в найти силы вновь ПОДНЯТЬСЯ_.
     Когда наш могущественный император, разгневанный моим  отъездом,  отнял
все мое достояние, мой сын был укрыт от его ярости. Под  покровительством  и
опекой Фум Хоума, благороднейшего и мудрейшего из  всех  жителей  Китая,  он
недолгое время изучал науки Запада у миссионеров  и  мудрость  Востока.  Но,
узнав о моих злоключениях и движимый сыновним долгом, он  решил  отправиться
за мной и разделить мою горькую участь.
     В чужом платье пересек он границу Китая, нанялся погонщиком верблюдов в
караван, направлявшийся через тибетские пустыни, и был уже в одном дне  пути
от реки Лаур, которая  отделяет  эту  страну  от  Индии,  когда  на  караван
внезапно напали татары-кочевники, захватили его и обратили  в  рабство  тех,
кого в ярости не сразили. Они увели моего сына в бескрайние пустынные  степи
у берегов Аральского моря.
     Он жил там охотой и каждый день должен был отдавать часть добычи  своим
жестоким господам. Образованность, добродетели  и  даже  красота  его  в  их
глазах ничего не  стоили.  Они  почитают  единственным  достоинством  умение
раздобыть как можно больше молока и сырого мяса, и доступна им  только  одна
услада: обжираться этой грубой пищей до отвала.
     Однако в те края приехали купцы из Мешхеда {2} покупать рабов, и  среди
прочих им продали и моего сына; его увезли в Персию, где он и томится по сей
день. Ныне он  принужден  угождать  сластолюбивому  и  жестокому  господину,
человеку, жадному до низменных удовольствий,  которого  долголетняя  военная
служба научила заносчивости, но не научила храбрости.
     Последнее мое сокровище, все, что у меня осталось, мой сын - ныне  раб!
{Последующее обращение представляет собой, судя по всему, буквальный перевод
из арабского поэта Абу-ль-Ахмеда {3}.} О, всеблагие небеса, за что мне такая
кара? За что я коротаю дни в этой юдоли и зрю собственные  беды  и  невзгоды
ближних? Куда ни обращу свой взор - всюду передо мной лес сомнений, ошибок и
разочарований! Зачем мне дарована жизнь? Ради каких высоких целей? Откуда  я
пришел в этот мир? Куда стремлюсь, в какие  новые  пределы?  Разум  бессилен
ответить. Его слабый луч открывает мне ужас моей темницы, но нет путеводного
света к спасению. О хваленая земная мудрость, сколь никчемна твоя  помощь  в
несчастье!
     Меня поражает непоследовательность персидских магов, а учение их о двух
началах - добре и зле {4} - ввергает меня  в  ужас.  Индус,  омывающий  лицо
мочой и почитающий это за благочестие, вызывает не меньшее  изумление.  Вера
христиан в трех богов в высшей степени нелепа,  но  не  менее  отвратительны
евреи, утверждающие, будто богу угодно пролитие крови. В равной мере я не  в
состоянии понять, как разумные существа могут  отправиться  на  край  света,
чтобы облобызать камень или разбросать голыши. Как все это противно  разуму,
и, тем не менее, все они якобы могут научить меня, как быть счастливым!
     Право же, люди слепы и не ведают истины. От зари до заката человечество
блуждает по бездорожью. Куда обратить стопы в поисках счастья и не мудрее ли
отказаться от поисков? Подобно гадам, что гнездятся  в  углу  величественных
чертогов, мы выглядываем из наших нор, озираемся окрест и дивимся всему, что
видим, но не можем постичь замысел всеблагого зодчего. О, если бы он  открыл
нам себя, свой замысел мироздания! О, если бы  знать,  зачем  мы  созданы  и
почему обречены страдать! Если нам  не  суждены  иные  радости,  кроме  тех,
которые предлагает эта юдоль, то мы воистину жалкие твари! Если  мы  рождены
только затем, чтобы пугливо  озираться,  роптать  и  умереть,  тогда  небеса
несправедливы.  Если  этой  жизнью  кончается  мое  существование,  тогда  я
отвергаю дары провидения и мудрость творца. Если эта жизнь -  все,  что  мне
суждено, то пусть тогда на могиле Альтанчжи будет  начертана  эпитафия:  _"Я
получил это за прегрешения отца, за собственные  прегрешения  отказываю  это
потомкам!"_


     Письмо XXIII

     [Похвала англичанам, собравшим пожертвования военнопленным французам.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Хотя я подчас и оплакиваю человеческую участь и порочность человеческой
натуры,  но  все  же  порой  я   становлюсь   свидетелем   такого   высокого
благородства, что душе, угнетенной мыслями о грядущих страданиях, становится
легко; такие дела точно оазис среди азиатской пустыни.  Я  вижу  у  англичан
множество превосходных качеств, которых не могут умалить все  их  пороки;  я
вижу у них добродетели, которые в  других  странах  присущи  лишь  немногим,
между тем, здесь их встречаешь у самых разных людей.
     Может быть, англичане милосерднее других оттого, что  всех  превосходят
своим богатством; может быть, обладая всеми жизненными  благами,  они  имеют
больше досуга и потому замечают чужое бедственное положение. Но, как  бы  то
ни было, они не только  милосерднее  других  народов,  но  и  рассудительнее
выбирают предмет своего сочувствия.
     В иных странах благотворитель обычно движим  непосредственным  чувством
жалости,  и  щедрость  его  проистекает  не  столько  от  стремления  помочь
несчастному, сколько от желания оградить себя от неприятных  впечатлений.  В
Англии же благотворительность - подруга бескорыстия.  Люди  состоятельные  и
благожелательные  указывают,  кому  потребна  помощь.  Нужды  и  достоинства
просителей подлежат здесь всеобщему обсуждению, и тут нет места пристрастиям
и неразумной жалости. Помощь оказывается  только  тогда,  когда  ее  одобрит
рассудок.
     Недавний пример подобной благотворительности  произвел  на  меня  такое
сильное впечатление, что мое сердце вновь открылось для радости, и  я  снова
стал другом человечества.
     Взаимная  ненав'исть   англичан   и   французов   вызвана   не   только
политическими   причинами.   Нередко   усугублению    распри    способствует
своекорыстие частных лиц. Войны между другими странами ведутся  обычно  лишь
самими государствами: армия воюет против армии, и  личная  вражда  отдельных
граждан гаснет в этой общей борьбе. Что же до Англии и Франции, то отдельные
подданные там беспощадно грабят друг друга на море {1}, и потому их взаимная
ненависть так же сильна, как между путешественником и разбойником.  Вот  уже
несколько лет страны эти ведут  разорительную  войну,  и  в  каждой  из  них
томится немало пленников. Во Франции пленных подвергали жестоким лишениям  и
охраняли с чрезмерной суровостью; гораздо большее число пленников  в  Англии
содержалось в обычных условиях, но соотечественники  забыли  о  них,  и  они
испытывали все тяготы, которые сопряжены с долгим заточением и нищетой.
     Их согражданам было сообщено об  их  плачевной  участи,  но  те,  думая
только о том, как досадить врагу, отказались  что-нибудь  сделать  для  них.
Англичане увидели, что в тюрьмах томятся  тысячи  несчастных,  покинутых  на
произвол судьбы теми, чей долг  был  оказать  им  помощь,  терзаемых  сотней
недугов и лишенных одежды, которая защищала бы их от зимних холодов. И тогда
человеколюбие нации  одержало  верх  над  враждебными  чувствами.  Пленники,
конечно, были врагами,  но  врагами,  потерпевшими  поражение  и  больше  не
вызывавшими ненависти. Поэтому, забыв о раздорах, люди,  у  которых  достало
мужества  для  победы,  сумели  найти  в  себе  великодушие  для   прощения.
Несчастные, от которых, казалось, отвернулся весь свет,  встретили  в  конце
концов сочувствие и помощь у тех,  кого  еще  недавно  хотели  покорить.  По
подписке  были  собраны  щедрые  пожертвования,  куплены   предметы   первой
необходимости, и бедные сыны веселого народа обрели прежнюю веселость.
     Ознакомившись с перечнем жертвователей, я  увидел,  что  все  они  были
англичане, и иностранцев среди них почти  не  встречалось.  Лишь  англичанин
оказался способен на столь благородный поступок. Признаться, когда я  смотрю
на этот список филантропов и философов, я возвышаюсь в  собственных  глазах,
так как он внушает более благоприятное мнение о роде человеческом.  Особенно
поразили меня слова, которыми один из  жертвователей  сопроводил  свой  дар:
_"Лепта англичанина, гражданина мира, французам, пленным и нагим"_ {2}.  Мне
очень хотелось бы, чтобы  этот  человек  пережил  ту  же  радость  от  своей
доброты, какую почувствовал я при размышлении о ней; это  одно  вознаградило
бы его сполна. Такие люди, друг мой, служат украшением человечества.  Он  не
делает различии между людьми, и все те, в ком запечатлен божественный  образ
творца, ему друзья; _он почитает своей родиной весь  мир_.  Таким  подданным
мог бы гордиться и китайский император.
     Человеческой натуре от  века,  присуще  свойство  радоваться  поражению
недруга, и тут ничего нельзя поделать. Но мы  можем  искупить  это,  обратив
мстительное  торжество  в  акт  милосердия,  и   оправдать   нашу   радость,
постаравшись избавить других от страданий.
     Нанеся три сокрушительных поражения татарам, вторгшимся в его владения,
император  Хамти  {3},  лучший  и  мудрейший  из   императоров,   когда-либо
управлявших Китаем, возвратился в Нанкин, чтобы вкусить плоды своей  победы.
Народ, любящий праздничные шествия, нетерпеливо ждал, что  после  нескольких
дней отдыха император ознаменует победу триумфальным шествием, какое  обычно
устраивали его предшественники. Недовольный ропот достиг ушей императора. Он
любил свой народ и готов был сделать все,  дабы  удовлетворить  справедливые
желания подданных, а потому заверил их, что во время ближайшего же праздника
фонарей {4} устроит одно из самых  великолепных  шествий,  какие  когда-либо
происходили в Китае.
     От такой милости народ возликовал, и в  назначенный  день  у  дворцовых
ворот собралась огромная толпа, предвкушая обещанное зрелище. Но время  шло,
а меж тем не было  заметно  никаких  приготовлений,  приличествующих  такому
случаю. Не были развешены десять тысяч фонарей, не была зажжена  иллюминация
по городским стенам, и толпа, раздосадованная такой  медлительностью,  снова
стала негодовать. Но в эту минуту дворцовые ворота  широко  распахнулись,  и
показался сам император, не в пышном наряде, но в скромной, одежде, а за ним
следовали слепцы, калеки и городские нищие. Все они были в новом  платье,  и
каждый нес в руках деньги, которых должно было хватить на целый  год.  Толпа
сначала изумилась,  но  вскоре  поняла  мудрый  замысел  своего  императора,
который хотел внушить мысль,  что  в  умении  осчастливить  хотя  бы  одного
человека заключено куда больше величия, нежели в десяти  тысячах  пленников,
прикованных к триумфальной колеснице.
     Прощай.


     Письмо XXIV

     [Осмеяние лекарей-шарлатанов и их снадобий.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фдм Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Как бы ни  были  велики  достижения  англичан  в  других  науках,  они,
по-видимому, более всего преуспели в искусстве врачевания. Едва ли  найдется
на свете болезнь, от которой у них не  было  бы  самого  верного  лекарства.
Магистры прочих  искусств  сетуют  на  неисчислимые  загадки  бытия,  ничего
определенно не утверждают и все решают с  оговорками,  и  только  английская
медицина не знает сомнений. Напротив, здешние  эскулапы  предпочитают  особо
трудные случаи. Будь недуг самым страшным и не оставляющим надежд, на каждой
улице сыщется немало врачей, которые, назначив  особую  пилюлю  для  каждого
пораженного органа, поручатся за  верное  исцеление,  которое  не  потребует
времени, не уложит в постель и не помешает пациенту вести дела.
     Когда я размышляю над тем,  сколько  усердия  требуется  от  врачей,  я
поражаюсь их  добросердечию.  Ведь  они  не  только  уступают  лекарства  за
полцены, но красноречиво увещевают больных прийти к ним и вылечиться!  Право
же, английские пациенты просто упрямые ослы, раз они  не  желают  приобрести
цветущее здоровье на столь легких условиях. Неужели они гордятся тем, что их
раздуло от водянки? Или им нравятся  жар  и  холод,  в  которые  их  бросает
лихорадка? Или они получают такое же удовольствие от самой подагры, как и от
приобретения ее? Вероятно, так оно и есть, иначе они поспешили бы прибегнуть
к помощи тех, кто берется, не медля, исцелить  их  недуги.  Что  может  быть
убедительнее посулов  здешних  лекарей?  Сначала  врач  просит  почтеннейшую
публику внимательно выслушать его, потом клятвенно заверяет, что еще не было
такого случая,  чтобы  его  пилюли  не  оказали  бы  самого  благодетельного
действия, и предъявляет список тех, кого они спасли от верной смерти. И, тем
не менее, здесь то и дело встречаешь людей, которым нравится болеть! Да  что
там болеть! Здесь есть даже такие, которым нравится умирать! Да, да, клянусь
головой. Конфуция, они умирают! А, между тем, на любом углу они могли бы  за
полкроны купить спасительное средство!
     Меня поражает, дорогой Фум Хоум, что эти врачи,  прекрасно  знающие,  с
какими упрямцами им приходится иметь дело, еще до  сих  пор  не  попробовали
оживлять покойников. Если живые отвергают их снадобья, то почему  бы  им  не
приняться за мертвецов, в которых они вряд ли  найдут  столь  оскорбительное
упорство.  Ведь  покойники  -  это  самые  покладистые  пациенты.  И   какой
благодарностью отплатил бы врачам наследник, которому  воскресили  родителя,
или вдова, которой вернули усопшего супруга!
     Не подумай, друг мой, что такая попытка была бы химерической;  они  уже
давно творят исцеления не менее дивные. Разве  не  удивительно,  что  старец
превращается в юношу, а немощный калека обретает силу и здоровье? А ведь это
происходит каждый божий день, и чудо  творит  обыкновенный  порошок,  причем
дело обходится без столь сложных процедур, как те, когда  больного  варят  в
кипящем котле или перемалывают в мельнице.
     Среди  здешних  врачей  мало  кто  изучал  медицину  обычным  способом,
большинство постигает ее в один миг,  по  наитию  свыше.  На  некоторых  оно
нисходит еще в материнской утробе, и, что поистине замечательно, в шесть лет
они знают все тонкости своей профессии так же, как в шестьдесят.  Другие  же
значительную часть жизни даже не подозревают о  скрытом  в  них  даре,  пока
банкротство или пребывание в тюрьме не пробуждает его  во  всей  силе.  Есть
среди них и  такие,  которые  обязаны  успехом  лишь  своему  беспредельному
невежеству. Ведь чем невежественнее лекарь, тем менее можно его  заподозрить
в обмане. Как и у нас на Востоке, здесь полагают, что только  круглый  дурак
может выдавать себя за колдуна или врачевателя.
     Когда посылают за таким лекарем  по  наитию,  он  никогда  не  докучает
больному осмотром и задает два-три вопроса лишь  приличия  ради,  ибо  любой
недуг распознает озарением. От любой болезни он прописывает ему  пилюли  или
капли и так же мало беседует со своим  пациентом,  как  коновал,  пользующий
лошадь. Если  больной  остается  в  живых,  лекарь  включает  его  в  список
исцеленных, а если умирает, о его болезни можно с полным основанием сказать,
что поскольку ее не удалось излечить, значит она была неизлечима.


     Письмо XXV

     [О естественном возвышении и упадке государств, подтверждаемом историей
     королевства Ляо.]

     Лянь Чи Альтанчжи - к ***, амстердамскому купцу.

     На  днях  я  оказался  в  обществе  некоего  политика,  который  горько
сокрушался о бедственном положении Англии и  уверял  меня,  что  государство
оказалось на ложной стезе, так что даже человек с такими способностями,  как
у него, вряд ли сумел бы исправить дело.
     - Зачем нам понадобились эти войны на континенте? - вопрошал он. - Мы -
народ торговый, нам должно развивать коммерцию по примеру  наших  соседей  -
голландцев. Наше дело увеличивать торговлю, повсюду основывая новые колонии.
Сила нации в богатстве. А что до прочего, то нам достаточно защиты флота.
     Мои слабые доводы были бессильны переубедить человека, который почитает
себя достаточно мудрым, чтобы возглавлять кабинет министров, и  все  же  мне
казалось, что  я  вижу  истинное  положение  вещей,  поскольку  сужу  о  нем
беспристрастно. А посему я не стал его урезонивать,  а  попросил  позволения
рассказать  небольшую  историю.  В  ответ  он  улыбнулся  снисходительно   и
иронически, я же поведал ему _ИСТОРИЮ ВОЗВЫШЕНИЯ И УПАДКА  КОРОЛЕВСТВА  ЛЯО_
{1}.
     На севере Китая, там, где великая стена, разветвляясь, опоясывает целую
область,  была  расположена  плодородная  провинция  Ляо,   жители   которой
наслаждались свободой и  полной  независимостью.  Поскольку  стена  со  всех
сторон надежно защищала их землю,  они  не  опасались  нежданного  вторжения
татар,  и  каждый,  владея  некоторой  собственностью,  ревновал  о   защите
отечества.
     Но безопасность и богатство в любой стране естественно рождают любовь к
наслаждениям. Удовлетворив нужды, мы хлопочем об удобствах,  а  получив  их,
жаждем всевозможных  удовольствий;  когда  же  любая  прихоть  исполнима,  в
человеке пробуждается честолюбие и ставит  перед  ним  новые  цели.  Словом,
жители страны, еще недавно пребывавшие  в  первобытной  простоте,  помышляли
теперь о более тонких нравах, - а, вкусив их,  устремились  к  изысканности.
Тогда же оказалось, что  для  блага  страны  следует  разделить  жителей  на
сословия. Прежде каждый гражданин возделывал землю или занимался ремеслом, а
при необходимости шел в солдаты. Теперь этот  старинный  обычай  упразднили,
придя к заключению, что человек, с детства приученный к одному роду занятий,
мирному или военному, лучше преуспевает  в  избранном  деле.  И  вот  жители
страны отныне разделились на два сословия: ремесленников  и  солдат.  Первые
способствовали благоденствию государства, вторые оберегали его безопасность.
     Свободной  стране  всегда  грозят  враги  не  только  внешние,   но   и
внутренние, злоумышляющие  против  ее  вольностей.  Народу  Ляо  приходилось
остерегаться и тех и других. Но страна ремесленников была лучше любой другой
приспособлена к охране внутренних свобод, а  страна  воинов  могла  успешнее
отразить  нападение  чужеземцев.  Однако  такое   разделение,   естественно,
повлекло за собой разногласия между двумя сословиями. Ремесленники  выражали
опасение, что существование постоянной  армии  угрожает  свободе  остальных,
граждан, предлагали распустить войско и уверяли,  что  одной  могучей  стены
довольно, чтобы защититься от самого опасного врага; солдаты, в свой  черед,
указывали на мощь соседних государей, на их тайные заговоры против  Ляо,  на
непрочность стены, которую может разрушить любое землетрясение. Но  покамест
этот спор продолжался, государство Ляо оставалось  воистину  могущественным:
каждое сословие ревниво следило за действиями другого, что  поощряло  равное
распределение  благ  и  предотвращало  смуту.  Мирные  ремесла  в   те   дни
процветали, но и военное искусство не было в небрежении.  Соседние  державы,
видя, что им незачем опасаться честолюбивых  замыслов  Ляо,  народ  которого
радел не о богатстве, а о независимости, довольствовались  беспрепятственной
торговлей с ним; они посылали в Ляо природные дары и, получая взамен готовые
изделия, платили немалые деньги.
     Таким путем народ Ляо обрел устойчивое благоденствие, и  его  богатства
соблазнили татарского хана, который направил против Ляо  несметные  полчища.
Но граждане Ляо все до одного поднялись на защиту отечества, ибо в  ту  пору
их еще вдохновляла любовь к нему, и они, мужественно сражаясь  с  варварами,
одержали полную победу.
     Именно с этого времени, которое народ Ляо почитал вершиной своей славы,
историки и ведут начало упадка этой страны. Ее жители  достигли  могущества,
потому что любили родину, и утратили его, потому что  поддались  честолюбию.
Им казалось, что обладание татарскими землями не только укрепит в будущем их
мощь,  но  и  приумножит  богатство  в  настоящем,  а  потому  и  солдаты  и
ремесленники