сти от того, приятны или неприятны те
вещи, которые с ними случаются, тогда как другие обладают  столь  сильным  и
мощным размышлением, что, имея при этом страсти и, может  быть,  часто  даже
более сильные, чем обычный человек, их  разум  всегда  остается  хозяином  и
заставляет служить себе в том числе и огорчения, обращая их работу на пользу
совершенного счастья в жизни. Ибо, с одной стороны, считая себя бессмертными
и способными на получение высших удовлетворений, и, с другой стороны,  зная,
что соединены со смертным и  хрупким  телом,  которое  подвержено  множеству
всяких нездоровий и неминуемо погибнет, они делают хорошо (подчеркнуто мной.
- М. М.) все то, что в их власти, чтобы расположить судьбу в этой жизни,  но
при этом они так мало ценят ее по сравнению с вечностью,  что  рассматривают
события в ней не иначе, как если бы мы смотрели на них, как смотрят комедии.
Подобно тому как печальные и жалобные истории, которые мы  видим  в  театре,
развлекают нас, как и веселые, хотя и исторгают слезы из наших глаз,  так  и
великие души, о которых я говорю, имеют удовлетворение в самих себе от  всех
вещей, которые с ними случаются,  в  том  числе  и  от  самых  неприятных  и
невыносимых. Например, чувствуя в своем теле страдание, они могут  терпеливо
выносить его, и это испытание собственной силы им приятно; или,  видя  своих
друзей в большой беде, они сострадают их несчастью и делают  все  возможное,
чтобы помочь им в этом, и не боятся даже подставить себя  смерти,  если  это
понадобится. Поскольку проявление сознания того, что они исполняют свой долг
и совершают похвальное и  добродетельное  действие,  доставляет  им  счастье
большее, чем та печаль, которую приносит сострадание. И наконец, так же  как
великие удачи судьбы никогда их не опьяняют и не делают более наглыми, точно
так же великие несчастья не  могут  их  ни  повергнуть  наземь,  ни  сделать
настолько печальными, чтобы тело, с которым они соединены,  стало  от  этого
больным" . И Декарт заключает: "Я боюсь, что  этот  стиль  может  показаться
смешным, если  бы  я  писал  так  кому-нибудь  другому,  но  поскольку  Ваше
высочество так благородно и возвышенно душой, то...  счастье  оно  найдет  в
своих собственных достояниях... и простит меня..."
   Это поразительная вещь в Декарте. Она, мне  кажется,  испытывается  любым
человеком в той мере, в какой человек именно так относится к своим страстям.
В смысле излечения они неотменимы - не только мои страсти, но и несчастья. Я
не могу ладошечкой от них отстраниться. Но есть одно  испытание,  проходящее
нитью через вс„, - это  испытание  того  особого  состояния,  в  котором  мы
находимся, когда страдаем. Я имею в виду способность испытания  страдания  в
его полноте, в одном-единственном числе,  одном  экземпляре  (как  смерть  -
одна), не  растаскиваемом  на  множество  отдельных  страданий,  пробегаемых
истерикой  нашей  слепой  проективной  надежды,  для  которой  страдание   -
незаслуженная случайность, а будущее -  дурная  бесконечность,  несущая  нам
самих же себя, неизменных, таких, как сейчас, но  живых  и  счастливых.  Эта
полнота - очевидное состояние. Все его переживали, и я бы  сказал,  что  это
состояние особой какой-то прозрачности и почти что звонкой ясности,  которую
приобретают события, вещи, лица и суть дела  и  судьбы  в  момент  высокого,
одного страдания. Когда мир выступает прозрачно и четко  -  как  невозможная
возможность и "схождения всего как надо". И  очевидно,  это  одна  из  самых
больших человеческих радостей.  Ибо  ты  сам  здесь  -  в  точке,  где  "все
сойдется". Так это понимает Декарт, и, очевидно, так понимаем и  мы.  Только
часто, зная это, мы не мыслим это. И я не случайно с этого начал.
   Конечно, это состояние не поддается описанию. Поэтому я и говорю о нем  в
тоне письма к другу, а не в  тоне  последующей  культурной  роковой  фигуры,
скажем, больного художника начала XX  века,  когда  болезнь  как  таковая  и
страдание культивируются. Не об этом  речь.  Это  культурная  фигура.  Когда
Декарт говорит о радости великого страдания, то он  не  имеет  в  виду,  что
нужно страдать для того, чтобы была ясность и чтобы мы знали, что нужно быть
больным, хромым, косым,  уродливым.  Для  Декарта  это  было  бы  культурным
цирком, знаками, какими авгуры друг друга узнают. В культуре так  ожидается,
а Декарт против этого. Он не хочет сидеть в культурной нише, которая как  бы
специально предназначена для того, чтобы он ее занял, и в  которой  было  бы
уже все расписано: как выглядит  гений,  какая  мысль  интересная,  а  какая
неинтересная, чем нужно заниматься, и что нужно  производить,  и  как  нужно
страдать, - короче, как пчелке, сидеть  в  улье  и,  так  сказать,  выделять
"культурные ценности".
   В этой связи  я  хотел  бы  сказать  следующее,  что,  видимо,  покажется
странным и, может быть, даже своего рода богохульством, но я прошу правильно
меня понять. В символе "распятия" есть один  оттенок,  который  в  понимании
людей набожных и церковно-религиозных исчезает, потому что культ и почитание
не позволяют это увидеть, а для философа (а я  философ,  а  не  теолог)  эта
мысль может открываться. Символ "креста" ведь есть одновременно, кроме всего
прочего, ирония, Христос был распят еще и на образе самого себя. То есть  на
том, как Его представляли себе окружающие, чего они ожидали от него  и  чего
требовали. А требовали они исцелений, чудес, спасения  нации.  Они  наделили
Его собственными ожиданиями и ужасно обиделись, когда Он вышел за эти рамки.
Заперев Его в них, они и распяли Его на собственном образе. А  если  человек
подумал что-нибудь другое, чем думал до этого? Или пережил  что-то  и  решил
поступить иначе? Да нет, не выходи из  образа.  Полили  тебя  драгоценнейшим
благовонием, как же ты можешь позволить,  ты  же  "Христос",  ты  же  бедных
должен спасать и лечить, а тратишь драгоценное масло.  Но  живое,  очевидно,
тем и отличается от мертвого, что  оно  всегда  может  быть  иным.  То  есть
выскакивать из образа, слезать с  креста.  Поэтому  крест  есть  ироническое
напоминание нам о том, что не надо загонять людей в  образ,  поскольку  этот
образ в наших головах и способен убивать. Но бывают такие культуры или такие
эпохи, когда больше всего любят именно мертвых, потому что они уже не  могут
выйти из своего образа и говорят лишь то, что говорим мы.
   Декарт  рассуждает  о  том,  что  нужно  делать  переключения.  Печали  -
печалями, но можно их претворить и в радость, которая есть высшая ценность и
только в страдании, в опечаленном сердце возможна, но  страдание  не  должно
повредить телу, потому что дурные физические  состояния,  ассоциированные  с
дурными мыслями, могут закрепиться, и потом вы можете иметь радостные мысли,
а тело будет больным. Поэтому важно снять фиксации с объектов.  Для  Декарта
то, что он называет  абсолютным  владением  страстями,  есть  не  отсутствие
страстей. Владеть страстями - значит извлекать из них  то,  что,  во-первых,
может быть только в страстях (а не в разуме или рассудке) и, во-вторых,  что
может появиться, если мы пройдем опыт. Имеет значение  не  страсть  сама  по
себе, а пройденный опыт, познание того, что уже  есть  в  душе;  здесь  тоже
проглядывает фундамент философии Декарта.
   На уровне страстей его можно определить следующим образом. Фундамент, как
мы помним, - это подвес, подвешенность в интервале двух шагов, отсчитывающая
"часы"  уже   сделавшегося,   где   возникает   эмпирическое   априори   или
метафизическое апостериори, форма мира. И на уровне страстей  то  же  самое.
Декарт как бы спрашивает:  разве  надо  избавляться  от  страстей?  Да  нет,
избавляться нужно  от  глупости.  А  страсти  надо  переживать.  Даже  самые
сильные, которые нас конвульсивно сотрясают и не позволяют,  подобно  пляске
св. Витта, вырваться из последовательности клеточек поля сцепления.  Но  что
значит разрешаться в страстях? Как разрешаются от бремени, от  родовых  мук.
Почему, собственно говоря, так? А очень просто.  Нас  нет  вообще.  Вспомним
"великое безразличие" в нас и в Боге,  когда  ни  мы  неопределены,  ни  Бог
неопределен до некоторого "после". Хотя эмпирически мы, разумеется, наделены
мнением и самомнением и в мире наблюдаемы. Но нас нет "до", и  нас  нет  без
страсти. Но такой страсти, какую мы действительно проходим, следуя движению,
собирающему точки пространства и времени, безразличные без нее.  Мы  есть  -
после; именно страсти заполняют особым образом придержанный и длящийся зазор
"до", из которого появляется наше "я"  в  своих  наблюдаемых  "качествах"  и
"свойствах". И мы знаем, находимся, следовательно, в реальности,  в  области
истинного или ложного, а не в области лишь возможного или словесного. Но это
значит,  что  сверхчувственный   сдвиг   в   этот   зазор   есть   волнение,
приподнятость, особый чувственный жар внимания и принятия уникальной (никому
другому не видимой) очевидности, имеющей особую чувственную ткань ("новое  и
большее чувство", говоря словами Галилея). И новые творения из пустоты этого
нашего "до" могут быть только записью силы этого сдвига. Странно.
   Но мы уже рассматривали раньше, в  чем  состоит  бесконечность  (т.е.  не
специальная органичность) переживания, например, красоты цветка. В том,  что
я могу ее определенно переживать, разрешая свое, волнующее и  околдовывающее
меня впечатление, и самопознанием до-определяя восприятие цветка.  Ибо  само
по себе оно такое же, как другие цветки  и  восприятия:  этот  же  объект  -
цветок - отражен в миллионах других зрачков в мире. Поэтому, если во внешнем
сопоставлении брать предмет (скажем, толчок последнего ощущения) и отражение
(рисунок, "идею красоты" и т.п.), то нет  полной  определенности  последнего
структурой предмета. Лишь вместе с  "сотворением  себя"  мы  получим  полную
определенность, вполне и уникально (единственно) определим  отражение  этого
рода (поэтичность. красоту, волнующую  желанность  и  т.п.,  что  открывает,
конечно, бесконечность перед нами).  Но  это,  по  сути  дела,  и  есть  уже
известный нам Декартов принцип когито, принцип того, что определится  вместе
с нами и на нас, - определится в особой "чистой",  "феноменальной"  материи,
"метафизической материи",  как  я  уже  говорил,  -  с  упакованными  в  ней
утяжелениями: прежде имевшей место "истории", с памятью и т.д. В этом смысле
Декарт мог бы, вслед за  Леонардо  да  Винчи,  сказать,  что  поэзия,  шарм,
красота, любовная  страсть,  печаль,  радость,  как  и  "война  из-за  Елены
Прекрасной", - все это "вещи ума", "cosa mentale" (Леонардо  говорил  это  о
живописи,  и  притом  подчеркивал  именно  слово  "вещь").  Новым  поворотом
декартовского принципа  здесь  является  указание  на  необходимо  страстный
характер этого исторического элемента, на чувствительность  элемента-стихии,
квинтэссенции космического устройства.
   Итак, нас нет без страсти, "нет" в метафизическом смысле, как я  говорил.
И мы без нее не знаем. Да и знать нечего, ибо до движения и  предметы  пусты
(без "качеств") и мы пусты (без сил, без "возможностей"). Зная -  не  знаем.
Или не зная - знаем.
   Следовательно (я опять  замыкаю),  мы  понимаем,  почему  у  Декарта  все
оказывается в контексте освобождения. Освобождение означает - увидеть себя в
мире, а это чудовищно трудно. Увидеть и жить в настоящем - это невозможно. А
если случается, то это почти что богоподобно или богоравно. И теперь,  выйдя
на этот вираж снова, я выражу свою мысль так (чтобы двинуться  дальше);  как
не может быть полиции мысли, а весь Декарт  вопиет,  т.е.  вопиет  -  не  то
слово, потому что такого пафоса у него, слава Богу, не было (он  считал  это
само собой разумеющимся, так же как для него само  собой  разумеющимся  было
быть умным, а не глупым. Само собой разумелся тот факт, что в  голову  могут
приходить мысли и нечего приходить в безумный восторг от того,  что  подумал
умную мысль, и "пробивать ее", требовать, раз  она  пришла  тебе  в  голову,
чтобы все остальные упали на колени и молились бы на тебя), так и  не  может
быть полиции страстей (духовности), или души в этой роли. И здесь у  Декарта
появляется очень интересная и дерзкая  тема,  на  уровне  которой  мы  снова
убеждаемся в разнице между тем,  что  значит  знать  и  что  значит  мыслить
знаемое.
   В трактате "О страстях" Декарт подчеркивает, что не существует  высших  и
низших частей души. А ведь мы полагаем и убеждены,  что  в  человеке  высшее
борется  с  низшим.  Что  есть  некая  низшая  природа  человека:   страсти,
чувственность, аппетиты и пр., и есть еще высшая: дух, мысль, нравственность
и т.д. А Декарт говорит, что  если  вы  наделяете  это  последнее  состояние
внутренней субъективностью и думаете, что существует  нечто  нетелесное,  то
ведь все равно речь идет о телесном, только в вашем случае - это  "грязное",
непроясненное  телесное.  Ибо   не   существует   никаких   духоподобных   и
мыслеподобных состояний. А есть либо тело, т.е. протяжение,  либо  -  мысль,
которая не протяженна. Следовательно, душа не  более  духовна,  чем  материя
"тяжела",  и  живет  динамическим  сращением  чувства  сознания  объекта   с
объектом, или совмещением гомогенных моментов времени. И это сращение  нужно
растянуть, тогда мы  увидим  мельчайшие  пружины  и  механизмы,  "автоматы",
которые мешает нам видеть наше зрение-калека. Ибо всякое зрение есть  калека
по сравнению с физическими возможностями мира, считает  Декарт.  И  поэтому,
скажем, для него животные были более  понятны  в  качестве  автоматов,  лишь
имитирующих бытие, а  бытие  -  это  спонтанность  и  самодеятельность.  Они
имитируют его так же, как те куклы, говорит Декарт, которые мы  встречаем  в
садах наших королей.
   Вопреки  эмпирическому,  обыденному  представлению,   вопреки   массовому
христианству, никакой борьбы между низшим и высшим в человеке не существует.
Нет  борьбы  человека  со  своими  низменными  инстинктами  или   низменными
страстями. Не там  борьба.  Как  нет  полиции  мыслей,  так  нет  и  полиции
страстей. Сказать про страсти: "низшие" - это уже полиция. В параграфе  4  7
Декарт  пишет:  "В  несовместимости  движений,  одновременно  вызываемых   в
шишковидной железе телом посредством "духов" и  душой  при  помощи  воли,  и
заключается борьба между  низшей  частью  души,  называемой  чувствующей,  и
высшей ее частью, разумной. Это та же самая  борьба,  которая  бывает  между
естественными вожделениями и волей. Так как у нас только одна душа  и  части
этой души ничем не отличаются друг от друга, то чувствующая часть является и
разумной и все ее вожделения считаются желаниями". И дальше он замечает, что
непонимание данной проблемы связано с тем, что обычно не умеют  различать  -
что?  Душу  и  тело.  Не  мыслят  ясно  одно  в  отличие  от  другого  и  не
придерживаются этого различения. И вот теперь давайте пристальнее  вглядимся
в эту мысль Декарта. Что нет борьбы между высшим и низшим  в  человеке.  Тем
более, что освобождение от страстей, например  от  чувства  греха,  означает
одновременно и освобождение от какой-либо априорной моральной их оценки. Это
самое главное здесь.
   Декарт говорит; действительная борьба разыгрывается отнюдь не там, где ее
обычно  находят.  Я  люблю  и  переживаю,  когда  хочу.  То  есть,  согласно
классической формуле: дух дышит  там,  где  захочет.  Вот  позиция  Декарта.
Почему? Попробую сформулировать два тезиса.
   Во-первых, потому что в мире Декарта нет морали. Как  нет  ее  и  в  мире
Пруста или в мире Фурье - я называю моих любимых французов. Но,  разумеется,
не в том смысле, что нет добра и зла.  Не  это  имеется  в  виду,  ибо  есть
достоинство, честь, гордость, свобода и т.д. Все  это  моральные  вещи.  Нет
морали в  том  смысле,  что  для  Декарта  существует  лишь  мир  свободного
испытания и борьбы; вот в нем окажись  мужественным,  честным  и  свободным.
Пройди. Потому что до прохождения ничего нет и тебя самого  нет.  И  никаким
моральным диктатом нельзя вызвать к жизни кого бы  то  ни  было  в  качестве
свободного  субъекта  -  носителя  нравственности.  Ничего  не   порождается
моральной оценкой. "Будь честен!" Все это  слова.  И  поэтому  не  случайно,
кстати, Пруст, как и Декарт, не выносили то, что  они  называли  "серьезными
разговорами". Оба  они  понимали,  что  то,  о  чем  стоит  говорить,  может
случиться только  в  одиночестве.  А  так  называемая  дружба,  связанная  с
высокими интеллектуальными разговорами - пустая трата времени. Там ничего не
происходит в том смысле, что  ты  не  поставлен  на  карту.  Нужно  заняться
чем-то, в чем тебе никто не поможет и где ни с кем нельзя кооперироваться  в
усилии.
   И второй тезис, связанный с  первым:  мир  Декарта  -  это,  конечно  же,
метафизический мир, указывающий на отсутствие  полиции  нравов  или  полиции
страстей. Что  действительно  человеческое  в  нас  лишь  метафизическое.  И
поэтому он как бы  говорит:  да  ну  вас  к  Богу,  с  вашими  восторгами  и
многозначительными минами по поводу разных обезьянств в  человеке.  Все  эти
духовные или  одухотворяющие  жесты,  позы  -  все  это  обезьянство  -  без
страстей, без того немногого, чем силен "мыслящий тростник", без движения  в
сознании, без сдвига, без чувственности и "живого представления".  Уж  лучше
действительно   животных   смотреть   в   садах   королей,   чем   на   ваши
многозначительные мины. Оставьте все ваши разговоры о борьбе  междунизшим  и
высшим. Все это глупости, если я даже не знаю, было ли хоть одно существо до
меня (т.е. не из идей, не из филиации идей). Если бы у вас была страсть,  то
открылись бы глаза на точку интенсивности. А так - только  плоть.  И,  между
прочим, он именно так и обращался к одному из своих оппонентов: Ма chair! То
есть - о плоть моя... порождающая глупость. Плоть как механизм глупости.  Не
плоть страстей порождает глупость, а то, как  мы  понимаем,  интерпретируем.
То, как запутали все  непониманием  себя.  Ну  что  ты  говоришь,  повторяет
Декарт. О мое тело! Ну что за вздор!
   И теперь я хотел бы вернуться к тому, о чем предупреждал в самом начале и
к чему снова вышел. Помните,  я  говорил  вам,  что  есть  какие-то  вещи  в
биографии Декарта, в его высказываниях,  которые  кажутся  просто  красивыми
фразами или причудами гения, а в  действительности  являются  символами  его
духовной жизни. Например, я обращал внимание на путешествия Декарта. Что это
за путешествия, о которых ничего не рассказывается? Ну конечно, это какой-то
материальный символ, а не только кусок биографии, и учитывая к тому же,  что
Декарт вообще человек без биографии. То есть мы видим теперь, что  за  всеми
подобными вещами проглядывает весь, так  сказать,  утонувший  континент  его
мысли, и в том числе  его  пожелание  принцессе  Элизабет  смотреть  на  все
окружающее как на  комедию.  Оказывается,  трактат  "Страсти  души"  написан
именно об этом. То есть и этот символ подкреплен всей жизнью Декарта.
   Иначе говоря, если прошел испытание страстей,  то  органически  целостным
оказывается весь жизненный путь. Рассуждение Декарта о том, что  нет  борьбы
между высшим и низшим, завершается выводом, что действительно человеческим в
нас  является  метафизическое,  а  не  умное,  в  смысле  наших  рассудочных
способностей. Или той напичканности ими, которая пришла независимо от нашего
собственного опыта и пути - от существующих  культурных  норм,  стереотипов,
правил или законов. Между тем опыт можно начать в  любом  месте  и  в  любое
время вне  заранее  заданной  профессиональной,  обрядово-исповедальной  или
культурной формы вообще. Мы люди  в  той  мере,  в  какой  продействовали  и
породили в нас что-то  метафизические  матрицы  или  матричные  состояния  и
структуры.  Например,  по  отношению  к  нашей  мысли  матричным  состоянием
является то, что Декарт называет врожденными идеями, - элементы виртуального
интеллекта, как этот терми