единодушно решили, что этот пустынный край следует  заселить  и
превратить в колонии Ляо. Когда торговый народ ведет себя как захватчик,  он
неминуемо гибнет.
     Ведь  его  благоденствие  во  многом  зависит  от  поддержки   соседних
государств: пока те относятся к  нему  без  зависти  и  страха,  между  ними
процветает торговля, но как только  эта  страна  посягает  на  то,  чем  она
пользовалась лишь из чужой любезности, все соседи сразу  же  сокращают  свою
торговлю с ней и ищут других связей, которые не столь выгодны, но зато более
достойны.
     С тех пор другие страны стали с опаской следить за честолюбивым соседом
и запретили своим подданным какое бы то ни было общение  с  его  гражданами.
Однако жители Ляо и не думали отказываться от своих дерзких притязаний,  ибо
только колонии почитали они теперь источником богатства.  "Богатство  -  это
сила, говорили они, а сила - это полная безопасность". Множество отчаявшихся
или предприимчивых переселенцев устремилось в пустынные области,  отнятые  у
татар. Поначалу торговля между колониями  и  метрополией  приносила  немалые
взаимные выгоды. Она поставляла колониям всевозможные товары своего изделия,
а те, в свою очередь, посылали соответствующие количества слоновой  кости  и
жень-шеня {2}. Эта торговля чрезвычайно обогатила  жителей Ляо, а непомерное
богатство породило столь же непомерную распущенность, ибо  люди,  у  которых
много денег, всегда изыскивают всяческие неслыханные прежде наслаждения. Как
описать мне постепенную гибель страны? Со временем любая колония расширяется
и завладевает всей областью, где некогда была основана. Население ее растет,
а вместе с ним и цивилизованность. Многие предметы, которые первоначально ей
приходилось получать  от  других,  она  научается  изготавливать  сама.  Так
произошло и с колониями Ляо: не прошло и ста лет,  как  они  превратились  в
могущественные и цивилизованные страны, и чем более они  крепли,  тем  менее
выгодной для них становилась прежняя торговля. И вот метрополия  начала  все
больше  беднеть   от   сокращения   торговли,   но   оставалась   столь   же
расточительной. Прежнее богатство породило привычку к роскоши,  которую  уже
никакими способами нельзя было искоренить.  Торговлю  с  соседними  странами
жители Ляо давно уже не вели,  а  торговля  с  их  колониями  день  ото  дня
естественно и неизбежно шла на убыль. Однако они по-прежнему вели  себя  как
высокомерные богачи, хотя им уже нечем было поддерживать свои притязания,  и
все еще упорствовали в  расточительности,  хотя  их  бедность  уже  вызывала
презрение. Короче говоря, страна теперь походила  на  распухшее  от  водянки
тело, чьи огромные размеры свидетельствуют лишь о его нежизнеспособности.
     Былое богатство делало их лишь более  беспомощным;  так  богатые  люди,
впав в бедность, оказываются самыми несчастными и ни к чему  не  пригодными.
Они воображали,  будто  колонии,  которые  на  первых  порах  способствовали
процветанию страны, будут и впредь содействовать ее благоденствию, однако им
пришлось убедиться, что они должны отныне рассчитывать только на собственные
силы,  что  колонии  всегда  приносят  лишь   временные   выгоды   и,   став
цивилизованными и развитыми, более не служат поддержкой  метрополии.  Страну
уже откровенно презирали, и вскоре император Хонти вторгся в  ее  пределы  с
огромной армией. Историки нам не сообщают, почему колонии Ляо не  пришли  на
помощь метрополии: то ли  из-за  дальнего  расстояния,  то  ли  потому,  что
хотели, воспользовавшись случаем, избавиться от зависимости. Известно только
то, что страна почти не  оказала  сопротивления.  Хваленые  стены  оказались
слабой защитой, и вскоре Ляо пришлось признать власть китайской империи.
     А ведь народ Ляо мог бы  жить  счастливо,  если  бы  он  сумел  вовремя
обуздать свое честолюбие и стремление к богатству и знал бы, что  расширение
империи часто ведет к ее ослаблению, что наиболее  могучими  оказываются  те
страны, которые черпают мощь во внутреннем единении, что колонии,  привлекая
к себе людей смелых и  предприимчивых,  оставляют  метрополию  на  попечение
людей робких и корыстных, что от крепостных стен мало толку, если защитникам
недостает мужества, что избыток торговли может повредить нации так же, как и
ее недостаток, и что благоденствующее государство и  государство-завоеватель
- это далеко не одно и то же.
     Прощайте.


     Письмо XXVI

     [Нрав господина в черном с некоторыми примерами непоследовательности
     его поведения.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Хотя я люблю заводить знакомства, дружеской близости ищу  с  немногими.
Господин в черном, о котором я уже не раз упоминал, один из тех, чью  дружбу
я хотел бы заслужить, потому что питаю к  нему  истинное  уважение.  Правда,
поведение его отмечено странной непоследовательностью и,  пожалуй,  уместнее
было бы именовать его чудаком среди нации чудаков. Он -  человек  щедрый  до
расточительности,  но  хочет  при  этом  слыть   образцом   бережливости   и
благоразумия,  речь  его  пересыпана   присловиями,   свидетельствующими   о
своекорыстии и эгоизме, а сердце полно безграничной любви к людям.  При  мне
он объявил себя мизантропом, а лицо его говорило о сострадании к ближнему, с
языка слетали самые  злые  слова,  а  взгляд  смягчала  жалость.  Одни  люди
притворяются  участливыми  и  сострадательными,  другие  похваляются,  будто
наделены этими качествами от  рождения,  но  я  впервые  встречаю  человека,
который словно стыдится своего природного добросердечия. Он столь же усердно
старается скрыть эти чувства, как лицемер - равнодушие. Однако стоит ему  на
минуту забыться, как маска спадает, и даже самому поверхностному наблюдателю
становится ясна подлинная его сущность.
     Недавно, когда мы гуляли в окрестностях Лондона, разговор зашел о  том,
как в Англии облегчают участь бедняков, и мой  собеседник  сказал,  что  его
удивляет  глупое  слабодушие  его   соотечественников,   которые   торопятся
благодетельствовать тем, кого законы и так обеспечивают всем необходимым.
     - Помилуйте! - говорил он, - в  каждом  приходе  есть  богадельня,  где
беднякам дают пищу, одежду, кров и постель. Больше им ничего не надо,  равно
как и мне. А между тем они еще  недовольны.  Меня  поражает  бездеятельность
наших мировых судей! Отчего не арестовать бездельников, которые сидят на шее
у тружеников? И у этих трутней есть еще защитники! Неужели  эти  добряки  не
понимают, что  лишь  мирволят  праздности,  расточительности  и  обману?  Да
посоветуйся со мной любой сколько-нибудь уважаемый  человек,  я  скажу  ему,
чтобы прежде всего он не верил  лживым  россказням  этих  попрошаек.  Право,
сударь, все они обманщики, все  до  единого,  и  заслуживают  тюрьмы,  а  не
вспомоществования.
     Он еще долго и горячо предостерегал меня  от  опрометчивости,  которая,
впрочем,  мне  не  свойственна,  когда  к  нам  подошел  старик  в   некогда
щегольском, весьма потертом  платье  и  воззвал  к  нашему  состраданию.  Он
заверил нас, что никогда прежде ему не случалось просить подаяния, и  только
крайние обстоятельства - умирающая жена и пятеро голодных детей понудили его
прибегнуть к  столь  постыдному  занятию.  Будучи  предупрежден  о  лживости
подобных историй, я остался  равнодушен  к  его  словам,  чего  нельзя  было
сказать  о  моем  спутнике:  он  переменился  в  лице  и   тотчас   перестал
разглагольствовать.  Я  без  труда  понял,  что  он  горит  желанием  помочь
умирающим  с  голоду  детям,  но  стыдится  обнаружить  передо   мной   свое
мягкосердечие. И пока в нем шла эта борьба между состраданием и гордостью, я
притворился будто смотрю в другую сторону, и, он,  улучив  минуту,  украдкой
сунул бедняку серебряную монету, при этом  негромко,  чтобы  я  не  услышал,
отчитывая его за то, что  он  не  зарабатывает  свой  хлеб  в  поте  лица  и
досаждает прохожим наглыми небылицами.
     Полагая, что я ничего не заметил, он с прежним пылом начал после  этого
обличать нищих, а кстати рассказал несколько случаев, свидетельствовавших  о
его собственной несравненной осмотрительности и бережливости, а также  и  об
умении  выводить  мошенников  на  чистую  воду.  Он  подробно  описал,   как
расправился бы с попрошайками, будь он мировым судьей, дал понять, что  пора
бы расширить тюрьмы, и поведал две истории о дамах, которых ограбили  нищие.
Когда же мой спутник начал третью, столь же поучительную историю,  путь  нам
преградил  моряк  с  деревяшкой  вместо  ноги,  который  протянул  руку   за
подаянием, призывая на нас божье благословение.  Я  хотел  пройти  мимо,  не
обратив внимания, но приятель, оглядев беднягу, попросил меня  остановиться,
дабы он мог показать мне, с какой легкостью он умеет разоблачать обманщиков.
     Напустив на себя суровость, он стал сердито расспрашивать моряка о том,
в каком именно сражении его так изувечили. Тот не менее грубо  ответил,  что
был боцманом на  катере,  а  ногу  потерял  на  чужбине,  защищая  тех,  кто
отсиживался дома. Услышав такой ответ, мой приятель  разом  утратил  строгий
вид и перестал задавать вопросы; теперь он думал только о том, как незаметно
оказать помощь несчастному. Сделать это было непросто, ибо он хотел остаться
в моих глазах черствым, но облегчить свою совесть, облегчив  нужду  матроса.
Посему, бросив свирепый взгляд на связки лучин, болтавшиеся  на  веревке  за
спиной у этого малого,  мой  приятель  спросил,  сколько  стоит  одна  такая
связка, и,  не  дожидаясь  ответа,  ворчливо  заявил,  что  не  даст  больше
шиллинга. Такой оборот поначалу озадачил моряка, но он тут  же  опомнился  и
протянул весь свой товар.
     - Возьмите весь мой груз, сударь, - сказал он, - и мое благословение  в
придачу!
     Трудно описать, с каким торжествующим видом мой друг пошел дальше, неся
свою покупку; он заверил меня, что лучина, без сомнения, краденая, а  потому
тот и уступил ее за полцены. Потом он стал перечислять всевозможные  выгоды,
которые дает употребление лучины, и особо указал, какая  получится  экономия
на свечах, если зажигать их лучинами, а не  от  огня  в  камине.  Ему  легче
вырвать здоровый зуб, чем дать денег такому бездельнику, если только это  не
будет возмещено чем-нибудь стоящим. Трудно сказать, сколько времени  еще  он
продолжал бы панегирик бережливости  и  лучине,  если  бы  его  внимание  не
привлек новый предмет, более достойный сострадания, нежели прежние. То  была
женщина в лохмотьях, которая  пыталась  петь  балладу,  но  таким  тоскливым
голосом, что трудно было понять, поет она или  плачет.  И  видеть,  как  эта
несчастная и в беде пытается забавлять прохожих,  оказалось  моему  приятелю
уже не под силу. Его пылкое красноречие внезапно иссякло, и на этот  раз  он
даже забыл притвориться. Прямо у меня на глазах он, желая  помочь  бедняжке,
принялся шарить в карманах, но  какова  была  его  растерянность,  когда  он
обнаружил, что уже роздал все деньги. В эту  минуту  даже  горесть  на  лице
нищенки уступала Отчаянию, которое выразило его лицо.  Он  продолжал  тщетно
шарить в карманах, а затем,  не  найдя  ничего,  с  выражением  бесконечного
участия протянул ей купленную за шиллинг лучину.


     Письмо XXVII

     [История господина в черном.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Странный  характер  моего  знакомого,  выказывающего  доброту  к  людям
вопреки собственной воле, признаюсь,  вызвал  во  мне  удивление  и  желание
узнать, какие причины побуждают этого человека  скрывать  качества,  которые
любой другой всячески старается выставить напоказ. Мне не терпелось услышать
историю человека, который явно обуздывал себя на каждом шагу и в проявлениях
щедрости руководствовался внутренней потребностью, а не доводами рассудка.
     Однако  он  согласился  удовлетворить  мое   любопытство   лишь   после
неоднократных и настойчивых просьб.
     - Если вы любите рассказы о людях, к которым спасение приходит в  самый
последний миг, - начал он, - тогда моя история должна вам понравиться, ибо я
целых двадцать лет каждый день находился на грани голодной смерти и  все  же
не умер.
     Отец мой, младший отпрыск благородной семьи, был священником небольшого
прихода. Его образованность превышала его достаток, а щедрость  превосходила
образованность. Несмотря на бедность, у него были льстивые прихлебатели, еще
беднее его. За каждый обед, которым он их угощал, они платили ему похвалами,
а отец только этого и хотел. То самое честолюбие, которое владеет  монархом,
стоящим во главе армии, владело и моим отцом, когда  он  восседал  во  главе
своего стола. Он рассказывал историю про плющ, и все смеялись;  он  повторял
шутку о двух студентах и одной паре панталон,  и  общество  смеялось,  а  уж
история про  валлийца,  отправившегося  на  прогулку  в  портшезе,  вызывала
всеобщий  хохот.  Вот  так  удовольствие,  которое  он  получал,  возрастало
пропорционально удовольствию, которое он доставлял другим, ибо он любил весь
свет и был уверен, что весь свет любит его.
     Доходы его были более чем скромны, и  он  проживал  все  до  последнего
гроша. Он не собирался оставлять в наследство своим детям  деньги,  так  как
почитал деньги мусором, и предпочел дать нам образование,  которое,  как  он
часто говаривал, дороже серебра и золота. С этой целью он взялся обучать нас
сам, заботясь при этом об укреплении наших нравственных понятий  не  меньше,
чем о расширении наших познаний. Нам постоянно твердили о том,  что  основой
первоначального  возникновения  человеческого  общества   явилась   всеобщая
благожелательность;  нам  внушалось,  что  к  нуждам  человечества   надобно
относиться как к своим собственным и что к человеку, созданному по образу  и
подобию божьему, мы должны питать любовь и уважение. Отец  превратил  нас  в
машины сострадания, мы не могли  противостоять  малейшему  движению  сердца,
откликавшегося на действительное или притворное несчастье. Одним словом, нас
превосходно обучили искусству раздавать тысячи задолго до того, как  привили
куда более нужное умение заработать фартинг.
     Я не могу избавиться от мысли, что, усвоив возвышенные  уроки  отца,  я
забыл об осторожности и утратил даже ту малую толику хитрости,  которой  был
наделен от природы, и, вступая в суетный и коварный мир,  уподобился  одному
из тех римских гладиаторов, которых посылали на арену без доспехов.  Тем  не
менее мой отец, не имевший никакого представления об изнанке жизни, гордился
моей  несравненной  рассудительностью,  хотя  вся  моя  житейская   мудрость
заключалась в том, что я, под  стать  отцу,  умел  рассуждать  о  предметах,
которые, находясь прежде в практической  сфере,  были  весьма  полезны,  но,
потеряв с ней всякую связь, оказывались теперь решительно ни к чему.
     Впервые его ожидания были обмануты, когда  мои  успехи  в  университете
оказались весьма скромными. Он льстил себя мыслью, что скоро увидит  меня  в
сонме первостепенных писателей, но с горечью убедился, что мое имя  остается
в полной безвестности. Его разочарование отчасти  объяснялось  тем,  что  он
переоценил мои способности, а отчасти тем, что я питал  неприязнь  к  точным
логическим суждениям; непресыщенное воображение и память  влеклись  тогда  к
все новым предметам и впечатлениям, и я не склонен был рассуждать о том, что
мне было хорошо известно. Однако это вызывало недовольство моих наставников,
которые  не  преминули  сделать  вывод,  что  я  несколько   туповат,   хотя
соглашались, что я добрый малый, который и мухи не обидит.
     К концу седьмого года моего пребывания в колледже  отец  умер,  оставив
мне в наследство одно лишь благословение. И вот  в  двадцать  два  года  мне
пришлось пуститься в одиночку по безбрежному житейскому морю в утлой  ладье,
не запасясь ни компасом хитрости, ни щитом злобы и не имея  даже  провианта,
который поддержал  бы  меня  в  столь  опасном  путешествии.  Но  надо  было
приискать  себе  занятие,  и  друзья  посоветовали  мне  (ведь  они   всегда
предлагают  советы,  когда  начинают  презирать  вас),   так   вот,   друзья
посоветовали мне принять духовный сан.
     Однако необходимость носить длинный парик, в то время  как  мне  больше
нравился короткий, или черное одеяние, тогда как  я  предпочитал  коричневое
платье - казалась в ту пору мне столь  нестерпимым  посягательством  на  мою
свободу, что я. решительно отказался. Английский священник отнюдь не  сходен
с китайским бонзой, который стремится к умерщвлению плоти.  У  нас  примером
слывет не тот священнослужитель, который хорошо  постится,  а  тот,  который
хорошо ест. Тем не менее я отказался от роскоши,  праздности  и  беззаботной
жизни, по-ребячески придав важность такой причине, как одежда. И мои  друзья
не сомневались, что я окончательно себя погубил. Но  все  же  им  было  жаль
доброго малого, который и мухи не обидит.
     Бедность, разумеется, рождает зависимость,  и  я  был  принят  в  число
льстецов у одного  знатного  господина.  Вначале  я  находил  странным,  что
положение льстеца почитается столь неприятным: ведь в том, чтобы почтительно
внимать  словам  его  милости  и   смеяться,   когда   он   ждал   одобрения
присутствующих, не было ничего трудного, в конце  концов  к  тому  обязывала
меня простая благовоспитанность. Но скоро я заметил, что его милость намного
глупее меня, и с этой минуты перестал льстить.  Теперь  вместо  того,  чтобы
покорно слушать всякий вздор, я начинал возражать и поправлять. Льстить тем,
кого мы не знаем, легко, но нет наказания горше, чем  необходимость  льстить
людям, которых знаешь слишком хорошо и чьи пороки  известны  нам  наперечет.
Стоило мне теперь открыть рот для похвалы, как совесть укоряла меня за ложь.
Вскоре его милость увидел полную мою непригодность к подобной роли, и я  был
изгнан. При этом мой  патрон  соблаговолил  заметить,  что  считает  меня  в
сущности добрым малым, который даже мухи не обидит.
     Претерпев неудачу на этом поприще, я надумал искать утешения  в  любви.
Некая молодая девица, которая жила с тетушкой и обладала собственным немалым
состоянием,  давала  мне,  как  я  воображал,  все  основания  надеяться  на
благосклонность. Тому были неопровержимые доказательства: она  часто  вместе
со мной смеялась над своими  необразованными  знакомыми  и  над  собственной
тетушкой в том числе, она постоянно повторяла, что в  умном  человеке  легче
обрести хорошего мужа, нежели в дураке, и я столь же постоянно принимал  эти
слова на свой счет. При мне она неизменно рассуждала о дружбе,  о  прелестях
ума и с презрением отзывалась о высоких  каблуках  моего  соперника  мистера
Крошкинса. Таковы были  обстоятельства,  которые,  как  мне  казалось,  явно
свидетельствовали, что дело клонится в мою пользу. И вот, хорошенько взвесив
все "за" и "против", я, наконец, собрался с духом и сделал  ей  предложение.
Девица выслушала меня  с  полным  спокойствием,  казалось,  она  внимательно
рассматривала рисунок на своем веере. И тут все,  наконец,  объяснилось.  На
пути нашего счастья было одно препятствие, сущий пустяк: моя избранница была
три месяца замужем за... за тем самым  мистером  Крошкинсом,  который  носит
высокие каблуки! Однако в утешение она добавила, что хотя от нее я и получил
отказ, но ее тетушка, возможно, не останется глуха к моим мольбам,  так  как
старая дама всегда считала меня добрым малым, который даже мухи не обидит.
     Однако у меня ведь были друзья, к тому же многочисленные; к их помощи я
теперь и решил прибегнуть. О дружба! Ты  ласковая  утешительница  страждущих
сердец, к тебе прибегаем мы в часы невзгод, в тебе ищет  помощи  несчастный,
на  тебя  уповает  измученный  тяготами  бедняк;  от  тебя  ждет  облегчения
злополучная жертва судьбы и неизменно обретает...  еще  одно  разочарование!
Первый, к ко