вращении Земли вокруг Солнца. И, якобы из трусости, уступил. Великая  душа
вмещает соседство - не убудет меня - с глупым,  невежественным,  преступным.
Да и не там предмет ее борьбы. Предмет борьбы во мне самом.  И  более  того,
великодушие предполагает, что мир таков, что в любой  данный  момент  в  нем
может что-то  случиться  только  с  моим  участием.  Я  участвую  как  бы  в
непрерывном творении мира как воплощенная, почти что в  христианском  смысле
слова, т.е. инкарнированная воля. Я имею в  виду  воплощение  Христово,  или
воплощение Бога в тело Христа. Я как воплощенная воля реально,  телом  своим
участвую в том, что станет в мире; на это направлена моя  воля.  Если  брать
такие фигуры, как Декарт и Галилей, с одной стороны, а с другой  -  Джордано
Бруно. Кампанеллу и других борцов за прогресс, то  бросается  в  глаза  одна
странная вещь.
   Кампанелла был фактически влюблен в Галилея и писал ему пламенные,  почти
что любовные письма из своей темницы, и  Галилей  испытывал  какое-то  явное
смущение, получая эти  послания,  и,  конечно,  жалел  мученика.  Но  борьба
Кампанеллы не была борьбой Галилея, так же как борьба с церковью и  o.a.  не
была борьбой Декарта. И Декарт, и Галилей без гнева и упрека просто  как  бы
перешли или выбыли в другое измерение. Они изменили саму почву,  на  которой
шла борьба. Для Декарта не имела  смысла  борьба  за  свободу  мысли  против
авторитета церкви. То есть  все  драмы  -  взаимное  недоверие,  озлобление,
ненависть,   героизм   и   мужество,   которые   возникали,   индуцированные
существованием  этого  исторического   противостояния,   для   философа   не
существовали. Он просто перешел в другое пространство и там  жил,  занимаясь
тем делом,  которое  является  делом  философа.  Поэтому  я  и  сказал,  что
фактически делом философа является он сам, а не  исправление  других  людей.
Декарт вообще считал, что мир, или свет, как он устроен, его нравы и  обычаи
- они таковы, какие есть. И, не будучи к тому уготованным  по  рождению,  не
нужно вмешиваться в его дела по одной простой причине: они  складываются  по
другим законам  и  иначе,  чем  складываются  наши  мысли  и  наши  душевные
состояния, если мы знаем, что не отступим от решимости ими  распоряжаться  в
лучших целях. Поэтому понятно, конечно, что Декарт не  мог  быть  социальным
реформатором. Как и всякий нормальный  философ,  он  считал,  что  настолько
трудно, почти невозможно, понять мир и сделать с собой, жалким куском  мяса,
что-нибудь стоящее уважения, что где уж там заниматься преобразованием мира.
Ибо ясно ведь - и законы философии, и законы здравого смысла диктуют нам,  -
что если каждый в своей жизни сделает что-то с собой сам, то и вокруг что-то
сделается. То есть то, что сделается, не будет продуктом прямого  приложения
рациональной мысли, а индуцируется среди  десятка,  сотни,  миллиона  людей,
потому что каждый в отдельности для себя и на  своем  месте  что-то  сделал.
Таков был Декарт.
   И не только он. Я сказал, что Декарт без гнева и упрека перешел в  другое
измерение. И эта фраза вызвала во мне, когда она пришла в голову, ассоциацию
с трагической фигурой в современной истории мысли, а именно  -  с  Зигмундом
Фрейдом. В 1938 или 1939 году, незадолго до  смерти,  когда  он  уже  был  в
эмиграции  в  Англии,  к  Фрейду  обратился  один  журнал,  который  пытался
организовать  кампанию  в  защиту   евреев,   преследуемых   нацистами,   и,
естественно, выбор пал на Фрейда. И Фрейд ответил на это, казалось бы, очень
странным, коротким  письмом.  Он  написал:  благодарю  вас  за  предложение,
понимаю, почему вы ко мне обратились - нацисты сожгли мой  дом,  библиотеку,
разогнали школу, разрушили дело всей моей жизни, но... именно поэтому вы  не
должны были ко мне обращаться, а лучше было бы обратиться к тому, кто не был
лично этим затронут. И дальше он  цитирует,  и,  очевидно,  поэтому  у  меня
появилась ассоциация, одного французского поэта начала XVIII  века,  некоего
Лану. Цитата следующая - в моем переводе (держите в голове то, что я сказал:
без гнева и упрека перешел в другое измерение).
   Шуметь - дело фата.
   Жалоба - дело дураково.
   Мужчина, когда обманут.
   Уходит и не говорит ни слова.
   По-французски сказано "honnete homme",  что  можно  перевести  "настоящий
мужчина" или "порядочный человек". В старом смысле, который стерся,  honnete
- это честный человек благородного происхождения, что предполагает,  что  он
настоящий мужчина.
   Так вот, так же ушел и Декарт. И уходя, он  знал,  что  больше  всего  не
любит  в  себе  две  вещи,  а  именно:  нерешительность  и   меланхолическое
расположение духа. Не потому что он был весельчак,  вряд  ли  -  ни  по  его
текстам этого не видно, ни по портретам, оставшимся от голландцев. Он просто
терпеть  не  мог  меланхолическое  состояние  духа,  в   котором   неизбежно
присутствует самодовольство, что  ты  -  один  из  немногих.  Все  остальные
довольны, а вот ты испытываешь меланхолию.  Ему  чудилась  в  этом  ощущении
некоего несчастья - несвобода. Я уже не Говорю о  том,  как  он  не  выносил
нерешительность. Разумеется, прекрасно, когда наша жизнь основана  на  ясном
знании обстоятельств, целей и средств наших действий и  поступков.  Но  чаще
всего это не так. И что делать в темном  лесу,  где  много  тропинок?  Очень
просто, считал Декарт; встал на тропинку и не сворачивай. Потому  что  лучше
неправильно выбранной одной тропинки с  решительностью  придерживаться,  чем
проявлять нерешительность. По одной, пусть,  может  быть,  не  на  основании
знания выбранной  тропинке,  но  мы  еще  можем  выйти  из  леса.  Ибо  и  в
"Дхаммападе" сказано: "Если идешь - иди; вялый путник больше пыли  поднимает
по дороге".
   Причем  решительность  для  Декарта  была  не  только  моральным,  но   и
физическим мужеством.  Напомню  о  другой  его  рукописи,  также  оставшейся
незаконченной и не опубликованной при жизни,  которая  почему-то  некоторыми
исследователями относится к его ранним работам, хотя в общем-то установлено,
что он писал ее или перед самой смертью, или в 40-е  годы,  т.е.  фактически
незадолго до смерти. Я имею в виду работу,  которая  называется  "Разыскание
истины", построенную по античным законам платоновского диалога. И  там  есть
очень интересная фраза, она выражает скрытую суть всей философии Декарта. Он
говорит: не нужно убегать от предметов страха, потому что.  убегая,  вы  все
равно страх с собой унесете. А если пойдете на них с обнаженной  шпагой,  то
убедитесь в том, что это лишь воздух и тени.
   Однажды (я поясню  теперь,  почему  с  "обнаженной  шпагой")  этот  пафос
проявился в реальном эпизоде биографии Декарта. В годы своих  странствий  по
Германии он как-то переправлялся со слугой через реку, и его перевозили люди
(их было несколько человек). которые,  увидев  одинокого  джентльмена,  явно
имеющего кошелек, решили его убить и ограбить. Декарту помогло  знание  крох
немецкого языка, и он почувствовал, понял, что замышляется, и поступил,  как
мог поступить только Декарт. Потому что обычно человек ведь с трудом  верит,
что с ним может случиться подобная неприятность. Может быть, ее все-таки  не
будет. То есть фактически - убегает от опасности, сохраняя себя,  как  некое
бесценное сокровище. Авось пронесет. Но страх "с тобой  останется",  говорит
Декарт. И, более того, тогда вернее погибнешь.  И  Декарт,  выхватив  шпагу,
заставил этих людей перевезти себя через реку и  так  спас  не  только  свой
кошелек, но и жизнь. Таким он был перед тенями  и  фантомами  мысли.  И  тем
самым подарил нам возможность присутствовать при рождении целого мира, когда
разыгрывается это стояние "один на один". Вот ничего нет, я один - смогу ли?
Потом я поясню,  что  по  онтологии  Декарта  достаточно  одного  сознающего
существа, чтобы все было. Простите меня,  что  я  так  кругами  хожу  вокруг
Декарта, но повторяю, что он  -  кристалл  перед  нами  и,  при  всей  своей
ясности, представляет тайну при полном свете.  И  поэтому  я  хожу  кругами,
пытаясь как-то суживать их вокруг некоторых фиксированных, устойчивых  точек
декартовского мышления. Впечатление ясное, а вот объяснить это очень трудно.
Но поскольку я разговариваю с людьми, воспитанными на русской литературе, то
мое положение несколько облегчается. Сейчас вы поймете - почему.
   Итак, перед нами  естественно  свободный  человек,  который  свободен  не
потому, что так надо, не потому, что он борется за свою свободу. Поэтому я и
вспомнил о русской литературе. Ибо в истории русской литературы  тоже  есть,
правда, единственный, но хорошо нам известный пример естественно  свободного
человека. Это Пушкин, который обладал несомненно аналогичным качеством,  что
и Декарт, - великодушием. Он мог по  кабакам  с  цыганками  и  не  цыганками
пировать и делать все что угодно, ибо знал, что он свободен, и мы это знаем.
Причем я имею в виду не свободу от  каких-то  человеческих  состояний  -  от
морали, обычаев и o.a. Нет... вот опять это трудно объяснить. Но вы  знаете,
и многие русские мыслители говорили об этом - о пушкинском феномене свободы.
Ну, а феномен передать словами нельзя. Он должен быть и, тем самым, быть нам
известным, но не в  смысле  нашей  возможности  пересказа  содержания  этого
феномена. Феномен свободы Пушкина  в  нем  самом,  и  заметьте,  что  он  не
повторился, т.е. свобода Пушкина - это  не  то,  что  он  мог  бы  передать,
скажем, своим ученикам. Не случайно у него не было школы.
   И то же самое - неуловимый ореол личности и то, что я называю свободой, в
высшей степени было свойственно Декарту в каждом движении его души и  жизни.
И нет ничего менее похожего на Декарта, чем картезианцы. У Пушкина  не  было
школы, потому что поэты все же не  такие  кретины,  как  ученые-философы,  и
торжественного цирка не устраивают  из  своего  ремесла.  После  же  Декарта
возникло так называемое картезианство, хотя сам он, естественно, не создавал
его и как-то по случаю, в письме Региусу, который якобы был  единственным  и
верным его учеником, предупредил: "Считайте моей мыслью только то, что  мною
написано и высказано". И в картезианстве, конечно, феномен  свободы  Декарта
исчез. И поэтому  столь  чудовищно  трудно  ухватить  живую  и  естественную
декартовскую свободу.
   Значит, основная тема Декарта: пробуждение человека  -  второе  рождение.
Кстати,  его  и  звали  "Ренатус",  что  означает  "вновь  рожденный".   Это
формальное, разумеется,  совпадение  имени  с  его  жизненным  пафосом,  но,
очевидно, есть какой-то закон внутренней формы, связывающей наши  имена  или
фамилии с жизнью. Наша жизнь часто как бы  исполняет  то,  что  заложено  во
внутренней форме нашей фамилии. Но я отвлекся. Итак, это  пробуждение  себя,
прорыв через пелену  действительности,  или  "майи",  как  говорили  древние
индусы, прорыв к тому, что есть на самом деле,  к  реальности.  А  он  стоит
труда и не делается без шума и ярости. Но  никаких  следов  этого  "шума"  в
текстах Декарта мы не видим. Даже в теме сна, которая,  судя  по  биографии,
была для него явно эмоционально и экзистенциально насыщенна и,  может  быть,
даже болезненна. Декарт видел пророческие  сны.  В  молодости  у  него  было
подряд три сновидения,  в  которых  ему  являлись  воплощенными  в  лицах  и
событиях идеи его философии, и он искренне считал, как и Сократ в свое время
(вот еще одна экзистенциальная перекличка), что у него  есть  свой  "демон",
некое божество, которое во сне ему что-то подсказывает,  ведет,  выручает  и
o.a. И тем не менее в изложении, например в  "Метафизических  размышлениях",
тема сна задана у него скорее как интеллектуальная дилемма: действительно ли
существует мир и как отличить то, что мы видим во сне, от того, что  есть  в
действительности? Вот такая  чисто  интеллектуальная  задача.  Все  мучение,
связанное с пробуждением, оказывается за текстом.  В  тексте  этого  нет.  В
тексте, казалось бы, простые и элегантные рассуждения о том, что  во  сне  я
иду по улице, что-то вижу и o.a. Реально или не реально? И чем мои  реальные
прогулки по улице отличаются от прогулок во сне? Ну, такая  интеллектуальная
забава.
   Нет, не забава. А почему? И тут узнаешь кованый стиль настоящих мужчин  в
прошлом. Из вежливости. Вежливость есть. Сейчас поясню какая.
   Декарт-физиолог знал, что нас сотрясают конвульсии ("животных духов", как
он писал), в капкан которых попадают наши чувства или страсти.  И  сотрясают
порой настолько сильно, что никакая философия не  может  с  этим  совладать,
ничего нельзя с собой сделать. И Декарт говорит,  как  человек  воспитанный,
державший в руке шпагу и даже, может быть,  руки  дамам  целовавший,  что  в
таком  случае  остается  только  одна  возможность  -  контролировать  себя.
Конвульсии сотрясают, но вежливый человек  контролирует  свои  жесты  и  тем
более слова. У Декарта нет конвульсий слов. В конвульсиях рождается мир,  но
он не мучает нас своими переживаниями. Не изматывает ими, как потом, в XIX и
XX веках, многие философы будут это делать. Вежливость. Конечно, от страстей
не убежишь, они сотрясают нас, тело наше и вместе с ним душу, но жесты  хотя
бы контролируйте, если вы вежливы и воспитанны. И тем более - слова.  Нечего
впихивать шум и ярость в текст, уважайте того, кто его будет читать, не надо
его ошарашивать. Простота декартовских текстов, конечно же, мешает  читателю
увидеть в них не просто интеллектуальную игру.
   В этой вежливости  была  еще  одна  сторона  декартовского  целомудрия  в
отношении к себе и мысли, в отличие от нашего  бесстыдства,  к  которому  мы
привыкли в XX веке. Это целомудрие обращалось  у  него  и  на  само  занятие
философией.  Известно,  что  Декарт  часто  дерзил.  Например,   когда   его
спрашивали, где книги, которые он читает, он показывал на анатомический стол
и говорил, что вообще ничего не читает, хотя, разумеется, это было  не  так.
Или еще пример: как-то он сказал и нередко потом  повторял,  что  заниматься
философией можно лишь несколько  часов  в  году.  Три-четыре  часа.  Ленивый
человек, так ведь? Но,  возможно,  поэтому  он  и  был  одним  из  последних
счастливых философов, каким не удалось стать, например,  Витгенштейну  в  XX
веке, который тоже мечтал, в  сущности,  о  том  же,  что  философией  нужно
заниматься как можно реже. У Витгенштейна есть образ мухи, которую выпускают
из бутылки. Когда она выпущена, она летит и не тащит за  собой  бутылку,  из
которой вылетела. Так и в философии, считал Витгенштейн. А Декарт, как я уже
сказал, нечто подобное говорил о снах.  Что  сон  -  это  проблема,  как  бы
закупоренная в бутылке. Но проблема - твоей жизни, потому что и  жизнь  есть
сон и нужно проснуться, чтобы полететь. А все  время  заниматься  проблемами
снов - невозможно. Нужно установиться. Раз, два... подумав. И, кстати,  ритм
- раз, два... думания в жизни Декарта повторяется. Он занимался философией с
промежутками в несколько лет, а то и  десятилетий.  Поработает  и  -  следы:
"Метафизические размышления". Займется - и "Рассуждение о методе".  А  перед
этим - "Правила для руководства ума". Но между "Правилами" и "Рассуждением о
методе" около 9 или 10 лет. Нужно хоть раз задуматься, проснуться и потом...
повторять это, пытаться понять сон, но - как свою проблему.  А  в  остальное
время можно видеть сны.
   Настоящая философия,  считал  Декарт,  позволяет  философствовать,  когда
захочешь, потому что философствуем мы поневоле. Вынужденные к этому. Так же,
как муха вынуждена вырываться из бутылки. Ей там не место. Я могу  перестать
философствовать, когда захочу, и - жив. Но  тот,  кто  будет  жив,  перестав
философствовать, когда захочет,  другой  человек.  В  подобных  утверждениях
Декарта и состоит смысл его независимого досуга. Вот хочу лежать в постели и
размышлять, и размышляю. Ибо абсурдно все время серьезно чем-то  заниматься.
Это и не доступно человеку, да и характер портит. Декарт ведь был вояка,  но
он странно жил, когда  в  молодости  находился  в  армии.  Он  и  тогда  жил
раскованно, умел расслабляться и лишь в  минуту  действия  сосредоточивался,
распрямлялся, как пружина. Но он никогда не стоял при этом по стойке  смирно
- перед тем, что еще предстояло выполнить или сделать. Когда нужно  будет  -
сделаем. Шпага выскочит из ножен. А сейчас  -  стоять  навытяжку,  с  полной
серьезностью?..
   Конечно, Декарт был  "несерьезный"  человек  по  нашим  нынешним  меркам,
нынешним понятиям. Да и вообще, он считал, что все не так серьезно. Скука  -
это уже последствие серьезности.
   Я уже сказал, Декарт - человек, который знает, что на свете счастья нет и
не обязанность мужчины искать счастье и ставить его целью своей жизни - есть
покой и воля. И есть защитный барьер жизненных привычек, которые  ты  обязан
выработать, ибо они защищают покой и волю, защищают твой независимый досуг -
ценность самую высокую  среди  остальных  жизненных  ценностей.  Поясню  это
другим, почти картезианским примером. Имя персонажа будет совсем другое. Это
великий труженик и американский изобретатель Эдисон. Уж он-то  потрудился  в
своей  жизни,  полагая,  что  большинство  людей  готово  бессмысленно,   не
останавливаясь, трудиться всю жизнь, лишь бы не остаться  наедине  с  собой.
Потому что,  когда  остановишься  и  остаешься,  тогда,  по  его  мнению,  и
начинается самый тяжелый труд, который за тебя никто не сделает,  в  котором
сотрудничать не с кем (один на  один  с  миром).  И  мы  смертельно  боимся,
избегаем этой  минуты  и  готовы  делать  все  что  угодно:  преобразовывать
общество, крутиться, как белка в колесе, с утра до ночи, и так каждый  божий
день.
   Но я вернусь к тому, что хотел сказать, - к барьеру  жизненных  привычек.
Но иногда,  говорит  Декарт,  наши  страсти  могут  быть  столь  сильными  и
обстоятельства вокруг такими, что невольно плотина привычек, выстроенная для
защиты независимого досуга, а точнее - во имя труда, когда  ты  ясно  видишь
свое  предназначение,  никем  не  заместимое  и   ни   на   чьи   плечи   не
перекладываемое, - эта плотина прорывается. Декарт  был  большой  реалист  в
этих делах, он понимал реальную физиологию и возможности человека и  поэтому
говорил так. Если уж совсем невмоготу, и мы не можем  мириться  со  временем
(т.е. с  окружающими),  и  сильные  переживания  рвут  плотину  наработанных
привычек, уклада, охраняющего покой души и независимый досуг и волю, то  все
равно  есть  выход,  есть  решение.  И  решение  опять  же,   казалось   бы,
несерьезное. Декарт рекомендует следующее: достаточно рассматривать мир  как
театр и не придавать (обратите  внимание,  дальше  самое  существенное,  все
можно расшифровать через это) своим личным  драмам  большего  значения,  чем
драмам  воображаемых  персонажей,   "разыгрываемым   актерами,   когда   они
изображают перед нами весьма мрачные события".
   Вдумаемся. Вот мы в театре, а на сцене бушуют страсти, и, естественно, мы
переживаем и можем даже плакать или негодовать, хотя  в  глубине,  где-то  в
затылочной части нашего сознания прекрасно знаем,  что  все  это  нереально.
Условно. Поскольку мы ведь не умираем, посмотрев спектакль. И Декарт как  бы
спрашивает: а разве к себе нельзя относиться точно так же?
   Сошлюсь  в  этой  связи  на  другого  выдающегося  мыслителя   -   Эрвина
Шр„дингера, которого тоже - уже в XX веке - интересовал, в сущности, сходный
вопрос: умирает наше "я" или не умирает, и бояться нам в жизни смерти или не
бояться?  Ведь  наша  жизнь,   говорил   он,   есть   не   что   иное,   как
последовательность проходимых нами персонажей, которые не менее ирреальны. В
том смысле, что к ним не применим термин "смерть". (Я пересказываю сейчас  с
помощью Декарта то, о чем размышлял Шр„дингер.) Они так же  ирреальны,  как,
выражаясь словами Декарта, персонажи пьес. И Шр„дингер задавал такой вопрос:
вот вам было 16 лет, и вас раздирали страсти. А что осталось  от  того  "я",