идущий поверху.
   В шторм либо в штиль голос мой гулко раздастся над морем!
   И тогда сила волшебного слова, согласно предсказанию,  раздвинет  изнутри
корабль Летучего Голландца! Бимсы, стрингера, шпангоуты  полетят  к  чертям!
Мачты с лохмотьями парусов плашмя упадут на воду!
   Да, да! Темно-синяя бездна с клокотанием разверзнется, и корабль мертвых,
как оборвавшийся якорь, стремглав уйдет под воду.
   Из потревоженных недр донесется протяжный вздох или  стон  облегчения,  а
потом волнение сразу утихнет, будто за борт вылили десяток бочек с маслом.
   Вот что сделал бы я, если бы знал магическое  слово,  о  котором  говорил
финн!..
   Но ни я, ни вы, ни кто другой на свете не знаем пока слова, которое могло
бы разрушить старое заклятье.
   Некоторые даже считают все это враньем, как я уже  говорил  вам.  Другие,
однако, готовы прозакладывать месячное жалованье и душу в придачу, что в ром
не подмешано и капли воды...
   3
   Отойдя от окна, Грибов увидел, что курсант опустил  листки  и  блестящими
глазами смотрит на него.
   - Прочли? Я вижу, что прочли.
   - Все совпадает! - с воодушевлением сказал курсант. - Даже в  мелочах!  И
самое главное: мертвые, корабль мертвых!
   - А! Вы заметили это? Я так и думал, что заметите. Мне бросилось в  глаза
сразу, как только вы начали рассказывать о Цвишене. Он удивительно  повторил
биографию своего легендарного тезки и предшественника.
   Звонок у двери.
   Профессор взглянул на часы:
   - Донченко. Точен, как всегда.
   Глава третья. "СПИСАН ЗА ГИБЕЛЬЮ В ВАРАНГЕР-ФЬОРДЕ...".
   1
   Капитан первого ранга Донченко был громадный, самоуверенный,  шумный.  Он
сразу как бы заполнил собой весь грибовский кабинет.
   Ластикову, впрочем, понравилось, что подводник, хоть и был в одном звании
с Грибовым, явился к нему не с орденской  колодкой  на  кителе,  а,  в  знак
уважения, при всех своих орденах. На военной службе  чувствительны  к  таким
знакам внимания.
   Вероятно, Донченко  немного  удивило  присутствие  курсанта  в  кабинете.
Впрочем, Грибов любил окружать себя молодежью.
   Знаменитый подводник снисходительно подал курсанту руку и тотчас  перешел
к теме, которая, видимо, интересовала его больше всего, - к самому себе.
   - А я думал, вы знаете, Николай Дмитриевич, как я  потопил  этого  своего
Цвишена, - сказал он, усаживаясь в кресло. - Как же, шумели обо мне  газеты!
И очерк в "Красном флоте" был, называется "Поединок".
   - Вырезка у меня есть, - неопределенно ответил Грибов.
   Он  положил  на  стол  пачку  газет,  рядом  свои  неизменные  зажигалку,
перочинный нож, записную книжку.
   - Будто экзаменовать собрались! Как в доброе  старое  время.  -  Донченко
усмехнулся далекому воспоминанию.
   Грибов промолчал.
   - С чего же начать? С вражеской базы в Бое-фьорде?
   - Превосходно. Начинайте с вражеской базы.
   - Я не для хвастовства, Николай Дмитриевич, а чтобы  пояснить,  почему  у
меня осталась лишь одна  торпеда..  Другие  ушли  по  назначению.  В  общем,
наделал на базе дребезгу. Как слон в посудной лавке!
   Он радостно улыбнулся. Видно, и сейчас было очень  приятно  вспомнить  об
этом.
   - А уж назад, конечно, возвращался  ползком.  Выбрался  из  Бос-фьорда  в
Варангер-фьорд.  Полежал  минут  двадцать  на   грунте,   отдышался.   Потом
подвсплыл, тихонько поднял перископ. Справа норвежский берег, где и положено
ему быть. Погода, между прочим, мерзейшая, на мой вкус: солнце во все  небо,
широкая зыбь и хоть бы один бурунчик - перископ спрятать некуда.
   "Слышу винты подводной лодки", - докладывает акустик.
   Он у меня был хорошо тренирован - по шуму винтов определял тип корабля.
   Я осмотрелся в перископ. Слева сорок пять - рубка  всплывающей  подводной
лодки! А мне перед выходом дали оповещение: наших лодок в этом  районе  нет.
Стало быть, фашист! Разворачиваюсь и ложусь на курс сближения.
   - С одной торпедой?
   - С одной, Николай Дмитриевич! Еще не остыл после боя в Бое-фьорде, азарт
во мне так и кипит!
   Опять поднял перископ. Море - хоть шаром покати! Погрузился мой фашист. И
я вниз - следом за ним!
   "Ну, теперь навостри уши, Маньков!" - говорю акустику.
   И информирую по переговорной трубе команду, что так, мол, и так, завязали
схватку с немецкой подводной лодкой! - Донченко повернулся к курсанту: - А в
нашем деле такой бой, один на один и вдобавок  вслепую,  -  редчайшая  вещь!
Верно, Николай Дмитриевич?
   Грибов кивнул.
   - Ну вот, опять докладывает Маньков:  "Исчез  шум  винтов!"  Это  значит:
фашист прослушивает меня, пробует найти по звуку.
   "Стоп моторы!"
   Тихо стало у нас. Матросы даже сапоги сняли, чтобы не греметь подковками.
Ходим  на  цыпочках,  говорим  вполголоса.   Каждый   понимает:   неподалеку
фашистский акустик слушает, не дышит, не только ушами, каждым нервом своим к
наушникам приник!
   Многие думают: бой - это обязательно выстрелы, грохот, гром.  Нет,  самый
трудный бой, я считаю, такой вот, в потемках, в тишине!  Ходят  на  глубоком
месте  две  невидимки,  охаживают  друг  друга   по-кошачьему,   на   мягких
лапках-подушечках...
   - Невидимка против невидимки - это точно.
   - Да. Принимаю  решение:  маневрировать,  пока  не  возникнет  подходящая
комбинация. Торпеда у меня одна! Надо бить наверняка.
   А маневрировать, заметьте, стараюсь в  остовых2  четвертях.  Вражеский-то
берег неподалеку. Не набежали бы, думаю, "морские охотники"!
   Маньков беспрерывно докладывает: слышу шум  винтов,  дистанция  такая-то,
пеленг такой-то.
   Стараюсь не стать бортом к фашисту, а сам увожу его подальше  от  берега,
от опасного соседства, - еще засекут береговые посты!
   Вот кружим и кружим, меняем глубины под  водой  -  для  маневрирования  в
Варангер-фьорде места хватает. Фашист остановится, я остановлюсь. Он пойдет,
и я пойду. В кошки-мышки играем. А у кошки что главное? Не чутье - слух!
   Донченко склонил голову набок, зажмурившись, словно бы прислушиваясь.
   - Маньков докладывает: фашист что-то продувает  -  получается  пузырение,
вроде выхода, будто торпеду выпустил. Но,  конечно,  нет  того  характерного
свиста и торпеды, когда она разрезает воду. Один шумовой эффект! Это значит:
фашист пугает, хочет меня с толку сбить.
   К маю сорок второго года, надо вам доложить, я уже не  с  одним  фашистом
встречу имел. Не с подводником, конечно, это из ряда вон,  но  с  летчиками,
командирами катеров. У них, я заметил, наступает иногда  такое  расположение
духа, когда кажется, будто все  идет  без  сучка,  без  задоринки,  согласно
параграфам инструкции...
   - Как у Толстого, - сказал Грибов. - "Ди эрсте колонне марширт, ди цвайте
колонне марширт..."
   - Именно так! Очень опасное, знаете ли, состояние.
   Думаю об этих "ди эрсте, ди цвайте" и мечтаю,  как  бы  вытряхнуть  моего
фашиста из его параграфов.
   Маньков услышал шипение воздуха - фашист продувает балласт. Значит, хочет
всплывать. Либо,  давая  при  маневрировании  большие  хода,  разрядил  свои
батареи, либо выполняет следующий параграф инструкции: хочет вызывать катера
на подмогу.
   Ну нет! В нашем споре третий лишний!
   Маньков доложил: пеленг резко меняется. Ага! Выдержка у фашиста  послабее
нашей. Уходит от боя!
   Объявляю  по  "переговорке"  торпедную  атаку.  Все  подобрались  вокруг,
повеселели. Гора с плеч!
   На курсовом двадцать, с  правого  борта,  дистанция  шесть  кабельтовых3,
подвернув на боевой курс, даю залп! И потом ка-ак тряханет! Взрыв!
   - Как - взрыв? - Ластиков даже подскочил в кресле. - Был разве и взрыв?
   Он умоляюще взглянул на Грибова. Тот встал из-за стола и подошел к карте.
Почти у самого ее верхнего края, между Финмаркеном и  полуостровом  Рыбачий,
голубел широкий ковш Варангер-фьорда.
   - Маневрировали в остовых четвертях?
   - Да.
   - Значит, немецкая лодка находилась между вами  и  берегом.  -  Профессор
многозначительно взглянул на курсанта.
   - Берег-то и беспокоил,  Николай  Дмитриевич,  -  подхватил  Донченко.  -
Понимаю:  посты  наблюдения  засекли  взрыв.  Сейчас  выбегут  из  Киркенеса
"морские охотники" и дадут мне "сдачи", Я и получил ее потом - в  крупных  и
мелких купюрах: до тридцати глубинных бомб. Но, как видите, сижу перед вами:
цел, ушел!
   - Перископ уже не поднимали?
   - Каюсь, Николай Дмитриевич, не утерпел, поднял. Сразу же подошел к месту
потопления и осмотрелся в перископ. Даже в глазах зарябило.  Радужные  пятна
соляра на воде! Пустила моя подлодка сок!  Мало  того.  Взрывом  подняло  на
поверхность всякую  требуху:  клинья,  пробки,  обломки  обшивки,  аварийные
брусья, крашенные суриком, в общем - полный комплект!
   - Не слишком ли полный? - вскользь заметил Грибов и  опять  посмотрел  на
курсанта.
   2
   - Слишком? - Донченко откинулся  назад,  будто  неожиданно  наткнулся  на
невидимую преграду. Ордена и медали на его широкой груди обиженно  звякнули.
- Иначе говоря, не верите? Да что вы, Николай Дмитриевич! Это даже  странно.
Немцы сами признали факт потопления!
   - И очень поспешно.  Еще  пятнадцатого  мая.  Д  ваш  поединок  состоялся
девятого. Фашистское командование обычно не проявляло  такой  оперативности,
извещая о своих неудачах.
   Из пачки газет, лежавших перед ним, Грибов вытащил "Дейче Цейтунг" от  15
мая 1942 года.
   - Здесь некролог. Сообщается, что в неравном - конечно, неравном! - бою с
русскими и погиб кавалер рыцарского железного креста  Гергардт  фон  Цвишен,
командир субмарины... Указан  ее  номер.  Цитирую:  "Величественной  могилой
отныне служит ей обширный и пустынный Варангер-фьорд. Над капитаном  второго
ранга фон Цвишеном и его доблестной командой склоняются  в  траурной  скорби
торжественные складки северного сияния..." Ну, и далее в том же роде.
   - Вот видите! Даже некролог!
   - И очень пышный некролог, учтите. За этими "складками северного  сияния"
я усматриваю кое-что. Чрезвычайно  заботились  о  том,  чтобы  сообщить  для
всеобщего сведения адрес  могилы:  Варангер-фьорд.  Почему?  Опасались,  что
субмарину Цвишена спутают с какой-либо  другой  субмариной?  А  быть  может,
могила была пуста?.. Да, кстати, каким вы представляете себе этого Цвишена?
   - Каким? То есть наружность?
   - Да.
   Сохраняя обиженный вид, Донченко выпятил нижнюю губу и в раздумье  поднял
глаза к потолку.
   - Наружность, конечно, стандартная. -  Он  принялся  загибать  пальцы:  -
Оловянный взгляд - это  наверняка.  Поджатые  тонкие  губы.  Расчесанные  на
пробор волосы. Убегающий назад подбородок. Что еще?  В  общем,  стандартный,
описанный уже много раз пруссак, я бы так сказал. Того и жди - раскроет свои
бескровные губы и произнесет: "Ди  эрсте  колонне..."  -  Он  захохотал,  но
как-то не очень уверенно.
   - Вы прямо портретист, товарищ Донченко, - холодно сказал Грибов. -  Вот,
прошу взглянуть, снимок из той же немецкой газеты, но  более  ранней.  Номер
датирован вторым июля тысяча девятьсот сорокового  года.  -  Грибов  положил
газету перед Донченко. - Похож?
   Подводник долго рассматривал газету, пожалуй, слишком долго. Ластиков  не
выдержал и, привстав, с любопытством заглянул через его плечо.
   На снимке Гитлер, осклабясь, вручал орден рыцарского  креста  коренастому
подводнику в полной парадной форме. Подводник был совсем не похож на  только
что описанного "стандартного пруссака".  Лицо  его,  казалось,  состояло  из
одних углов. Высокий,  с  залысинами,  лоб  был  скошен,  остроконечные  уши
по-звериному прижаты к черепу. Один глаз  был  чуть  выше  другого,  а  быть
может, из-за какого-то повреждения шеи  подводник  держал  голову  несколько
набок. Вероятно, это и придавало лицу то выражение  хитрости,  жестокости  и
вероломства, которое являлось как бы его "особой приметой".
   Скажет ли такой: "Ди эрсте колонне"?
   Подводник молчал.
   - Вот вам пример дезинформации на войне. - Грибов повернулся к  курсанту:
- Некролог появился, вероятно, сразу же после того, как Цвишен  вернулся  на
базу.
   - Вернулся? Невероятно! А пятна  соляра  на  воде?  А  крашенные  суриком
брусья? - Донченко сидел, подавшись  вперед,  упершись  кулаками  в  колени,
взъерошенный, сердитый,красный.
   - Установлено, -  произнес  Грибов  профессорски  бесстрастным  тоном  (и
тотчас же Донченко по привычке выпрямился  в  кресле),  -  установлено,  что
немцы часто применяли средства тактической маскировки.
   - Но я, Николай Дмитриевич...
   - Иногда продували соляром гальюн4, - продолжал  профессор,  обращаясь  к
Ластикову.  -  Использовали  также  трубу,   через   которую   выстреливался
имитационный патрон длиной до полуметра. Из него выходило газовое облако,  и
корабли противолодочной обороны, работавшие гидролокатором,  отвлекались  на
это облако. В других случаях выбрасывали патрон,  где  находились  предметы,
которые создавали иллюзию потопления:  пилотки,  брусья,  пустые  консервные
банки.
   - Ну, Николай Дмитриевич! Знаю я о тактической маскировке! Честное слово,
проходил. Но в данном случае...
   - Кроме того, выпускались снаряды  или  резервуары,  из  которых  выходил
соляр. - Пусть резервуары, согласен. А как же взрыв?
   Ластиков с беспокойством посмотрел на Грибова. Да, а взрыв?
   Грибов оставался спокоен. Он ответил вопросом на вопрос:
   - Секундомер был исправен?
   Пауза. Донченко смущенно кашлянул. Ластикову  вспомнилась  шутка  гвардии
капитан-лейтенанта. Если часы у офицера  были  неисправны,  Шубин  спрашивал
вскользь: "А на скольких они камнях?" - "На  пятнадцати".  -  "Маловато".  -
"Почему?" - "Надо бы еще два. Ща  один  положить,  другим  прихлопнуть!"  Но
оказалось, что Донченко вообще не пустил секундомер.
   - Не успел, Николай Дмитриевич, - виновато сказал он. - Как-то в  горячке
боя, понимаете ли... И потом столько с этим Цвишеном возился,  -  руки  даже
дрожали, честное слово! Грибов кивнул:
   - Я так и думал. Ваша торпеда взорвалась на несколько секунд  позже,  чем
было ей положено.
   - О! Считаете, ударилась в берег?
   - Вы же .сами сказали, что Цвишен находился между вами и берегом.  Вот  и
взрыв! А затем Цвишен оторвался от вас. Ему очень  хотелось  оторваться  от_
вас. Почему? Этого не знаю.
   - Стало быть, прикинулся мертвым?
   - По-видимому. Я думаю, ему это было не впервой. Донченко расслабил тугой
воротничок, потом, оттопырив губы, сделал огорченное "фук".  Ластикову  даже
стало жаль его.
   - Цвишен, конечно, не мог предвидеть,  -  продолжал  Грибов,  -  что  его
оставят на положении мертвого. Но  командование  воспользовалось  случаем  и
увело подводную лодку поглубже в тень. Погрузило на время в небытие.  Именно
тогда она, вероятно, и получила  свое  прозвище  -  "Летучий  Голландец".  Я
думаю,  впрочем,  что  это  было  не  столько  прозвище,  сколько   условное
наименование. Ведь подводная лодка уже не  имела  номера.  Цвишен  был,  так
сказать, "списан за гибелью в Варангер-фьорде". Между тем  после  встречи  с
вами начался  наиболее  бурный  период  его  деятельности.  На  это  имеются
указания - не прямые, а косвенные -  вот  здесь!  -  Он  провел  ладонью  по
лежавшей перед ним кипе газет. - Но главное не в этом.
   - В чем же? - буркнул Донченко. Зная своего профессора, он  понимал,  что
тот готовит сюрприз,  какой-то  решающий  убийственный  аргумент.  Это  была
слабость Грибова: поражать решающим аргументом под конец.
   - Главное, видите ли, в том, - сказал Грибов с деликатной  осторожностью,
с какой врач сообщает больному неутешительный диагноз, -  что,  если  бы  вы
потопили подводную лодку Цвишена в тысяча девятьсот сорок втором году, то  в
тысяча девятьсот сорок  четвертом,  то  есть  спустя  два  года,  с  нею  не
встретился бы присутствующий здесь курсант Ластиков.
   Донченко ошеломленно молчал. Час от часу не легче!  Теперь  курсант  этот
появился!
   - Он служил на катере Шубина, - пояснил Грибов. - Знали Шубина?
   Донченко угнетенно кивнул. Кто же на флоте не знал Шубина!
   - Затем Шубин, - продолжал Грибов, - после встречи в  шхерах  побывал  на
борту мнимо потопленной вами подводной лодки и беседовал с ее командиром,  а
также с офицерами.
   Даже беседовал? Подводник вздохнул. Грибов  был  для  него  непререкаемым
авторитетом.  Да  и  с  Шубиным  постоянно   случались   такие   необычайные
приключения!
   Расправив плечи,  он  сделал  попытку  небрежно  усмехнуться.  Полагалось
сохранять хорошую мину при плохой игре. Этому учил сам Грибов.
   - Ну что ж, - сказал подводник, - Шубину, как всегда, везло. Он побывал в
гостях у мертвецов и, можно сказать, вернулся из самой преисподней.
   Грибов и Ластиков переглянулись. Донченко даже не  подозревал,  до  какой
степени он прав...
   Глава четвертая. МАГИЧЕСКИЙ КРУГ.
   1
   Проводив гостей, профессор задернул шторы на окнах, выключил верхний свет
и включил настольную лампу.
   Он как бы очертил магический круг.  Все,  что  вне  его,  отодвинулось  в
глубину комнаты, легло по углам слоями мрака.  Внутри  круга  остались  лишь
профессор и его работа.
   На столе лежала перед ним груда аккуратно нарезанных четвертушек картона,
пока не заполненных.  В  работе  он  любил  систему,  поэтому  начал  анализ
биографии новейшего Летучего Голландца с того, что завел на него картотеку.
   Часа через полтора результаты сегодняшнего разговора с Донченко, а  также
заметки, сделанные со слов курсанта Ластикова, и выписки  из  газет  бережно
разнесены по отдельным карточкам. Почерк у Грибова мельчайший, бисерный, так
называемый штурманский. На  каждой  карточке  умещается  уйма  фактов,  дат,
фамилий.
   Одна из карточек озаглавлена: "Поправка к лоции",  другая  -  "Английский
никель", третья - "Клеймо СКФ", и т. д.
   Наконец, все, что известно пока о "Летучем  Голландце",  смирнехонько,  в
определенном порядке, улеглось на письменном столе.
   Разрешив себе короткий отдых, профессор откинулся в кресле.
   Темнота лежит в углах, как пыль, прибитая  дождем.  Стены  пусты,  Грибов
знает это. Там только анероид и карта мира. Однако теперь, когда комната, за
исключением стола, погружена во мрак, нетрудно  вообразить,  что  на  стенах
по-прежнему  любимая  коллекция,  раритеты,  привезенные  из   кругосветного
плавания.
   Жена с особой заботливостью обметала их  метелкой  из  мягких  перьев.  А
дочери, когда та была еще маленькой, запрещалось переступать порог  папиного
кабинета,  потому  что  однажды  она  потянулась  к  маленькому,  приветливо
улыбающемуся идолу и упала со стула. А ведь могла,  упаси  бог,  уронить  на
себя и малайский крис!
   Грибов с силой потер лоб. Опять воспоминания! Но он же очертил магический
круг и замкнул себя внутри
   этого круга!
   Некоторое время,  стараясь  сосредоточиться,  он  пристально  смотрит  на
карточки.  Новая  мысль  мелькнула.  Профессор  поменял  карточки   местами.
Конечно, "Английскому никелю" полагается лежать рядом с "Клеймом СКФ". Это -
правильное сочетание.
   Длинные нервные пальцы снова и снова передвигают четвертушки  картона  на
столе. Со стороны это, вероятно, напоминает пасьянс.
   2
   Но пока "пасьянс" не сходится. В нем  зияют  пустоты.  Слишком  мало  еще
карточек на столе у профессора. А главное - в общем,  не  ясна  связь  между
ними.
   Фрамуга окна опущена. Слышно, как  торопливо  стучат  дождевые  капли  по
карнизу,  как  шелестят  шины  на  мокром  асфальте  и  насморочно  бормочут
орудовские репродукторы.
   Расплескивая воду вдоль рельсов, с дребезжанием и лязгом  возвращаются  в
депо трамваи. Полосы света то и дело пробиваются сквозь  неплотно  сдвинутые
шторы, быстро проползают по стене.
   Так и картины прошлого набегают одна за  другой,  освещают  на  мгновение
кабинет и пропадают в углах.
   Профессор в  полной  неподвижности  сидит  за  своим  письменным  столом.
Задумался над словами Олафсона:
   "Тот моряк уцелеет, кто разгадает характер старика".
   Олафсону, к сожалению, не удалось "разгадать характер старика".  И  Шубин
тоже не сумел этого сделать.
   Теперь за разгадку взялся Грибов, хот