народы  от
гниения".
   Рудольф открыл рот, чтобы ответить. Но  вдруг  в  кают-компании  раздался
резкий, тонкий голос. Все с удивлением вскинули головы. Командир заговорил!
   - Вы правы, Венцель, - сказал он. - Вернее, прав Гегель. Без войн нельзя.
Человек не может без войн. В этом - сущность его извечной жизненной борьбы.
   -  Но  с  кем  же  воевать,  если  мир  будет  покорен?  Командир  мрачно
усмехнулся:
   - У людей короткая  память.  Время  от  времени  придется  напоминать  то
одному, то другому континенту, что хозяева мира - немцы!
   Он замолчал и больше не принимал участия в разговоре.
   А вторично разговорился - так же  неожиданно,  -  когда  подводная  лодка
лежала на грунте, ожидая наступления темного времени суток для всплытия.  Мы
сидели за ужином. Разговор шел о долголетии.
   Помню, Готлиба не было с нами. Он был, вероятно,  в  моторном  отсеке.  Я
похвастался своими отцом, дедом, прадедом. Никто из  них  не  позволил  себе
умереть раньше семидесяти.
   Гейнц стал расхваливать целебное действие китайских трав. Потом заспорили
о том, какая профессия выгоднее в смысле долголетия. Я  стоял  за  пастухов,
Курт и Гейнц - за пчеловодов.
   И вдруг в кают-компании раздался голос командира:
   - Дольше всех живут главы  военных  концернов!  Почему?  Не  знаю.  -  Он
помолчал. - Я заметил, что фабриканты оружия живут тем  дольше,  чем  больше
людей с их помощью умерло. Сделал даже несколько выписок - любопытства ради.
Вот! Возьмем хотя бы Армстронга. Основатель  фирмы,  изобретатель  нарезного
орудия. Он жил девяносто лет! Смерть,  видно,  расчетлива.  Делает  поблажки
своим постоянным поставщикам.  Очень  умело  откупался  от  смерти  и  Бэзил
Захаров, компаньон его сына. Прожил... позвольте-ка!.. восемьдесят с чем-то.
Да, правильно! Хайрам Максим, изобретатель пулемета,  жил  семьдесят  шесть.
Альфред Крупп - семьдесят пять. Август Тиссен - восемьдесят два. И сынок его
Фриц не оплошал.  Оказал  финансовую  помощь  нашему  фюреру  и  дотянул  до
семидесяти шести. А вы толкуете о пастухах и пчеловодах!
   Он встал, спрятал в карман записную книжку:
   -  Нужно  уметь  извлекать  уроки  из  чтения!   Наш   Гот-либ   собирает
кладбищенские квитанции. Зачем? Чтобы дольше прожить.  Вздор!  Квитанции  не
помогут, не смогут  помочь.  Пакет  акций  -  военных  акций!  -  неизмеримо
надежнее! Раздобудьте такой пакет, вцепитесь в него зубами и  не  выпускайте
даже ночью! Смерть снисходительна к фабрикантам оружия.
   * * *
   Люди, по-моему, начинают интересоваться долголетием, почти прожив  жизнь.
Так и наш командир. На вид ему не менее пятидесяти, хотя он скрывает  это  и
даже красит волосы. Об этом проговорился Курт.
   Пятьдесят лет - и всего лишь командир подводной лодки!
   Звание командира тоже не соответствует  его  возрасту  и  военно-морскому
опыту. Он только капитан второго ранга. В этом звании был в 1942 году, так и
остался в нем.
   Видишь ли,  он  просто  не  успел  получить  повышение,  потому  что  был
"потоплен". Мы остались в тех же воинских  званиях,  в  каких  нас  застигло
потопление.
   Вот почему лучший подводный ас Германии до сих пор лишь  капитан  второго
ранга, хотя давно должен быть адмиралом.
   При иных обстоятельствах он стремительно продвигался бы вверх по лестнице
чинов и должностей. Ему покровительствует сам адмирал Канарис...
   (Пришлось сделать перерыв,  накрыть  письмо  картой.  Мимо  прошел  Курт,
беззаботно  насвистывая  и  раскачиваясь,  как  в  танце.  Он,   несомненно,
наушник!)
   Продолжаю. Да, Канарис... Командир учился в одном с ним кадетском училище
в Киле, а ты знаешь, как однокашники помогают друг другу на флоте и в армии.
   Но дело не только в Канарисе. Мне рассказывали, что еще в двадцатые  годы
нашему  командиру,  тогда   безвестному   лейтенанту   флота   в   отставке,
посчастливилось оказать важную услугу фюреру. Это случилось на  митинге.  На
фюрера было совершено покушение, но наш командир прикрыл его  грудью.  Пуля,
предназначавшаяся фюреру, задела шею командира и повредила  какой-то  мускул
или нерв. Таково происхождение его увечья.  Как  видишь,  оно  почетно.  Вот
почему командиру доверено командование такой подводной лодкой, как наша.  Он
пользуется правом личного доклада фюреру!
   * * *
   Но почему, будучи другом Канариса, более того, пользуясь  правом  личного
доклада фюреру, командир терпит Гейнца?
   Считается, что Гейнц следит за нами по заданию командира. А я  думаю:  не
соглядатай ли он, приставленный к самому командиру?
   Пример. Мы прибыли в Винету-два и стали на ремонт. В этот день база  была
в трауре, как и вся Германия, по случаю пленения на Волге  нашей  доблестной
Шестой армии.
   Вечером в кают-компании собрались Рудольф, я, Готлиб, Гейнц, еще  кто-то.
Делая вид, что хочет развеселить и подбодрить  общество,  Гейнц,  по  своему
обыкновению, расставлял нам ловушки. Мы помалкивали.
   - Вы прямо какие-то неживые, - сказал он наконец с раздражением. - Или не
дошло, повторить?
   - Гейнц жаждет рукоплесканий, - сказал я.
   - Могу даже разъяснить. Кстати, вы  знаете,  почему  немецкий  лейтенант,
выслушав анекдот, смеется три раза, а генерал только один раз?
   О боже! Еще история, заплесневелая, как морской сухарь!
   Молчание. Гейнц быстро перебегает взглядом по нашим лицам: не  клюнет  ли
кто-либо на крючок? В каждом рассказанном им анекдоте - крючок!
   - Ох уж этот Гейнц! - лениво сказал Рудольф. - Когда-нибудь прищемят  ему
язычок раскаленными щипцами!
   - Расскажи этот анекдот командиру, - посоветовал Готлиб. - Он поймет. Еще
не адмирал.
   - А заодно,-- подхватил я, - выясни, как он относится к пленению армии на
Волге.
   Гейнц только злобно покосился на меня и больше уже не раскрывал рта.
   Но я опять о Гейнце...
   * * *
   Наш командир, возможно, чувствует себя обойденным по службе.
   И дело не только в  адмиральском  звании.  Человеку,  если  он  совершает
необычное,  нужны  всеобщее  признание,  клики  толпы,  хвалебные  статьи  в
газетах. Один некролог, даже пространный, не может заменить этого.
   Командиру не хватает славы. (Как мне тебя!)
   Наиболее значительное из того, что он совершил в жизни, - а он не  молод,
не забывай об этом! - не подлежит оглашению. На  его  подвигах  стоит  гриф:
"Строго секретно".
   С мая 1942 года лучший подводный ас Германии  -  в  тени.  И  неизвестно,
когда выйдет из нее. Да и выйдет ли  вообще?  Ведь  даже  дубовые  листья  к
своему рыцарскому кресту он получил "посмертно". Об этом было в некрологе.
   При командире нельзя упоминать прославленных  немецких  подводников.  Его
просто сгибает в дугу, когда он слышит фамилии Приена и Гугенбергера.
   * * *
   Из одного этого ты можешь заключить, что мы  живы.  Мертвые  не  завидуют
живым. И они не ревнуют.
   Впрочем, кто знает...
   Но уж, во всяком случае, мертвые не страдают от холода,  жары,  духоты  и
зловония.
   А мы переводим дух только по ночам, когда подводная лодка  всплывает  для
зарядки аккумуляторов. Потом опять, и надолго, крышка гроба захлопывается  с
печальным лязгом.
   Душно. Тесно.
   К  испарениям  человеческого  тела,  к  парам  кислоты  аккумуляторов,  к
специфическому запаху рабочей аппаратуры, а  также  смазок  добавляется  еще
запах углекислоты. Накапливаются опасные отбросы дыхания.
   Неделями, Лоттхен, мы пьем застоявшуюся теплую воду, и то в  ограниченном
количестве.  Ее   приходится   экономить   в   походе.   Едим   однообразную
консервированную пищу. И подолгу не моемся, как пещерные люди.
   Посмотрела  бы  ты  на  нас,  какие  мы  грязные!  Ты,   такая   чистюля,
заставляющая по субботам мыть с мылом тротуар перед  домом  и  сама  готовая
часами плескаться в ванне, как маленькая девочка, взбивая пену!
   * * *
   Я любил смотреть, как ты плещешься в ванне.
   Мысленно я вдыхаю сейчас  аромат  твоих  волос.  Ты  раньше  любила  духи
"Юхтен". Они пахнут прохладой, как липы в июле. Кто дарит тебе "Юхтен"?  Или
он привозит тебе трофейные "Коти"?
   Но я снова о том же. Он! Я даже не  знаю,  кто  это  -  он!  Какой-нибудь
молодчик с усиками, отдыхавший после фронта  в  Кенигсберге?  Или;  это  наш
хромоногий сосед, который сбоку похож на ворона?
   А быть может, его все-таки нет? Ты по-прежнему верна мне,  Лоттхен?  Будь
мне верна! Помни: я твой муж и я жив!
   Но почему ты, собственно, должна быть мне верна? Я отсутствую уже  третий
год. И даже по официальным справкам я мертв.
   Однажды ты сказала, улыбаясь:  "Никогда  тебя  не  обману.  Нельзя  будет
сказать правду - лучше промолчу".
   Ты бросила эти слова мимоходом, но я поднял их, сберег и ношу на груди до
сих пор. Они прожигают мне грудь насквозь! "Промолчу!.." И вот  ты  молчишь.
Ты молчишь уже третий год, и я схожу с ума от этого молчания.
   А во сне меня мучает твой голос.
   Нас всех мучают ласковые женские голоса.
   Наверно, лишь полярник, долго проживший на зимовке, сумел бы это  понять.
Обыкновенным людям невдомек, какая страшная колдовская сила - женский голос!
   Два с половиной года мы в отрыве от  земли.  Кратковременные  стоянки  на
базах не в счет. Винеты засекречены, их обслуживают немногочисленные команды
- исключительно из мужчин. (Начальство бережет нас. Оно считает, что женщины
менее надежны, так как более болтливы.)
   За эти два с половиной года ухо привыкло лишь к грубым,  низким,  хриплым
мужским голосам. И вдруг в отсеках раздается женский голос! Нежный,  высокий
- милый щебет! Или томный, грудной - голубиное воркование! Это Курт  включил
трансляцию.
   На стоянках иногда слушаем радио, чтобы не совсем отстать от вас,  живых.
Это разрешено. И, пока передают  последние  известия  или  очередную  статью
Геббельса, мы спокойно сидим  у  стола  кают-компании  или  лежим  на  своих
койках. Но стоит подойти к микрофону певице  или  женщине-диктору,  как  вс„
меняется.
   Будто порыв обжигающего ветра пронесся  вдоль  отсеков!  Сохнет  во  рту.
Волосы шевелятся на макушке. Душно, душно!
   Этого нельзя вытерпеть! Из кают-выгородок раздаются  хриплые,  сорванные,
грубые мужские голоса:
   - Выключи! Выключи, болван! Ради бога, выключи!
   Вкрадчивый и нежный женский голос потрясает нашу подводную лодку сильнее,
чем глубинные бомбы!
   Курт выдергивает штепсель...
   * * *
   Но сны-то ведь не выключишь, Лоттхен!
   Даже каменная усталость не помогает. Мысли и во сне продолжают вертеться.
Мозг искрит.
   Что бы я ни делал днем, ночью неизменно возвращаюсь в свой страшный сон.
   Иногда сны бывают ярче и реальнее жизни, особенно такой однообразной, как
наша...
   Но, быть может, тебе удастся обмануть меня? Сделай это!
   Обмани меня, Лоттхен, когда мы будем снова вместе! Каждый день неустанно,
по многу раз, повторяй: я верна тебе, я всегда была тебе верна!
   И я, вероятно, поверю.
   "Чем неправдоподобнее ложь, тем чаще надо ее повторять, чтобы заставить в
нее поверить". Так сказал  рейхсминистр  Геббельс.  В  этом  деле  он  знает
толк...
   * * *
   Мне бы хоть минуту побыть .в нашем зеленом Кенигсберге!  Сделал  бы  один
глубокий жадный вдох, и опять - в свою преисподнюю!
   Но семисотлетие Кенигсберга обязательно отпразднуем вместе!  До  славного
юбилея осталось немного. В 1955 году мне будет только сорок пять лет.  Разве
это возраст для мужчины?
   Я мало курю, не пью. Вдобавок у меня отличная наследственность.
   В день семисотлетия мы всей семьей побываем в розарии, потом на озере.
   Флаги Третьего райха - на домах, полосатые полотнища  свисают  до  земли!
Над городом гремят марши!
   Отто и Эльза пойдут впереди, чинно взявшись за руки, а мы,  как  положено
родителям, следом за ними...
   Когда я воображаю это, у меня меньше болит голова.
   Монотонно тикают часы. Они поставлены по берлинскому времени.  Всюду,  на
всем протяжении  Германской  империи,  в  самом  райхе  и  в  оккупированных
областях,  а  также  на  кораблях  германского  флота,  стрелки   показывают
берлинское время.
   И я подсчитываю -  просто  так;  чтобы  забыться,  -  сколько  еще  минут
осталось до семисотлетнего юбилея Кенигсберга...
   Глава шестая. КАЮТА-ЛЮКС (Продолжение письма).
   1
   Выше я писал об ирландском  экстремисте,  из-за  которого  я  восстановил
против себя Гейнца. Но были и другие пассажиры.
   Для них впоследствии оборудовали каюту в кормовом  отсеке,  убрав  оттуда
торпедные аппараты. Конечно, там нет особого комфорта. Да  и  не  может  его
быть. В подводной лодке слишком  тесно.  И  все  же  эта  каюта  -  не  наши
двухъярусные гробы и даже не салон командира.
   Мы зовем ее  между  собой  "каюта-люкс"...  Длинной  вереницей,  один  за
другим, сползают наши пассажиры в  подводную  лодку.  Сначала  видим  только
ноги, которые медленно спускаются по  вертикальному  трапу.  Потом  видим  и
лица. Ноги разные. Лица -  одинаковые  почти  у  всех.  Без  особых  примет.
Сосредоточенные, угрюмые. Не лица - железные маски!
   Лишь один пассажир походил, пожалуй, на человека. Да и то  пока  лежал  в
беспамятстве на полу. Едва открыл  глаза,  как  лицо  закостенело,  будто  у
мертвого.
   Я обозначил его  в  вахтенном  журнале  как  "пассажира  из  Котки".  Мы,
понимаешь ли, записываем своих пассажиров без упоминания фамилии - только по
названию города: "пассажир из Дублина", "пассажир  из  Осло",  "пассажир  из
Филадельфии". Впрочем, этот был, можно сказать,  безбилетным.  Его  выловили
крюком в Финском заливе во время моей вахты.
   Случайного пассажира не поместили в каюте-люкс - она секретная.  Он  спал
на койке Курта, а ужинал с нами в кают-компании.
   Меня потянуло к нему. От него веяло удивительным  душевным  здоровьем.  В
этом плавучем сумасшедшем доме только он да я были  нормальными.  Но  мы  не
успели поговорить.
   Было у него  и  другое,  неофициальное  название:  "человек  тринадцатого
числа". Так его окрестили в кубрике.
   Матросы были уверены, что он принесет нам несчастье.  Ведь  его  выловили
тринадцатого числа.
   Не странно ли? На борту "Летучего Голландца" боятся призраков!
   На нашей подводной лодке - металлическом островке, насыщенном до  предела
техникой, битком набитом  механизмами,  не  хватает  лишь  колдуна,  который
совершал бы ритуальные пляски среди кренометров и тахометров!
   Матросов напугало то, что "пассажир  из  Котки"  явился  в  сопровождении
свиты чаек. По-матросскому поверью, чайки - души погибших моряков.
   Однако  "опасное"  влияние  "человека  тринадцатого  числа"  продолжалось
недолго.
   Пробыв у нас несколько часов, он ушел  обратно  в  море.  Замешкался  при
срочном погружении. Тут зевать нельзя. Мы ушли на  глубину,  а  он  остался.
Либо утонул, либо попал в плен к русским.
   Но такая смерть не хуже и  не  лучше  всякой  другой.  По  крайней  мере,
сэкономил балластину, которую привязывают к ногам, чтобы труп сразу ушел под
воду.  Обычно  он  уходит  стоймя,  словно  напоследок  вытягивается   перед
остающимся во фрунт...
   * * *
   Я вспомнил похороны в море. Нет, это была  не  казнь,  обычные  похороны.
Умер матрос, наш с тобой земляк.
   Позволь-ка, где же это было? В Тихом океане? Нет, пересекали Тихий  океан
в составе большого конвоя. Шло пять или шесть  подводных  лодок.  А  мне  во
время похорон  запомнилось  одиночество.  Гнетущее.  Ужасающее.  Узкое  тело
подводной лодки покачивается на волнах. А вокруг  океан,  бескрайняя  пучина
вод. Значит, Атлантика. Это было в Атлантике.
   Да, несомненно, не море - океан. Слишком длинными были волны,  катившиеся
мимо. И небо было слишком большим, светлым. Потому что оно отражало океан.
   В тот раз, по-моему,  мы  перебрасывали  тюки,  набитые  пропагандистской
литературой.
   Приходится время от времени впрыскивать под кожу этим фольксдойче  сильно
действующее, тонизирующее. Наша подлодка выполняет роль  такого  шприца  для
инъекции.
   В данном случае, насколько я помню, это было подбадривающее лекарство. Но
иногда в шприце бывает и яд...
   Когда я поднялся на мостик,  в  глаза  мне  ударили  косые  лучи.  Солнце
склонялось к горизонту. Это был единственный ориентир в водной пустыне.
   Я поспешил пустить в ход секстан, чтобы уточнить наше место. А  вахтенный
матрос стал  к  визиру40  и  принялся  его  поворачивать.  В  любой  стороне
горизонта  могла  возникнуть  опасность.  Второму  матросу  было   приказано
наблюдать за воздухом.
   А внизу, на палубе, происходило погребение. Оно не отняло много времени.
   Пастора у нас заменяет командир. Он выступил  вперед  с  молитвенником  в
руках и прочел над мертвецом молитву.
   Потом  загромыхала  балластина  по  борту,   увлекая   за   собой   тело,
зашнурованное в койку, похожее на мумию.
   Команда: "Пилотки надеть!" - и все кончено. Погребение  заняло  не  более
пяти минут, как раз столько, сколько нужно, чтобы определиться по солнцу.
   Нельзя было рисковать слишком, долго находиться на поверхности!
   Быть может, стремительно опускаясь, мы обогнали нашего  бедного  земляка,
который, вытянувшись, как на перекличке, уходил  глубже  и  глубже  к  месту
своего последнего упокоения...
   * * *
   Люди по-разному уходят из нашей подводной лодки.
   Бедный Генрих уходил плохо. Он не хотел уходить. Но мне нельзя вспоминать
о Генрихе...
   Я начал писать о пассажирах.
   Некоторым еще до смерти приходилось полежать в гробу.  Подразумеваю  наши
торпедные аппараты. Кое-кого доводилось провожать так -  до  нашего  мнимого
потопления.
   Они залезали в аппарат по очереди.  Затем  Рудольф,  наш  минер,  наглухо
захлопывал заднюю крышку. Обменивались условным  стуком.  Короткий  удар  по
корпусу аппарата: "Как самочувствие?" Ответный удар: "В порядке". Два удара:
"Почувствовал себя плохо". Каждый сообщал только о себе.
   Люди лежали в абсолютном  мраке,  головой  касаясь  пяток  соседа.  Потом
Рудольф заполнял торпедный аппарат водой и, уравняв давление внутри аппарата
с забортным давлением, открывал переднюю крышку. Люди по очереди  выбирались
наружу и всплывали - со всеми предосторожностями,  не  забывая  о  кессонной
болезни.
   Так было в тех случаях, когда командир не рисковал всплыть.  Но  зато  мы
приближались к берегу почти вплотную.
   Понятно, для такого  ухода  требуются  крепкие  нервы.  Но  после  нашего
потопления в Варангер-фьорде (не забывай: оно мнимое!) все изменилось, в том
числе и состав пассажиров.