збойничье нападение немецкой подводной лодки  на  "Атению",  с  чего  и
началась вторая мировая война на море,  произошло  сравнительно  недавно.  С
нейтралами (Норвегия была нейтральна) немцы не считались.  Но  зачем  топить
судно с пустым трюмом? Они, правда, могли не знать, что трюм пуст.
   - Немцы! - предостерегающе сказал Олафсон.
   Однако лишь спустя минуту или две капитан довольно неискусно изобразил на
лице изумление и ужас.
   Впрочем, никаких мер принято не было. Вскоре бурун исчез.
   Он опять появился  в  полдень,  потом  появлялся  еще  несколько  раз  на
протяжении  пути.  По-прежнему  на  мостике  никто  не  замечал  его,  кроме
Олафсона.
   Конечно, зрение у лоцманов острее, чем у других моряков. Вдобавок лоцманы
приучаются одновременно видеть много предметов,  охватывают  взглядом  сразу
большое навигационное поле.
   Что ж! Олафсону оставалось про себя радоваться остроте своего  зрения.  О
перископе он помалкивал, лишь досадливо морщился, завидев бурун вдали.
   Подводная лодка неизвестной национальности, вернее всего немецкой, словно
невидимка, сопровождала их судно - вместе с кувыркающимися дельфинами, этими
"котятами моря". Но вряд ли была так же безобидна, как они...
   4
   К ночи неподалеку от Рервика навалило сильный туман.
   Посоветовавшись  с  Олафсоном,  капитан  приказал  стать  на  якорь   под
прикрытием одного из островков, чтобы невзначай не увидели с моря.
   - Хоть и туман, а предосторожности не лишни,  -  пояснил  он,  отводя  от
лоцмана взгляд. - Радист перехватил тревожное сообщение. Эти немецкие  лодки
целой стаей рыщут неподалеку.
   Олафсон сочувственно вздохнул.
   Огни на верхней палубе были погашены, иллюминаторы плотно задраены.  Люди
ходили чуть ли не на цыпочках, говорили вполголоса.
   Ведь лодка или лодки, всплыв для зарядки аккумуляторов, могли  неожиданно
очутиться совсем близко. А на воде слышно очень хорошо.
   Сурово  поступлено  было  с  судовым  щенком.  Невзирая  на  его  громкие
протесты, беднягу препроводили внутрь корабля, в  самый  отдаленный  кубрик.
Кроме того, к нему был приставлен матрос: следить, чтобы не выбежал наверх!
   Щенок был глуп и добросовестен: лаял на встречные корабли, на чаек,  даже
на пенистые волны. Учуяв в тумане подводную лодку, конечно, не  преминул  бы
облаять и ее.
   Олафсон постоял немного у фальшборта, вглядываясь  в  туман,  обступивший
судно.
   - Шли бы отдохнуть, херре Олафсон, - заботливо сказал капитан. - Приглашу
на мостик, когда разойдется туман. Но вы сами видите: простоим наверняка всю
ночь!
   Вытянувшись  на  своей  койке,  старый  лоцман  представил  себе,  как  в
отдаленном кубрике злятся друг на друга щенок и приставленный к нему матрос.
Ну и служба! Щенка сторожить!
   Олафсон усмехнулся.
   Поскрипывала якорная цепь. С тихим плеском обегала судно волна.
   Так прошло около часу. Лоцман не спал.
   Вдруг он услышал крадущиеся шаги. Кто-то остановился у его двери. Постоял
минуту или две, сдерживая дыхание. Потом - очень медленно - повернул ключ  в
замке. Олафсон был заперт!
   Вот, стало быть, как обстояли дела! На корабле было два пленника: щенок и
лоцман!
   Гнев овладел Олафсоном.  Будучи  чувствителен  к  лести,  он  тем  острее
воспринимал  обиды.  Каково?  Его,  прославленного  лоцмана,  "короля   всех
норвежских лоцманов", приравняли к глупому щенку-пустобреху!
   Он  хотел  было  запустить  в  дверь  тяжелыми  резиновыми  сапогами,  но
одумался. Что пользы буянить? Двери заперты, надо выйти через окно, только и
всего. Но уж теперь обязательно выйти!
   (Ко всему прочему Олафсон был еще и любопытен.)
   Каюта его, по счастью, помещалась в надпалубной  надстройке.  Он  выждал,
пока воровские шаги удалятся. Потушил  свет.  Со  всеми  предосторожностями,
стараясь не  шуметь,  отдраил  иллюминатор.  Тот  был  достаточно  широк,  и
Олафсон, сопя и кряхтя, пролез через него.
   Не очень-то солидно для "короля  лоцманов"!  Но  что  поделаешь?  Другого
выхода нет.
   Корабль - на якоре. Вокруг - как в  погребе:  промозгло,  холодно,  нечем
дышать.
   Олафсон стоял неподвижно, раскинув руки, прижавшись спиной  к  надстройке
на спардеке.
   Он допустил ошибку. Нужно было немного  выждать,  не  сразу  выходить  со
света.
   Сейчас, стоя в кромешной тьме, он воспринимал окружающее лишь на слух.
   Нечто тревожное происходило на корабле, какая-то суетливая нервная возня.
То там, то  здесь  топали  матросские  сапоги.  По  палубе,  мимо  Олафсона,
проволокли что-то тяжелое. Кто-то вполголоса выругался.
   Голос капитана - с мостика:
   - Заперли лоцмана?
   Голос Однорейсового моряка - с полубака:
   - Заперт, как ваши сбережения в банке!
   Смех. Олафсон сжал кулаки.
   Его  глаза  постепенно  привыкали  к  белесой  мгле.  Он   уже   различал
проносящиеся мимо тени. То были  силуэты  пробегавших  по  палубе  матросов.
Потом - почти на ощупь - он поднялся на несколько ступенек по  трапу,  чтобы
увеличить поле обзора.
   - Ага! Вот он! - крикнули рядом.
   Олафсон съежился.
   Но это относилось не к нему.
   На расстоянии полукабельтова внезапно, как вспышка беззвучного  выстрела,
появилось пятно.
   В  центре  этого  светлого  пятна  покачивалась  подводная  лодка.  Туман
обступил ее со всех сторон. Она была как бы  внутри  грота,  своды  которого
низко нависали над нею, почти касаясь верхушки антенны.
   - Кранцы - за борт! - Голос капитана.
   Но подводная лодка приблизилась лишь на расстояние  десяти  -  пятнадцати
метров и остановилась, удерживаясь на месте ходами.
   Олафсон увидел, что матросы теснятся у  противоположного  борта.  Значит,
кранцы вывешивают не для подводной лодки. Для кого же?
   Подводники, стоявшие в ограждении боевой рубки, окликнули  капитана.  Тот
ответил. Разговаривали по-немецки. Олафсон понял, что ожидается  приход  еще
одного корабля. Встреча с ним почему-то не состоялась в прошлую ночь.
   - Англичанину полагается быть более пунктуальным, - сказал капитан.
   - Его могли задержать английские военные корабли, - ответили с лодки.
   Англичанина - английские военные корабли? Непонятно!
   Вдруг в море сверкнул свет. Потух. Опять сверкнул. Морзит!
   - Ну, наконец-то! - оказал с облегчением капитан.
   Над головой хлопнули  жалюзи  прожектора.  Он  прорубил  в  тумане  узкий
коридор, и на дальнем  конце  его  Олафсон  увидел  медленно  приближавшееся
судно.
   Приблизившись, второй английский корабль стал борт о  борт  с  норвежским
транспортом.  Завели  швартовые  концы.  Ночью!  В  тумане!  Маневр,  что  и
говорить, нелегкий, но выполнен он был хорошо. Правда,  в  шхерах,  особенно
под прикрытием острова, волны почти не было.
   Перегрузка - с английского транспорта на  норвежский  -  совершалась  при
свете ламп, установленных в трюмах под колпаками, чтобы  их  не  было  видно
сверху и со стороны моря.
   Ковши проносились  над  головами  подобно  огромным  зловещим  птицам.  В
воздухе искрились мириады взвешенных водяных капель.
   Люди двигались в этой светящейся мгле,  как  бесплотные  тени,  как  души
утопленников.
   Олафсону захотелось осенить себя крестным знамением. Не  чудится  ли  ему
это?
   Матросы обоих транспортов работали в молчании. Лишь  изредка  раздавались
подстегивающие возгласы боцманов.
   Олафсон огляделся. Подводная лодка переменила позицию, покачивалась уже с
внешней стороны шхер. Понятно! Прикрывает погрузку от возможного нападения с
моря. Высокий материковый берег, по-видимому, не считался  опасным.  Олафсон
припомнил, что поблизости нет населенных пунктов.
   Но происходящее необъяснимо! Ведь Англия и Германия находятся в состоянии
войны. И вот в одном  из  закоулков  шхер  сошлись  английский  транспорт  и
немецкая подводная лодка! Их разделяет только норвежское судно,  -  Норвегия
нейтральна.
   В разрывах тумана над головой чернело небо, как проталины в снегу. Вскоре
небо начнет бледнеть.
   Подстегивающие возгласы сделались  резче,  темп  погрузки  усилился.  Пар
валил от торопливо сновавших взад и вперед матросов.
   Зато Олафсон продрог, весь одеревенел, сидя  на  своем  насесте  и  боясь
пошевельнуться.
   Не дожидаясь конца погрузки, он с  теми  же  предосторожностями  вернулся
через иллюминатор в свою каюту.
   Утром его разбудил Однорейсовый моряк.
   - Капитан приглашает на мостик.  Снимаемся  с  якоря,  херре  Олафсон,  -
подобострастно доложил он. - А как вам спалось этой ночью?
   Олафсон покосился на его плутовато-придурковатую физиономию.
   "Мне, знаешь ли, снился странный  сон",  -  хотел  было  сказать  он.  Но
вовремя удержался, промолчал.
   5
   У Ставангера судно вышло из шхер, и обязанности Олафсона кончились.
   Однако, уходя с мостика, он успел  обратить  внимание  на  то,  что  курс
изменен - стрелка компаса указывает на юг, а не на юго-восток.
   - Пришла  радиограмма  от  грузовладельцев,  -  вскользь  сказал  старший
помощник, стоявший на вахте. - Груз переадресован из Копенгагена в Гамбург.
   Гамбург?  Этого  следовало  ожидать.  Гамбург  или  Бремен!  Не  зря   же
околачивалась возле судна немецкая подводная лодка!
   На мостик лоцман больше не поднимался  -  тем  более  что  Северное  море
пересекли почти в сплошном тумане, идя по счислению, то и дело давая  гудки,
чтобы не столкнуться с каким-нибудь встречным кораблем.
   В Гамбурге лоцман съехал на  берег  и  расположился  в  гостинице  -  так
опротивело ему на транспорте. Стоянка не должна была затянуться, к рождеству
хотели быть дома.
   По  своему  обыкновению,  Олафсон  коротал  время  в   ресторанчике   при
гостинице. Там, на второй или третий вечер, его разыскал Однорейсовый моряк.
   Ногой он придвинул стул и, не спрашивая разрешения, подсел к столу.  Лицо
его было воспалено, остекленевшие глаза неподвижны.
   - Наш капитан, - объявил он, - сделал величайшую глупость в своей жизни!
   - Не понимаю.
   - Уволил меня! Только что я немного повздорил с ним, и - бац! - он тут же
выгнал меня, чуть не взашей! Красиво, а?
   Старый лоцман отхлебнул  пива  и  глубокомысленно  обсосал  свои  длинные
висячие усы. Просился на язык вопрос: почему Однорейсовый моряк считает  это
глупостью, да еще величайшей?
   Но тот нуждался в слушателе, а не в собеседнике.
   - Что вы пьете? Пиво? А почему  не  ром?  "Другие  готовы  прозакладывать
жалованье и душу в придачу, что в ром не подмешано и капли  воды!"  Или  как
там у вас? Вы отлично рассказывали в Киркенесе эту старую легенду.  Кельнер!
Рому!.. Да, так вот! Дурень капитан на коленях будет умолять  меня  остаться
на корабле!
   - Умолять? - недоверчиво переспросил Олафсон.
   - Именно умолять! Иначе я, вернувшись домой, выложу все, что знаю о нем и
об этом "Летучем Голландце"!
   От изумления Олафсон расплескал пиво, которое подносил ко рту.
   - Тс-с! Тихо! - предостерег Однорейсовый моряк.  -  Вы,  стало  быть,  не
узнали "Летучего Голландца"? А ведь сами рассказывали  о  нем,  и  с  такими
подробностями!
   Он откинулся на спинку стула и захохотал. С  соседних  столиков  на  него
начали оглядываться.
   Однорейсовый моряк перешел на шепот:
   - Но вы же не могли  ждать,  что  "Летучий"  явится  вам  во  всем  своем
старомодном убранстве! Со рваными парусами  и  скелетами  на  реях?  Времена
переменились, херре Олафсон! И вашему  "Летучему  Голландцу"  тоже  пришлось
изменить обличье. - Он кивнул несколько раз,: - Да-да!  Та  самая  подводная
лодка, которая сопровождала нас в шхерах!
   Некоторое время он смаковал свой ром.
   - Что же вы не пьете, старина?
   Но у старого лоцмана отпала охота пить. То, что услышал от  Однорейсового
моряка, было чудовищно, подло, и он, Олафсон, участвовал в этой подлости!
   Дело в том, что на  складах  в  Англии  по  каким-то  причинам  залежался
никель, по-видимому канадский. Запасы его некуда было девать, владельцы,  по
словам Однорейсового моряка, терпели огромные убытки. Между  тем  фашистская
Германия остро нуждалась в никеле.
   Посредниками в тайной сделке выступили норвежские судовладельцы. Так было
зафрахтовано в Киркенесе судно с пустым трюмом.
   В укромном месте, в шхерах, никель был перегружен  из  трюма  английского
транспорта в трюм норвежского - товар, так сказать, передан из-под полы.
   Немецкой подводной лодке, прозванной "Летучим Голландцем",  полагалось  в
случае появления английских военных кораблей отвлечь их на себя и даже, если
понадобится, вступить с ними в бой. Однако все сошло благополучно.
   - Что-то я не могу понять, - беспомощно сказал Олафсон.  -  Как  же  это?
Английский никель - немцам! Ведь Англия воюет с Германией...
   - Солдаты воюют, херре Олафсон, а торговцы торгуют. Запомните: бизнес  не
имеет границ!
   Однорейсовый моряк привстал, заглянул Олафсону в лицо:
   - Эге-ге! Да вы совсем размокли, старина! - И он снисходительно  похлопал
его по плечу, на что никогда не осмелился бы раньше. Но ведь теперь они были
в одной воровской компании! - Вот что! - сказал он, швыряя на стол деньги. -
Дождитесь меня! Я скоро вернусь. Только заберу свои пожитки  на  корабле  и,
может, выругаю еще разок этого дурня капитана, если попадется по  дороге.  А
потом будем веселиться и пить до утра! За ром  платит  "Летучий  Голландец",
правильно ли я говорю?
   И он ушел, смеясь, натыкаясь на столики и  с  преувеличенной  вежливостью
бормоча извинения.
   Но Олафсон не дождался Однорейсового моряка.
   Наутро он прочел в газете о том, что,  возвращаясь  на  корабль,  бедняга
спьяну забрел на дровяную пристань, свалился в воду и утонул.
   Но какой моряк, даже пьяный и даже  ночью,  не  найдет  дороги  к  своему
кораблю?
   Однако Олафсон недолго гадал об этом. В тот же день он  был  арестован  и
без объяснения причин заключен в концлагерь.
   Быть может, за Однорейсовым моряком следили и разговор  его  с  Олафсоном
был подслушан?..
   - Да, думаю, так оно и было, Джек, - говорил старый лоцман, обдавая Нэйла
прерывистым, нестерпимо жарким дыханием. - В концлагере я узнал, что  вскоре
после нашего  рейса  наци  оккупировали  Норвегию.  Потом  они  заграбастали
Францию вместе  с  Голландией  и  Бельгией.  Английский  никель  пригодился!
Конечно, в общей массе его было не так уж много, и все же... Ты  знаешь:  из
никеля делают наконечники для пуль! Да, летом  тысяча  девятьсот  сорокового
года сотни, тысячи английских и французских солдат  полегли  от  английского
никеля. В этом, Джек, и моя вина, доля вины!..
   По  временам  Олафсона  начинало  трясти,  и  он  умолкал.  Но  едва  его
отпускало, как он опять притягивал
   Нэйла к себе:
   - Люди должны были бы узнать о контрабандном никеле! Правильно? Все люди,
весь мир! Но что я мог один? Пусть даже передал бы весть на волю. Кто бы мне
поверил? Трудно ли этим английским торгашам отпереться от любого  обвинения,
имея в кармане власть и деньги,  суд,  полицию,  продажные  газеты,  наемных
болтунов в парламенте? А я один против них и вдобавок заперт в концлагере! И
тогда я подумал о русских. Я знаю русских!  Еще  до  первой  войны  я  водил
шхерами их посыльное военное судно. Был,  помню,  на  нем  молодой  штурман,
славный малый и очень толковый. Часами  был  готов  слушать  меня.  Особенно
нравилась  ему  история  "Летучего  Голландца".  Я   хотел   бы   рассказать
продолжение истории этому штурману...
   Олафсон попытался вспомнить его фамилию, но не смог - у  русских  слишком
трудные фамилии. Он торопливо зашептал:
   - Джек, русские прогнали своих капиталистов.  В  их  стране  не  найдется
никого, кто пожелал бы замять это подлое дело о никеле. Поэтому о  нем  надо
рассказать русским, только русским!
   - Ты сам им расскажешь, дружище! -  Нэйл  укрыл  Олафсона  одеялом.  -  А
теперь отдохни! Откровенность за откровенность! Я расскажу о своей встрече с
этим "Летучим Голландцем". Дело  было  в  Бразилии,  на  одном  из  притоков
Амазонки... Только уговор: не  перебивать!  Лежи  спокойно,  набирайся  сил.
Главное для тебя - дождаться прихода русских!..
   Глава четвертая. СМЕРТЬ ПЕРЕД РАССВЕТОМ.
   1
   Шубин высадил десант в Ригулди на рассвете.
   Берег  был  плохо  виден.  Потом  он  осветился  вспышками  выстрелов,  и
торпедные катера смогли подойти к причалам.
   Морская пехота хлынула на них, переплеснув через борт.
   Шубин приказал не выключать моторы. За  их  ревом  не  слышно  было,  как
загрохотал дощатый настил под  ударами  множества  ног,  как,  обгоняя  друг
друга, заспешили пулеметы и перекатами пошло по  берегу  устрашающе  грозное
русское: "Ура-а!"
   Но Шубин не вслушивался в то, что происходило на берегу.  Едва  последний
пехотинец очутился на причале, как торпедные катера,  развернувшись,  быстро
отскочили от берега.
   Таково одно из правил морского  десанта.  Высадил  -  отскочил!  Выполнив
задачу, корабли должны немедленно же отходить, иначе их  в  клочья  разнесет
артиллерия противника.
   - Пусть теперь пехота воюет, - говорил Шубин, стремглав уходя от причалов
в море. - А у меня пауза! Я свои тридцать два такта не играю.
   Шутливое выражение это, как и многие другие шубинские выражения, часто  с
улыбкой повторяли на  флоте.  Известно,  что  связано  оно  с  теми  давними
временами, когда Шубин-курсант участвовал в училищном оркестре. Он играл  на
контрабасе, впрочем, больше помалкивал, чем играл, вступая, по  его  словам,
только в самые ответственные моменты!
   Однако был случай - в начале войны, когда Шубину пришлось  сыграть  "свои
тридцать два такта".
   Он высаживал  разведчиков  в  районе  Нарвы.  Было  это  поздней  осенью,
свирепый накат не позволял подойти вплотную к берегу.
   Что делать? Разведчикам предстояло пройти много километров по болотам  во
вражеском тылу. Сушиться, понятно, негде. А обогреваться  -  так  разве  что
огнем противника!
   "Порох держать сухим!" Кромвель,  что  ли,  сказал  это  своим  солдатам,
которые собирались форсировать реку?
   Подумаешь: река! Заставить бы этого Кромвеля высаживать десант на взморье
в сильный накат!
   Порох порохом, но нельзя же забывать про обувь и  одежду.  Их  тоже  надо
сохранить сухими!
   Пришлось  дополнить  Кромвеля,  Шубин  не  стал  произносить  афоризмы  с
оглядкой на историков. Он  просто  отдал  команду,  и  вс„!  Приказал  своим
матросам прыгнуть за борт и взять разведчиков "на закорки".
   По счастью, фашисты понадеялись на штормовое море и свирепый накат,  -  в
общем, прохлопали наш десант, - и вереница  "грузчиков",  шагая  по  пояс  в
воде, потянулась к темному берегу...
   В Ригулди не понадобились столь решительные действия.
   Через некоторое время  Шубин  вернулся  к  причалам,  чтобы  эвакуировать
раненых. К  полудню  сопротивление  фашистов  на  берегу  было  окончательно
сломлено. Берег стал нашим.
   С.  несколькими  матросами   Шубин   пошел   взглянуть   на   концлагерь,
находившийся поблизости от Ригулди. О нем слышал давно, еще на Лавенсари.
   Ветер к утру переменился и дул с берега. Откуда-то из коричневых зарослей
наносило желтый  удушливый  дым.  Завихряясь  вокруг  прибрежных  сосен,  он
медленно сползал к белой кайме прибоя.
   Моряки, по щиколотку в дыму, прошли лесок и,  выйдя  на  опушку,  увидели
лагерь для военнопленных.
   Три ряда колючей проволоки были порваны, скручены  в  клубки.  На  стенах
невысоких бараков белели каллиграфически исполненные  надписи,  а  под  ними
валялись груды черной одежды - трупы  выглядят  всегда,  как  груды  одежды.
Рядом с эсэсовцами, оскалив пасти, лежали мертвые овчарки.
   Странно, что в центре лагеря, между бараками, высились  штабеля,  как  на
дровяном складе.
   Присмотревшись,  Шубин  понял,  что  это  не  дрова,  а   мертвые   люди,
приготовленные к сожжению!
   Трупы лежали не вповалку, но  аккуратными  рядами:  дрова,  поперек  дров
трупы, снова дрова, и так несколько слоев.
   Из-под поленьев торчали бескровные руки со скрюченными пальцами  и  ноги,
прямые, как жерди, в спадающих носках.
   С наветренной стороны трупы обгорели. На краю площадк