му я обратился, был  ростовщик,  уже  не  раз  предлагавший  мне
деньги в ту пору, когда, как было ему  превосходно  известно,  я  в  них  не
нуждался. Я сказал ему, что теперь самое время испытать его дружбу, так  как
я хочу взять взаймы две сотни и намерен обратиться за ними к нему.
     - Скажите, сударь, - осведомился мой друг, - вам в самом деле нужны эти
деньги?
     - В самом деле, - отвечал я ему. - Нужны и чрезвычайно.
     - Какая жалость, - сокрушенно сказал ростовщик. - Сочувствую  от  всего
сердца, но тот, кто нуждается в деньгах, когда приходит  брать  взаймы,  еще
больше нуждается в них, когда придет время расплачиваться.
     Негодуя, я кинулся к человеку, которого считал лучшим своим  другом,  и
обратился к нему с той же просьбой.
     - Признаться, мистер Скелетоу, я всегда знал, что дело  кончится  этим.
Как вы знаете, я желаю вам  только  добра.  Но  до  сих  пор  вы  вели  себя
совершенно нелепо, и некоторые из наших общих знакомых  всегда  считали  вас
глупцом. Стало быть, вам нужно двести фунтов? Именно двести? Не больше и  не
меньше?
     - Честно говоря, - ответил я, -  мне  нужно  триста,  но  остальное,  я
надеюсь, сумеет ссудить другой мой приятель.
     - В таком случае, - сказал мой друг, - послушайте моего совета (а,  как
вы знаете, я вам желаю только добра) и возьмите у этого приятеля  всю  сумму
полностью. Видите ли, тогда вам можно будет обойтись одним векселем.
     Отныне нищета стала преследовать меня по пятам, но по мере того  как  я
беднел, бережливость и предусмотрительность  не  стали  моими  подругами:  с
каждым днем я становился все беспечнее и  простодушнее.  Один  мой  приятель
из-за пятидесяти фунтов угодил в долговую тюрьму, и, желая вызволить его  из
беды, я поручился за него. Но едва он очутился на  свободе,  как  сбежал  от
своих кредиторов, и мне пришлось занять его место. Поначалу я полагал, что в
тюрьме мне будет лучше, чем  на  свободе.  Я  надеялся  в  этом  новом  мире
встретить таких же простодушных, доверчивых людей, как я, но  они  оказались
столь же хитрыми и  своекорыстными,  как  обитатели  того  мира,  который  я
оставил за воротами. Пока у меня  еще  были  деньги,  они  выклянчивали  их,
занимали у меня уголь, забывая заплатить за него, и  мошенничали,  играя  со
мной в крибедж {1}. И все это происходило оттого, что  в  их  глазах  я  был
добрым малым, который и мухи не обидит.
     Очутившись впервые в узилище, в  котором  столь  многие  видят  обитель
отчаяния, я не пережил ничего отличного от того, что испытывал на свободе. Я
был по одну сторону двери, а те, кто разгуливал на воле, по  другую,  вот  и
вся разница. Поначалу меня, правда, тревожила мысль о том, как в эту  неделю
обеспечить себя пропитанием, чтобы не умереть  от  голода  в  следующую,  но
вскоре я свыкся с этим, и, если бывал сыт сегодня, уже нимало не заботился о
завтрашнем дне. Я с благодарностью съедал все, что бог пошлет, не предаваясь
горестным размышлениям о своем положении, и не взывал к небесам  и  звездам,
когда случалось обедать  пучком  редиски  ценой  в  полпенса.  Мои  товарищи
постепенно поверили тому, что салат я предпочитаю бараньему  жаркому;  я  же
утешался рассуждением о том, что всю жизнь буду есть либо белый  хлеб,  либо
черный, верил, что все, что случается в жизни, - к лучшему,  смеялся,  когда
не испытывал боли, принимал мир таким, какой  он  есть,  и,  за  отсутствием
других книг и собеседников, часто открывал Тацита {2}.
     Трудно сказать, как долго оставался бы я так простодушен  и  безучастен
ко  всему,  если  бы  не  пробудился,  узнав,  что  мой  старый  знакомый  -
благоразумный болван - назначен на высокую должность. Тут  я  уразумел,  что
следую ложной стезей и что истинный путь  к  облегчению  участи  ближнего  -
сначала добиться независимости  самому.  Тогда  я  решил  любыми  средствами
поскорее выбраться из тюрьмы и решительно изменить мои привычки и поведение.
С этого дня я надел на свой  прямой,  откровенный  и  сердечный  нрав  маску
скрытности,  осторожности  и  расчетливости.  До  могилы  я  буду  гордиться
героическим поступком, который мне случилось совершить:  я  не  дал  старому
другу полкроны в час его нужды, хотя меня это нисколько  бы  не  затруднило.
Только за это меня стоит превознести до небес.
     С той поры я повел бережливую жизнь, редко нуждался в обеде,  а  потому
получал приглашение откушать  в  двадцати  домах.  Я  скоро  усвоил  повадки
завзятых скряг с тугим кошелем  и  незаметно  снискал  почтение  окружающих.
Соседи спрашивали у меня совета, как выдать замуж дочерей, я же  всякий  раз
старательно уклонялся от прямого ответа. Мне подарил  свою  дружбу  олдермен
потому лишь, что в его присутствии я заметил, что тысяча фунтов  без  одного
фартинга уже не тысяча фунтов. Меня пригласили на обед к ростовщику,  потому
что я притворился, будто не выношу мясной подливки; теперь я вот-вот вступлю
в брак с  богатой  вдовушкой,  которую  покорил,  сказав  только,  что  хлеб
вздорожает. Когда мне задают вопрос, я  независимо  от  того,  известен  мне
ответ или нет, многозначительно  отмалчиваюсь  и  только  улыбаюсь.  Если  с
благотворительной целью собирают деньги, я всех обхожу со шляпой, но сам  не
даю ни гроша. На мольбы бедняка о помощи отвечаю, что мир кишит обманщиками,
но я не попадаюсь на их удочку, потому что всегда отказываю. Одним словом, я
понял, что добиться уважения малых сих можно только так: _ничего не давай, и
тогда у тебя будет, что давать_ {3}.


     Письмо XXVIII

     [О многочисленности старых дев и холостяков в Лондоне и причинах
     этого.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Недавно в обществе моего друга, господина в черном,  беседы  с  которым
так занятны и поучительны, я, не удержавшись, упомянул, что  в  этом  городе
слишком много старых холостяков и старых дев.
     - Судя по всему, браки у вас не в почете, - заметил я, - иначе  нам  не
приходилось бы видеть эти полчища потрепанных  щеголей  и  увядших  кокеток,
которые все еще пытаются подвизаться на поприще, давно для них  закрытом,  и
ищут только веселья и развлечений. Я глубоко презираю убежденного холостяка,
я вижу в нем животное, которое питается из общей кормушки, ничем не заслужив
свою долю. Холостяк подобен хищнику, и закон  должен  применять  столько  же
уловок и так же прибегать к силе, дабы загнать сопротивляющееся  животное  в
ловушку, как это делают жители Индии, охотясь  на  носорога.  Почему  бы  не
разрешить толпе улюлюкать ему вслед, а мальчишкам - безнаказанно  потешаться
над ним? Общество благовоспитанных людей должно поднимать холостяка  насмех,
и если, перевалив за шестой десяток, он приволокнется а дамой, та  по  праву
может плюнуть ему в лицо или - что,  пожалуй,  буде  даже  большей  карой  -
ответить на его мольбы.
     Что касается старых дев, - продолжал я, - то к ним  следует  относиться
менее сурово, ибо, полагаю, они блюдут обет безбрачия не по своей  воле.  Ни
одна здравомыслящая женщина не согласилась бы на вторые  роли  при  родах  и
крестинах, будь у нее возможность играть главную: она не заискивала бы перед
невесткой, а помыкала  собственным  мужем,  не  трудилась  бы  над  заварным
кремом, а, лежа в постели,  отдавала  распоряжение  его  приготовить,  и  не
прятала бы чувства под маской  чопорной  скромности,  а,  пользуясь  правами
замужней дамы, пожимала бы руку знакомым мужчинам и подмигивала в  ответ  на
double entendre {Двусмысленность (франц.).}. Нет женщины  настолько  глупой,
чтобы  по  доброй  воле  жить  в  одиночестве.  Мне  увядающая  старая  дева
напоминает одну из  тех  граничащих  с  Китаем  прекрасных  земель,  которые
пропадают втуне оттого, что там никто не живет. И винить в  том  следует  не
землю, но тупость соседей, которые бесчувственны к ее красоте, хотя никто им
не препятствует отправиться туда ее возделывать.
     - Видно, сударь, вы весьма мало знакомы с английскими дамами, - отвечал
мой приятель, - если полагаете, будто они остаются  старыми  девами  вопреки
своей воле. Осмелюсь утверждать, что вы  едва  ли  сыщете  среди  них  одну,
которая не выслушала бы на своем веку несколько предложений и не отвергла их
из тщеславия или корысти. И они не только этого не  стыдятся,  а  при  любом
удобном случае похваляются своей  непреклонностью  {1}.  Бывалый  солдат  не
перечисляет свои раны с  такой  гордостью,  с  какой  этот  ветеран  в  юбке
рассказывает о ранах, ею некогда нанесенных, а всех историй,  подтверждающих
былую смертоносную силу ее глаз, не переслушать и за год. Она расскажет  про
офицера в мундире с золотой шнуровкой, который испустил  дух  от  одного  ее
сурового взгляда, да так  и  не  пришел  в  себя...  покуда  не  женился  на
собственной служанке; и помещика, который, получив жестокий отказ, вне  себя
от ярости устремился к окну и, открыв его, в  отчаянии  бросился...  в  свое
кресло; не забудет она и священника, который, не встретив взаимности принял.
опиум и навсегда вырвал из своей груди жало отвергнутой любви..., выспавшись
как следует. Одним словом, она говорит об эти потерях  с  удовольствием,  и,
подобно некоторым негоциантам, утешается числом своих банкротств.
     Вот почему, когда я вижу перезрелую красавицу, то сразу решаю про себя,
что она или гордячка и скопидомка, либо причудница и  кокетка.  Возьмите,  к
примеру, мисс Дженни Кремень. Помнится, была она и собой недурна и  приданое
имела недурное, но ее старшей сестре  удалось  выйти  за  дворянина,  и  это
замужество обрекло на девичество бедняжку Дженни.  Видите  ли,  после  такой
удачи, выпавшей на долю их семейства, она считала себя не вправе  обручением
с купцом опозорить родню. Вот и вышло, что равных себе она отвергала, а люди
знатные  ее  не  замечали   или   презирали.   И   теперь   она   принуждена
довольствоваться ролью гувернантки при детях своей  сестры  и  трудиться  по
меньшей мере за троих служанок, не получая при этом  жалованья,  положенного
хотя бы одной.
     Мисс Выжимайлз была дочерью закладчика. Папенька сызмала внушил ей, что
нет ничего на свете  лучше  денег,  и  после  смерти  оставил  ей  кой-какое
состояние. Она прекрасно понимала весомость своего  приданого  и,  не  желая
поступиться ни единым фартингом, решила выйти замуж за человека, равного  ей
богатством, а потому отказывала тем, кто, как говорится, надеялся  поправить
свои дела женитьбой, и стала старой и сварливой, так и не взяв в  толк,  что
ей следовало бы поубавить спеси, памятуя, что лицо у нее бледное и рябое.
     Леди Бетти Гром, наоборот,  всем  взяла:  собой  хороша,  и  богата,  и
знатна. Но  ей  нравилось  покорять  сердца,  она  меняла  поклонников,  как
перчатки. Начитавшись комедий и  романов,  она  вбила  себе  в  голову,  что
человек здравомыслящий, но некрасивый, ничем  не  лучше  дурака.  Таким  она
отказывала, вздыхая по смазливым, ветреным, беспечным и  неверным  шалопаям.
Отказав сотням достойных поклонников и повздыхав по  сотням  презирающих  ее
вертопрахов, она вдруг обнаружила, что всеми покинута. Теперь она  вынуждена
довольствоваться обществом своих тетушек и кузин, а если и пройдется порой в
контрдансе, то со стулом вместо кавалера: сперва, оставя его,  устремится  к
кушетке, а после, приблизясь, направится с ним к буфету. Всюду ее  встречают
с холодной вежливостью  и,  усадив  в  сторонке,  забывают  как  старомодную
мебель.
     А  что  сказать  о  Софронии  {2},  мудрейшей   Софронии,   которой   с
младенчества внушали любовь к древнегреческому языку и ненависть к мужчинам.
Галантных кавалеров она отвергала,  затем  что  они  не  были  педантами,  а
педантов отвергала, затем что они  не  были  галантными  кавалерами.  Будучи
излишне разборчивой, она в любом поклоннике  тотчас  отыскивала  недостатки,
которые неумолимая строгость не давала извинять. Так отказывала она женихам,
пока годы не взяли свое, и теперь, морщинистая и  увядшая,  она  без  умолку
говорит о красотах ума.


     Письмо XXIX

     [Описание литературного клуба.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Если судить об образованности англичан по числу  издающихся  книг,  то,
возможно, ни одна страна и даже  Китай,  не  сравнится  в  этом  с  ними.  Я
насчитал двадцать три книги, вышедшие из печати только за один день,  а  это
составит восемь тысяч триста девяносто  пять  книг  в  год.  Большинство  их
посвящено не  одной  какой-нибудь  науке,  но  охватывает  весь  круг  наук.
История, политика, поэзия, математика, метафизика  и  натурфилософия  -  все
сведено в одной книге, размерами не более букваря, по которому  наших  детей
учат азбуке. Если предположить, что просвещенные англичане  читают  хотя  бы
одну восьмую того, что  печатается  (а  я  полагаю,  что  никто  не  посмеет
притязать на образованность при другом условии), то в  таком  случае  каждый
ученый прочитывает здесь ежегодно тысячу книг. Из моего рассуждения ты легко
можешь представить себе, какой широтой  познаний  должен  обладать  человек,
проглатывающий в день по три новых книги, в каждой из которых заключено  все
достойное внимания, когда-либо высказанное или напечатанное.
     И все-таки, к моему недоумению, англичане далеко не такой  просвещенный
народ, как вытекает из приведенных выше подсчетов. Людей,  которые  постигли
все науки и искусства, здесь очень  мало;  то  ли  большинство  не  способно
объять столь обширные  знания,  то  ли  сочинители  этих  книг  не  являются
сведущими наставниками.  В  Китае  император  осведомлен  о  каждом  ученом,
притязающем на издание собственных сочинений, в Англии же автором может быть
любой, кто мало-мальски умеет писать, поскольку закон  разрешает  англичанам
не только говорить все, что им  заблагорассудится,  но  и  высказывать  свою
глупость, сколько им заблагорассудится.
     Вчера я с удивлением спросил господина в черном, откуда  берется  такая
уйма писателей, чтобы сочинять  книги,  которые  одна  за  другой  сходят  с
печатного станка. Поначалу я  думал,  что  таким  способом  здешние  учебные
заведения наставляют и поучают свет. Но мой собеседник тут же заверил  меня,
что ученые профессора никогда ничего не пишут, а некоторые даже  забыли  то,
что когда-то читали.
     - Но если вам хотелось бы посмотреть на сборище  авторов,  -  продолжал
он, - то я мог бы ввести вас сегодня вечером в некий  клуб,  члены  которого
собираются в  семь  часов  по  средам  в  трактире  "Метла"  в  окрестностях
Излингтона {1},  чтобы  потолковать  о  делах  прошедшей  недели  и  забавах
предстоящей.
     Я, разумеется, согласился.  Мы  отправились  туда  и  вошли  в  трактир
немного  раньше  того  часа,  когда   там   имеют   обыкновение   собираться
завсегдатаи.
     Мой друг  воспользовался  этим  обстоятельством,  чтобы  предварительно
описать мне главных членов клуба,  включая  и  хозяина,  который  как  будто
прежде и сам пописывал, но потом издатель за былые услуги  приставил  его  к
нынешнему делу.
     - Первый человек здесь, - сказал мой приятель, - доктор Вздор, философ.
Он слывет великим ученым, но поскольку почти не раскрывает  рта,  судить  об
этом  с  определенностью  не  берусь.  Обычно  он  располагается  у  камина,
посасывает трубочку, говорит мало, пьет много и  считается  душой  общества.
Говорят, он замечательно  составляет  именные  указатели,  сочиняет  эссе  о
происхождении зла, пишет философские трактаты на любую тему и может за  день
накропать рецензию на любую книгу. Да вы сразу же узнаете  его  по  длинному
седому парику и голубому шейному платку.
     Наибольшим почтением после него пользуется здесь Тим Слоговор, существо
презабавное. Временами он сверкает, подобно звезде  первой  величины,  среди
избранных  умов  века  и  равно  блистательно  сочиняет   ребусы,   загадки,
непристойные песенки и гимны для молитвенных собраний. Этого вы  распознаете
по его шелковому, но засаленному кафтану, пудреному парику, грязной  рубашке
и дырявым шелковым чулкам.
     Далее следует назвать мистера Типса, мастера на все руки.  Он  снабжает
читателей рецептами против укусов бешеной собаки, а если надо, вмиг  сочинит
вам превосходную  восточную  повесть,  и  к  тому  же  постиг  все  тонкости
писательского ремесла, ибо еще не сыскался издатель, которому удалось бы его
обвести вокруг пальца. Его вы отличите от прочих по удивительной неуклюжести
и кафтану из самого грубого сукна, про которое он не преминет  сказать,  что
хотя оно и грубое, зато не в долг взято.
     Стряпчий Крив - тут главный знаток политики, он сочиняет  парламентские
речи, воззвания к соотечественникам и прошения к важным сановникам; он знает
подноготную любого нового спектакля и по любому поводу ухитряется  высказать
своевременные соображения.
     Не успел мой приятель договорить, когда в комнату  вбежал  перепуганный
трактирщик со словами, что в дверь ломятся судебные приставы.
     - В таком случае нам лучше отсюда уйти, -  заметил  приятель.  -  Готов
побиться об заклад, что сегодня  вечером  никто  из  членов  клуба  сюда  не
явится.
     А посему, обманутые в своих ожиданиях, мы отправились домой - он, чтобы
тешиться своими чудачествами, а я - чтобы, как обычно,  взяв  перо,  описать
другу события минувшего дня.
     Прощай!


     Письмо XXX

     [События, происходившие в литературном клубе.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Судя по полученным вестям из Москвы, караван в Китай еще не отправился,
но я продолжаю писать, уповая на то, что ты сразу получишь целый ворох  моих
писем. В них ты найдешь не столько полную картину жизни и  нравов  англичан,
сколько подробное описание некоторых их  особенностей.  Человечество  только
выиграло бы, если бы путешественники поменьше предавались общим рассуждениям
об увиденных народах, а сообщали бы нам во всех подробностях те мелочи,  под
влиянием  которых  складывались  их  впечатления.  Дух   страны   необходимо
исследовать, так сказать, опытным путем, и только тогда  мы  можем  получить
точное  представление  о  других   народах   и   обнаружить   ошибки   самих
путешественников,, если им случится сделать неправильные заключения.
     Мы с моим другом вновь посетили клуб авторов.  На  сей  раз  при  нашем
появлении члены его были в сборе и громогласно о чем-то спорили.
     Поэт в шелковом, но засаленном кафтане  размахивал  рукописью  и  пылко
убеждал собратьев по перу выслушать первую часть героической поэмы,  которую
он сочинил накануне. Но остальные  члены  клуба  отказывались  наотрез:  они
никак не могли взять в толк, почему он должен удостоиться такой чести, тогда
как многие из них опубликовали уже целые тома, в которые ни один человек  не
заглядывал. Они настаивали на  неукоснительном  соблюдении  статьи  клубного
устава, касающейся публичного чтения. Тщетно поэт умолял принять во внимание
исключительные достоинства своего творения -  собратья  по  перу  и  слышать
ничего не желали. Был открыт клубный устав, и секретарь огласил  особое  для
подобных случаев правило: "Если какой-нибудь стихотворец, сочинитель  речей,
критик или историк вознамерится развлекать общество чтением трудов своих, то
перед тем, как открыть рукопись, он должен сделать  взнос  в  размере  шести
пенсов и далее платить по шиллингу в час до конца чтения.  Указанные  деньги
делятся  поровну  между  присутствующими  для  возмещения  причиненного   им
беспокойства".
     Вначале наш поэт как будто испугался такого штрафа и некоторое время не
мог решить, то ли внести ему задаток,  то  ли  спрятать  поэму;  но,  когда,
осмотревшись,  он  заметил  двух  незнакомцев,  тщеславие  взяло  верх   над
благоразумием, и, внеся требуемую сумму, он воспользовался своим правом.
     В наступившей глубокой тишине он принялся излагать свой замысел.