как оскорбленная королева.  "Ну,  не  такие,  понятно,  как
сейчас, а очень удивленные и милые, с таким, знаете, лучистым блеском..."  И
он подробно, со вкусом примется описывать Виктории ее глаза.
   Но сколько ждать этой новой встречи? Когда и где произойдет она?
   Шубин с осторожностью переменил положение. В "Ла-5" приходится  сидеть  в
самой жалкой позе, скорчившись, робко поджав ноги, опасаясь задеть за вторую
пару педалей, которые покачиваются внизу.
   Если поднять от них глаза,  то  виден  краешек  облачного  неба.  Фуражку
Шубину нахлобучили на самые уши, сверху прихлопнули  плексигласовым  щитком.
Сиди и не рыпайся! Печальная фигура - пассажир!
   А что делать пассажиру, если бой?
   Одна из педалей резко подскочила, другая опустилась. Справа стоймя встала
синяя ребристая стена - море. Глубокий вираж! Зачем?
   Летчик оглянулся. Он  был  без  очков.  Мальчишески  конопатое  лицо  его
улыбалось. Ободряет? Значит, бой! Но с кем?
   Море и небо заметались вокруг. Шубин перестал различать,  где  облака,  а
где гребни волн. Очутился как бы в центре вращающейся Вселенной.
   Омерзительно ощущать себя пассажиром в бою!
   .Руки  тянутся  к  штурвалу,  к  ручкам  машинного  телеграфа,  к  кнопке
стреляющего приспособления, но перед глазами прыгает лишь вторая бесполезная
пара педалей. Летчик делает  горку,  срывается  в  штопор,  переворачивается
через крыло - в каскаде фигур высшего пилотажа пытается  уйти  от  врага.  А
бесполезный дурень-пассажир только мотается из стороны в сторону и судорожно
хватается за борт, преодолевая унизительную, подкатывающую к сердцу тошноту.
   Но скоро это кончилось. На выходе из очередной мертвой петли, когда  море
было далеко внизу, что-то мелькнуло рядом, чей-то хищный силуэт.
   На мгновение Шубин потерял сознание и очнулся уже в воде.
   Волна накрыла его с головой. Он вынырнул, огляделся. Сзади,  вздуваясь  и
опадая, волочилось по воде облако парашюта...
   Посты СНИС на Сескаре16 засекли быстротечный воздушный бой.
   Летчик радировал: "Атакован! Прошу помощи!" С аэродрома на Сескаре тотчас
поднялись истребители, по дело было в секундах - не подоспели к  бою!  Когда
они прилетели, небо было уже пусто.
   Посты СНИС, однако, наблюдали бой до конца.
   "Ла-5" пытался уйти, пользуясь своей скоростью.  Потом  самолеты  как  бы
сцепились в воздухе и серым клубком свалились в воду. Видимо,  на  одном  из
виражей ударились плоскостями.
   Истребители сделали несколько кругов над морем, высматривая внизу людей.
   Одному из  летчиков  показалось,  что  он  разглядел  след  от  перископа
подводной лодки. Когда он снизился, перископ исчез. Возможно, это был просто
бурун - ветер развел волну. Но  летчик  счел  нужным  упомянуть  об  этом  в
донесении.
   В район боя высланы были "морские охотники". Совместные поиски с авиацией
продолжались около часу. Их пришлось прервать, потому что волнение  на  море
усилилось.
   Даже если кто-нибудь и уцелел после падения в воду, у него не могло  быть
никаких шансов на спасение.
   4
   О гибели Шубина юнга узнал к концу того же дня. Степакова уложили в  один
из  ленинградских  госпиталей.  Шурке  приказали  приходить  по   утрам   на
перевязку. Жить он должен был во флотском экипаже.
   На пути туда  повстречался  ему  штабной  писарь,  когда-то  служивший  в
бригаде торпедных катеров.
   - Слышал про командира своего? - негромко спросил он, хмурясь.
   - А что? На Лавенсари улетел.
   - То-то и есть, что не долетел! И писарь рассказал, что знал.
   - И заметь, - закончил он, желая обязательно вывести мораль, - не  просто
погиб, как все погибают, но и врага с собой на дно...
   - Шубин же!  -  с  достоинством  сказал  Шурка,  привычно  гордясь  своим
командиром, как-то сразу еще не поняв, не осознав до конца, что речь идет  о
его смерти.
   Сильный психический удар, в отличие от физического, иногда  ощущается  не
сразу.  Есть  в   человеческой   душе   запас   упругости,   душа   пытается
сопротивляться,  не   хочет   впускать   внутрь   то   страшное,   чудовищно
несообразное, от чего ей придется содрогаться и мучительно корчиться.
   Так было и с Шуркой. Он попрощался с писарем и вначале, по инерции, думал
о другом, постороннем. Подивился великолепию Дворцовой площади,  которое  не
могли   испортить   даже   заколоченные   досками   окна   Эрмитажа.   Потом
заинтересовался поведением шедшей впереди женщины с двумя  кошелками.  Вдруг
она изогнулась и пошла очень странно, боком, высоко поднимая ноги, как ходят
испуганные лошади.
   Проследив направление ее взгляда, Шурка  увидел  крысу.  Не  торопясь,  с
полным презрением к прохожим она пересекала площадь - от  Главного  штаба  к
Адмиралтейству. Голый розовый хвост, извиваясь, тащился за нею.
   Крыс Шурка не любил - их множество водилось на Лавенсари. А эта  вдобавок
была самодовольная, вызывающе самодовольная. Все-таки был не  1942,  а  1944
год!  Блокада  кончилась,   фашистов   попятили   от   Ленинграда!   Слишком
распоясалась она, эта крыса, нахально позволяя себе разгуливать  среди  бела
дня по Ленинграду.
   Шурка терпеть не мог непорядка. Крысе с  позорной  поспешностью  пришлось
ретироваться в ближайшую отдушину.
   Вслед за тем юнга с удивлением обнаружил,  что  в  этом  мероприятии  ему
азартно помогала какая-то тщедушная, неизвестно откуда взявшаяся девчонка.
   - Ненавижу крыс! - пояснила она, отбрасывая со лба  прядь  прямых,  очень
светлых волос.
   Шурка, однако, не снизошел до разговора с нею  и  в  безмолвии  продолжал
свой путь.
   На Дворцовом мосту  он  остановился,  чтобы  полюбоваться  на  громадную,
медленно текущую Неву. И тут, когда он стоял  у  перил  и  глядел  на  воду,
внезапно дошло  до  него  сознание  непоправимой  утраты.  Гвардии  старшего
лейтенанта нет больше!
   В такой же массивной, тяжелой, враждебной воде исчез Шуркин  командир,  и
всего несколько часов назад!  Вместе  с  самолетом,  с  обломками  самолета,
камнем  пошел  ко  дну.  Умер!  Бесстрашный,  стремительный,  такой  веселый
выдумщик, прозванный на Балтике Везучим...
   Ни с того ни с сего Шурку повело  вбок,  потом  назад.  Он  удивился,  но
тотчас же забыл об этом. Он видел перед собой  Шубина,  державшего  в  руках
полбуханки хлеба, к которой была привязана бечевка. Стоявшие  вокруг  моряки
улыбались, а Шубин говорил Шурке:
   "Учись, юнга! Заставим крыс в футбол играть".
   На Лавенсари не стало житья от  крыс.  Днем  они  позволяли  себе  целыми
процессиями прогуливаться по  острову,  ночами  не  давали  спать  -  бегали
взапуски взад и вперед, стучали неубранной  посудой  на  столе,  даже  бойко
скакали по кроватям.
   Однажды Шубин проснулся от ощущения опасности. Открыв глаза,  он  увидел,
что здоровенная крысища сидит у него на груди и плотоядно поводит усами.  Он
цыкнул на нее, она убежала.
   Тогда Шубин пораскинул умом. Он придумал  создать  "группу  отвлечения  и
прикрытия". С вечера на длинной  бечеве  подвешивал  в  коридоре  полбуханки
(хоть и жаль было хлеба).  Крысы  принимались  гонять  по  полу  этот  хлеб,
вертелись вокруг него клубком, дрались, визжали, а Шубин и Князев безмятежно
спали за стеной.
   "Учись, юнга, - повторял Шубин. - В любом положении  моряк  найдется!"  И
как беззаботно, как весело смеялся он при этом!..
   Шурке, наверно, стало бы легче, если бы он заплакал. Но он не  мог  -  не
умел. Только  мучительно  давился,  перегнувшись  через  перила,  словно  бы
пытался что-то проглотить, и кашлял, кашлял, кашлял...
   Через минуту или две, когда пароксизм горя прошел, Шурка услышал над ухом
взволнованный тонкий голос. Кто-то суетился возле него, пытаясь заглянуть  в
лицо.
   - Раненый, раненый! - донеслось издалека. - Обопритесь на меня, раненый!
   Это была давешняя девчонка, вместе с ним гонявшая крысу.  А  кто  же  был
раненый? О, это он сам. Ведь руки-то у него забинтованы.
   Мельком взглянув на девочку, Шурка  понял,  что  блокаду  она  провела  в
Ленинграде. Уж очень  была  тщедушная.  И  лицо  было  худое,  не  по  годам
серьезное. Цвет лица белый, мучнистый, под глазами две резкие горизонтальные
морщинки. Ошибиться невозможно.
   Хлопотливая утешительница уверенным движением закинула Шуркину руку  себе
на плечо и попыталась тащить куда-то. Обращаться с ранеными ей было,  видно,
не в диковинку. А тоненький голос немолчно звенел:
   - Вы сильнее налегайте, сильнее! В нашей сандружине я...
   Шурка дал отвести себя от перил и усадить  на  какое-то  крыльцо.  Но  от
подсчитыванья пульса с негодованием отказался.
   - Чего еще! - пробурчал он и сердито вырвал руку.
   - Вы - раненый! - сказала девочка наставительно.
   - Заладила:  раненый,  раненый!  -  передразнил  он.  Помолчал,  негромко
добавил:
   - Просто переживаю я...
   Он запнулся. Теперь, вероятно, надо встать, поблагодарить и уйти. Но куда
он пойдет? В госпиталь к Степанову не пустят. Боцман и Чачко - на Лавенсари.
А остаться с глазу на глаз со своим  горем  -  об  этом  даже  страшно  было
подумать!
   Человеку иногда всего дороже слушатель,  а  еще  лучше  -  слушательница.
Шурка был в таком положении.
   - Переживаю за своего командира, -  пояснил  он  и  шумно  вздохнул,  как
вздыхают дети,  успокаиваясь  после  рыданий.  -  Был,  знаешь  ли,  у  меня
командир...
   И Шурка рассказал своей утешительнице про Шубина.
   "Наверно, очень стыдно, что я рассказываю ей, - думал он.  -  Но  она  же
видела, как я переживал. И она ленинградка, провела  в  Ленинграде  блокаду.
Она-то поймет. А потом я встану и уйду, и мне уже не  будет  стыдно,  потому
что мы никогда не увидимся с нею. Ленинград большой..."
   Понурив голову, он сидел на ступеньках  грязного  крыльца,  заставленного
ящиками с песком. Рядом слышалось прерывистое взволнованное дыхание.
   "Слабый пол", - подумал Шурка. Девочка по-бабьи подперла  щеку  рукой,  и
очень добрые синие  -  кажется,  даже  ярко-синие  -  глаза  ее  наполнились
слезами.
   И Шурке, как ни странно, стало легче от этого...
   Глава вторая. ХОЛОД БАЛТИКИ.
   1
   А с Шубиным произошло вот что.
   Очутившись в воде, он прежде всего освободился от парашюта.
   По счастью, в кармане был перочинный нож. Он вытащил его.  Движения  были
автоматические, почти бессознательные, как у сомнамбулы. Все было  подчинено
умному инстинкту самосохранения.
   Долой лямки парашюта! Долой тяжелый, тянущий ко дну пистолет!
   От этой обузы  он  избавился  легко.  Но  с  одеждой  и  обувью  пришлось
повозиться. Никак не расстегивались проклятые крючки на кителе,  потом,  как
назло, запуталась нога в штанине. Наконец Шубин остался в одном  белье.  Оно
было трофейное, шелковое, - шелк не стесняет движений.
   Он лег на спину,  чтобы  отдышаться.  Море  раскачивалось  под  ним,  как
качели.
   Плыть не имело смысла. Он не знал, куда плыть. Ориентироваться по  солнцу
нельзя, небо затянуто облаками.  Встать  бы,  чтобы  осмотреться,  так  ноги
коротковаты, надо бы подлиннее. До дна верных полсотни метров.
   Но пустота не пугала. Шубин был отличным  пловцом.  Сначала  он  даже  не
почувствовал холода.
   - Места людные, - бормотал он, успокаивая себя. - Подберут. Не  могут  не
подобрать. Надо только ждать и дождаться.
   Это было самое разумное в  его  положении.  Сохранять  самообладание,  не
тратить зря сил.
   - Сескар почти рядом, - продолжал он прикидывать, раскачиваясь на пологой
волне. - Посты СНИС, конечно, засекли воздушный бой. На  поиски  уже  спешат
катера, вылетела авиация...
   (Он не знал, не мог знать - и это было счастьем для него, - что "Ла-5"  и
вражеский самолет, кувыркаясь в воздухе, ушли далеко с курса и  Шубина  ищут
совсем в другом месте.)
   Вдруг что-то легонько толкнуло в плечо. Он быстро перевернулся на  живот.
Волна качнула, подняла его, и он увидел человека  в  ярко-красном  полосатом
жилете. Человек плавал стоймя, подняв плечи и запрокинув  голову.  Шлема  на
нем не было. Виден был только стриженый крутой затылок.
   Шубин сделал несколько порывистых взмахов, чтобы зайти с другой  стороны.
Он ожидал увидеть  юношу,  который,  обернувшись,  ободряюще  улыбнулся  ему
несколько минут назад. Нет! Рядом покачивался мертвый  вражеский  летчик.  У
него  было  простое  лицо,  светлобровое,  очень  скуластое.  Лоб  наискосок
пересекала рана. Выражение лица было  удивленное  и  болезненно-жалкое,  как
почти у всех умерших.
   На воде мертвеца держал резиновый надувной жилет с продольными камерами.
   Если пуля  пробьет  одну  из  таких  камер,  остальные  будут  продолжать
выполнять свое назначение. Жабо-пелеринка подпирает подбородок,  держит  его
высоко над водой, чтобы раненый или потерявший сознание не  захлебнулся.  Но
этому летчику жабо было уже ни к чему.
   Шубин отплыл от него и "лег в дрейф". Пошире раскинув руки, стал  глядеть
на небо. Небо, небо! Слишком много неба. Еще больше, пожалуй, чем моря...
   Он заставил себя думать о хорошем, о  Виктории.  Осенью,  когда  кончится
навигация, они пойдут гулять по Ленинграду.  Как  это  произойдет?  Вот  он,
испросив разрешения, бережно берет ее под руку, и они идут. Куда? "Давайте к
Неве!" - предложит она. "Ну нет, - скажет он. - Слишком много воды.  Сегодня
что-то не хочется смотреть на воду!.."
   Фу, какой вздор лезет в голову! Это, верно, оттого, что она очень  болит,
прямо раскалывается на куски!
   Кто-то, будто играя, шаловливо подтолкнул его плечом.  А!  Опять  этот  в
красном жилете! И чего ему надо? Море просторное, места хватает.
   Вражеский  летчик  держался  преувеличенно  прямо,  даже  мертвый  плавал
навытяжку. Выражение его лица изменилось. Угроза? Нет,  улыбка.  Мускулы  на
лице расслабились, рот ощерился. Из него выпирали два клычка, более длинных,
чем другие зубы. Гримаса была злорадной.  Она  словно  бы  говорила:  "Ага!"
Шубин не желал раздумывать над тем, что означает это "ага".
   Он отплыл от мертвеца, лег на спину.
   Но через несколько минут тот  опять  очутился  рядом  с  ним.  Наваждение
какое-то! Водоверть здесь, что ли, круговое течение?..
   И хоть бы не было этого жабо! Слишком задирает подбородок  мертвецу.  Тот
словно бы хохочет, просто закатывается,  откидываясь  на  волне  в  приступе
беззвучного смеха.
   Шубин зажмурился, по-детски надеясь, что мертвец исчезнет. Но нет! Открыв
глаза, увидел, что тот покачивается неподалеку, и кивает ему, и подмигивает,
и зовет куда-то. Куда?..
   Им двоим тесно на море. Мертвец должен посторониться!
   Шубин попытался стащить с него жилет. Но летчик выскальзывал из  рук  или
делал вид, что хочет отплыть. Волнение  усилилось.  Волны  то  опускали,  то
поднимали обоих пловцов - мертвого и живого. Со  стороны  могло  показаться,
что двое загулявших матросов, обнявшись, упали за борт и в воде  доплясывают
джигу.
   В последний момент Шубин вспомнил о документах. Совсем из головы вон! Еще
немного и отправил бы летчика со всеми его документами к  морскому  царю.  А
это нельзя! Морскому царю нет  дела  до  фашистских  документов,  зато  они,
наверно, заинтересуют разведотдел флота. А поскольку Шубин должен явиться  в
разведотдел флота...
   Что-то перепуталось в его мозгу. Но, вспомнив о  документах,  он  уже  не
забывал о них.
   Видимо,  сказался  четко  отработанный  военный  рефлекс.  Даже  в   этом
необычном  и  трудном  положении,  измученный,  продрогший,  с   помраченным
сознанием, Шубин поступал так, как всегда учили его поступать.
   Непослушными окоченевшими  пальцами  он  вытащил  воинское  удостоверение
летчика и переложил в кармашек жилета. Потом принялся расстегивать  пуговицы
на жилете, чтобы вытряхнуть из него мертвеца. Особенно  долго  не  удавалось
расстегнуть последнюю пуговицу. Наконец он совладал с нею.
   Когда труп камнем пошел ко дну, Шубин облегченно вздохнул.
   Прошло еще несколько минут, прежде чем  он  вспомнил  о  плававшем  рядом
жилете. Что ж, раковина вскрыта. Створки ее пусты. Он  подплыл  к  жилету  и
напялил его на себя. Все-таки лишний шанс!
   Сейчас, во всяком случае, можно не бояться судорог.  Раньше  он  запрещал
себе думать о них.
   Плохо только, что трофейный жилет не греет. А холод уже  начал  пробирать
до костей.
   Было бы теплее, если бы  жилет  был  капковый.  Желтая  комковатая  капка
похожа на вату и греет, как  вата.  Правда,  через  два  или  три  часа  она
намокает, тяжелеет и тянет на дно. Но Шубин не собирался  болтаться  в  воде
два или три часа. Об этом не могло быть и речи. Его должны найти и подобрать
с минуты на минуту. Красное пятно жилета видно издалека.
   Чтобы отвлечься, он стал думать о дальних тропических странах, где растет
капка. Это ведь такая трава?
   А быть может, кустарник? То-то, наверно, тепло в тех местах!..
   От мыслей о теплых странах сделалось еще холоднее.

   Холод отовсюду шел к Шубину, со всех концов Балтики, от всей  выстуженной
за зиму водной громады моря. Он обхватывал, сжимал, стискивал.
   Желая согреться, Шубин  поплыл  саженками.  Но.  странно:  чем  усиленнее
двигался, тем холоднее становилось.  Он  проделал  опыт:  скрестил  руки  на
груди, подобрал колени к подбородку. Как будто стало теплее. Не  нагревается
ли окружающий слой воды от тепла его тела? Не надо подгребать к  себе  новые
холодные пласты.
   "Катера подойдут! Катера скоро подойдут!" - повторял он про  себя,  будто
зубрил урок.
   Ни на секунду не допускал мысли о том,  что  его  не  подберут.  Понимал:
самое  страшное  -   это   испугаться,   поддаться   страху.   Кто   потерял
самообладание, тот вс„ потерял!
   Как-то странно, толчками, болела голова. Временами сознание  на  короткий
срок выключалось. Тогда  Шубину  виделись  цветы.  Конусообразные  пурпурные
мантии раскачивались на пологих волнах. Он старался дотянуться до них  и  от
этого движения приходил в себя. А иногда представлялось, что он висит  среди
звезд в пустоте космического пространства.
   Холод, холод! Лютый холод!..
   Осмотревшись, Шубин удивился внезапной перемене. По морю бежали  барашки,
торопливые вестники шторма.
   Только что волны были пологими. Сейчас на них появились  белые  гребешки.
Беляки гуляли по морю.
   - Волнение - три балла, - определил он вслух. - Море дымится!
   Вскоре верхушки волн начали загибаться и  срываться  брызгами.  По  шкале
Бофорта это означало, что волнение доходит уже до четырех баллов.
   Волна накрыла Шубина с головой. Он  вынырнул,  ожесточенно  отплевываясь.
Дышать становилось труднее. Надвигался шторм.
   "Эге! - подумал Шубин. - Шторма мне не  вытянуть..."  И  тотчас  же:  "Но
шторма не будет!"
   Мысленно он,как бы прикрикнул на себя.
   Море между тем делалось все более грозным, волны чаще накрывали Шубина  с
головой. Три балла, четыре балла! Он хотел забыть о делениях этой  проклятой
шкалы.
   Его стало тошнить. Укачало наконец! Никогда не верил в  то,  что  пловцов
укачивает в море, и вот...
   Шубин  задыхался,  отплевывался,  пытался  приноровиться  к  участившимся
размахам моря.
   Что-то пролетело над ним.  Самолет?  Пикирует  самолет?  Он  инстинктивно
втянул голову в плечи, но в этот момент был  на  гребне  волны  и  резиновый
жилет помешал ему нырнуть.
   Не самолет! Всего лишь чайка!  Полгоризонта  закрыли  ее  изогнутые,  как
сабли, крылья, нежно-розовые, но с черными концами, словно бы их обмакнули в
грязь. Она взвилась и стремительно опустилась, будто хотела сесть Шубину  на
макушку.
   О! Да тут их много, этих чаек!
   Они вились над Шубиным, задевая его крыльями, с размаху  падали  к  самой
воде, взмывали в воздух. Сквозь свист ветра он различал их скрипучие голоса.
Птицы азартно перебранивались, будто делили его между собой.
   Делили? Моряки с Ладоги рассказали Шубину о том, что  произошло  с  одним
нашим летчиком, которого сбили в бою над озером. Капковый жилет не  дал  ему
утонуть, и через два-три часа его подобрали. Он  был  жив,  но  слеп.  Чайки
выклевали ему глаза!
   Шубин высунулся до пояса из воды и заорал что было  сил.  Он  мог  только
орать, р