Оливер Голдсмит.
    Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в лондоне, своим  друзьям на востоке


     Oliver Goldsmith
     The citizen of the world; or letters from a chinese philosopher, residing
in London, to his friends in the East
     Серия "Литературные памятники". М.: Наука, 1974
     Перевод А.Г. Ингера
     OCR Бычков М.Н.


                         Предуведомление издателя {1}

     В старину мужи науки располагали точным  способом  оценивать  дарования
святых и сочинителей. Про Эскобара {2}, например, говорили, что  учености  у
него на пять баллов,  таланта  -  на  четыре,  а  здравомыслия  -  на  семь.
Карамуэля {3}  ценили  выше:  за  ученость  -  восемь,  талант  -  шесть,  а
здравомыслие  -  тринадцать.  Случись  мне  определять  таким  же   способом
достоинства нашего китайского философа, я без колебаний оценил бы его талант
еще выше, а уж за  ученость  и  здравомыслие  смело  поставил  бы  девятьсот
девяносто девять баллов, ни на йоту не погрешив против истины.
     Однако же, когда его письма были впервые у нас напечатаны  {4},  многих
читателей раздосадовало, что он не такой невежда, как  триполитанский  посол
{5} или посланник из Мюжака {6}. Их  изумило,  что  человек,  родившийся  за
тридевять земель от Лондона, этой школы благоразумия и  учености,  не  лишен
известных способностей. Словом, они дивились его познаниям точно так же, как
китайцы дивятся нашим. "Чем объяснить, - спрашивали  эти  последние,  -  что
европейцы, живущие так далеко от Китая, столь справедливо и здраво обо  всем
судят? Ведь они никогда не читали наших книг, вряд ли знакомы с азами  нашей
грамоты, а между тем говорят и философствуют не хуже нас" {Ле Конт  {7},  т.
I, стр. 210.}. Дело же в том, что мы очень похожи на китайцев. Ведь различия
между людьми обусловлены не расстоянием, их разделяющим,  а  тем,  насколько
утончен их ум. Дикари повсюду неразумны и жадны,  а  цивилизованные  народы,
даже живущие вдали друг от друга,  в  одном  и  том  же  черпают  утонченные
наслаждения.
     Развитые народы мало чем различаются, но  то,  в  чем  китайская  мысль
своеобычна, можно найти  на  каждой  странице  приводимых  ниже  писем.  Все
метафоры и сравнения в них принадлежат Востоку. Наш автор  со  всем  тщанием
блюдет особенности китайской словесности, а излюбленные нравственные правила
поясняет примерами. Китайцы всегда лаконичны, - таков и он.  Им  свойственна
простота, - таков и он, китайцы серьезны  и  склонны  к  назидательности,  -
таков и он. Но одно сходство особенно примечательно: китайцы нередко скучны,
- наш автор тоже. И тогда я приходил к нему на  помощь.  В  одном  старинном
романе рассказывается, как нежно дружил некий странствующий рыцарь со  своим
конем. Обычно конь носил на  себе  рыцаря,  но  иной  раз  случалось  рыцарю
платить услугой за услугу и тащить коня на своей спине. Так  и  мы  с  нашим
автором. Обычно он поднимал меня на высоты восточного красноречия, а я порой
в свой черед одалживал ему мое легкое перо.
     И странно, что в наш век панегириков, когда любой сочинитель  сам  себя
хвалит или  щедро  взыскан  хвалой  приятелей,  достоинства  этого  философа
остались в забвении. Точно медали  в  день  коронации  {8},  раздаются  кому
попало эпитеты "искусный", "плодовитый", "изысканный" и "утонченный" - всем,
но не нашему китайцу. Размышляя о непостоянстве вкусов общества  и  капризах
фортуны, недолго и впасть в меланхолию. Однако, чтобы  не  усыпить  читателя
своими назиданиями, я лучше сам вздремну, а, пробудясь, поведаю о  том,  что
мне приснилось.
     Привиделось мне, будто Темза замерзла и я стою на ее  берегу.  На  льду
сооружены лавки, и  какой-то  зевака  объясняет  мне,  что  тут  открывается
ЯРМАРКА МОД. Он добавил, что любой сочинитель, который  принесет  сюда  свои
творения, может рассчитывать на благосклонный прием.
     Я,  однако,  предпочел  остаться  на  берегу,  чтобы   понаблюдать   за
происходящим,  не  подвергаясь  опасности.  Ведь  лед  того  и   гляди   мог
проломиться, а во сне я обычно трусоват.
     Но  кое-кто  из  моих  знакомых  проявил  меньшую  осмотрительность   и
бесстрашно вступил на лед. Одни везли свои сочинения на санках, другие -  на
тележках, особенно же плодовитые - в фургонах. Я только дивился  их  отваге,
потому что знал, сколь тяжела их поклажа, и ждал, что все они  с  минуты  на
минуту пойдут ко дну. Однако сочинители благополучно добрались  до  лавок  и
вскоре, к моему великому удивлению,  начали  один  за  другим  возвращаться,
очень довольные оказанным им приемом и вдобавок с барышом.
     В конце концов успех этих сочинителей воодушевил и меня.
     - Уж если такие преуспели, - воскликнул я, - быть может,  и  неудачнику
на сей раз повезет? Попытаю-ка и я счастья. Китайские изделия, безделушки  и
фейерверки издавна у нас в чести; почему бы  мне  не  свезти  на  ярмарку  и
небольшой груз китайской мудрости? Если китайцы помогли испортить наш  вкус,
я погляжу, не поспособствуют ли они усовершенствованию нашего ума. Только  я
обойдусь без фургона, а предусмотрительно воспользуюсь тачкой.
     Придя к такому решению, я погрузил свой товар и, благословясь, пустился
в путь; но не успел я подъехать к торжищу, как лед,  выдержавший  перед  тем
добрую сотню фургонов, затрещал подо мной, и тачка вместе с  поклажей  пошла
ко дну. В испуге я проснулся и пожалел, что наводил на эти письма английский
лоск вместо того,  чтобы  сочинять  политические  прожекты  или  сюжеты  для
фарсов. Тогда бы свет признал меня либо поэтом, либо философом, и я стал  бы
завсегдатаем одного из тех клубов, где пекутся громкие репутации. Пока же  я
не принадлежу ни к какому кругу. Я подобен дикому зверю,  которого  похитили
из родного леса для развлечения любопытных. Я всегда мечтал прожить жизнь  в
безвестности, но меня за гроши выставили  на  всеобщее  обозрение,  чтобы  я
метался и дергался на цепи. Хотя ярость моя  никого  не  страшит,  нрав  мой
слишком строптив, чтобы я стал приобретать друзей искательством;  я  слишком
упрям, чтобы учиться новым штукам, и слишком беспечен, чтобы задумываться  о
последствиях. Дух мой не удовлетворен, но все  же  я  спокоен.  Лень  мешает
затевать интриги, а робость - назойливо искать милостей; я... но кому важно,
что я такое...

              ElpiV cai su tuch mega cairete ton limenТ euron
              Ouden emoi cТumin paixete touV meiТ eme.{*}

              {* Рок и Надежда, прощайте, - видна мне заветная пристань
              - Долго играли вы мной, - другими играйте теперь {9}.
              (Все стихотворные переводы в тексте выполнены А. Голембой).}


ПИСЬМА ГРАЖДАНИНА МИРА К СВОИМ ДРУЗЬЯМ НА ВОСТОКЕ.


     Письмо I
     [Вступление. Описание китайского философа.]

     Господину ***, лондонскому купцу.

                                                                   Амстердам

     Милостивый государь,
письмо  ваше  от  13-го  сего  месяца с вложенными в  него  двумя  векселями
(один на господ Р. и Д. на сумму в  478  фунтов,  10  шиллингов,  другой  на
господина *** на сумму в 285 фунтов) дошло благополучно. Первый вексель  был
оплачен  своевременно,  что  до  второго,  то,  боюсь,  что   его   придется
опротестовать.
     Податель сего письма - мой друг, а  потому  не  откажите  ему  в  вашем
расположении.  Он  родом  из  китайской  провинции  Хэнань  и   оказал   мне
немаловажные услуги в те  времена,  когда  был  мандарином,  а  я  -  главой
фактории в Кантоне {1}. Постоянно бывая среди англичан, он выучил ваш  язык,
но совершенно не знаком с вашими обычаями и нравами. Он слывет философом,  и
я убежден, что он честный человек; это послужит ему наилучшей  рекомендацией
в ваших глазах, равно как и то, что он друг
     бесконечно преданного вам... и т. д.


     Письмо II

     [Приезд китайца в Лондон. Цель его путешествия. Описание улиц и домов.]

     Лянь Чи Альтанчжи к ***, амстердамскому купцу.

                                                                      Лондон
     Друг сердца моего!
     Да осенят крыла благодати ваше жилище и да оградит вас щит  совести  от
пороков и невзгод! Примите мою благодарность и уважение за все благодеяния -
это   единственный  дар,  который  может  предложить  бедный   странствующий
философ.   Судьбе   угодно    было   сделать   меня несчастным:  другим  она
позволяет,    выражать    дружескую    привязанность  поступками, мне же для
изъявления  искреннего  чувства  оставляет   одни   слова.  Могу   ли  я  не
замечать,   с   какой   деликатностью   вы   стараетесь  умалить собственные
достоинства  и  мой  долг  перед  вами.  Уверяя,  что  недавние  знаки вашей
дружбы  -  всего  лишь  ответ на мои прежние услуги, вы добиваетесь, чтобы в
вашей великодушной щедрости я видел лишь простую справедливость.
     Оказывая вам в  Кантоне  некоторые  услуги,  я  был  побуждаем  к  тому
законом, человечностью и просто служебным долгом; те  благодеяния,  которыми
вы осыпали меня в Амстердаме, не предписывались законом или справедливостью,
и даже половина их превзошла бы самые пылкие мои ожидания.
     Поэтому прошу вас принять назад тех деньги, которые вы тайно положили в
мой багаж, когда я уезжал из  Голландии,  и  которые  я  обнаружил  лишь  по
приезде в Лондон. Вы - купец, я - ученый, и, стало быть,  вы  любите  деньги
больше, чем я. Избыток для вас - источник радости, я же охотно довольствуюсь
необходимым. Поэтому примите то, что принадлежит вам по  праву.  Деньги  эти
могут принести вам радость, даже если вам не случится истратить их,  мне  же
они счастья не прибавят, ибо я счастлив тем, что имею.
     Плавание из Роттердама в Англию было для меня тяжелее всех прежних моих
путешествий. А ведь  я  пересекал  необозримые  и  дикие  просторы  Татарии,
испытал всю меру суровости сибирского климата, сотни раз грозила мне  гибель
от руки диких кочевников, и без трепета смотрел я на  то,  как  вздымался  к
небу песок пустыни, точно волны бурного моря. Во всех  этих  злоключениях  я
неизменно сохранял присутствие духа. Но, когда я плыл в  Англию,  решительно
все вызывало изумление и ужас  в  том,  кто  впервые  доверился  морю,  хотя
команда корабля не видела ни малейшего повода для  тревоги.  Наблюдать,  как
земля исчезает из виду, а корабль взлетает на волнах, точно стрела, пущенная
из татарского лука, слышать, как воет в снастях ветер, и испытывать тошноту,
которая лишает мужества даже самых сильных, - все это было для меня внове  и
застало меня врасплох.
     Для вас, европейцев, морское путешествие  -  пустяк,  мы  же,  китайцы,
восхищаемся человеком, побывавшим в открытом море. Я знаю провинции, где нет
даже слова, обозначающего океан. Тем удивительнее народ,  среди  которого  я
теперь живу, народ, который создал империю на столь зыбкой стихии  и  возвел
города среди морских валов,  что  вздымаются  выше  хребтов  Типарталы,  над
пучиной, что страшнее самого свирепого урагана.
     Признаюсь, рассказы об этом  и  побудили  меня  отправиться  в  Англию;
они-то и склонили меня предпринять путешествие, длившееся семьсот  тягостных
дней,  ибо  я  хотел  воочию  убедиться  в  благоденствии  этой   страны   и
ознакомиться с ее городами, искусствами, науками и ремеслами.
     Судите поэтому сами, сколь велико было мое разочарование по  приезде  в
Лондон: ведь я не увидел ничего похожего на благоденствие,  о  коем  столько
разговоров за границей. Куда ни взгляну, на всем - на  домах,  на  улицах  и
жителях -  лежит  печать  унылой  мрачности.  Здесь  не  встретишь  нарядной
позолоты, украшающей китайские здания. Некоторые улицы Нанкина  {1}  устланы
листовым золотом. В Лондоне  ничего  похожего  не  увидишь.  Зловонная  жижа
медленно течет по мостовой {2}; доверху  нагруженные  фургоны  с  огромными,
тяжелыми колесами заполняют все проезды, так что чужестранцу некогда глядеть
по сторонам, и он рад уже тому, что вовремя унес ноги и не был раздавлен.
     Архитектура  здешних  домов  очень  бедна,  их  украшают   лишь   грубо
намалеванные  картины  {3},  которые  вывешены  на  дверях   или   окнах   и
свидетельствуют о бедности и тщеславии их владельцев: тщеславии - потому что
каждый из них непременно  выставляет  такую  мазню  на  всеобщее  обозрение,
бедности - потому что они не могут приобрести картины  более  пристойные.  К
этому следует прибавить, что фантазия  здешних  художников  поистине  жалка:
поверите ли, - провидя не более полумили, я видел пять черных львов  и  трех
голубых кабанов, хотя, как известно, животные подобного  цвета  если  где  и
водятся, то только в буйном воображении европейцев.
     Сумрачный вид здешних домов и угрюмые лица их обитателей  наводят  меня
на мысль, что народ этот беден и что, подобно персам,  англичане  производят
впечатление богачей всюду, но только не у себя на родине. Богатство человека
видно по его глазам, гласит пословица Кси Ксо-фу {4}; если верить этому,  то
нет под солнцем народа беднее англичан.
     Впрочем, я живу  здесь  только  два  дня,  а  потому  не  стану  делать
поспешных заключений. Прошу вас всемерно содействовать тому,  чтобы  письма,
которые будут адресованы мной Фип Си-хи  в  Москву,  пересылались  туда  как
можно скорее. Я не стану их запечатывать, дабы вы имели возможность снять  с
них  копию  или  сделать  перевод,  поскольку  вы  в  равной  мере  владеете
голландским и китайским языками. Дорогой друг, пусть наша  разлука  огорчает
вас так же, как она огорчает меня. Даже сейчас, когда я пишу это  письмо,  я
не перестаю скорбеть о том, что вы далеко.
     Прощайте!


     Письмо III

     [Еще о лондонских  впечатлениях. Приверженность англичан к роскоши.
     Благие последствия этого. Джентльмен и дама, одетые по моде.]

     Лянь Чи Алътанчжи - татарскому посланнику в Москве Фип Си-хи
     для последующей пересылки с русским караваном в Китай {1},
     первому президенту Академии церемоний {2} в Пекине - Фум Хоуму.

     Не думай, о наставник моей  юности,  что  разлука  может  ослабить  мое
уважение к  тебе,  а  разделяющие  нас  пустыни  -  стереть  в  памяти  твой
благородный облик. Чем  дальше  я  уезжаю,  тем  острее  боль  разлуки,  ибо
по-прежнему нерасторжимы узы, связывающие меня  с  отчизной  и  с  тобой,  и
каждый переезд лишь удлиняет цепь, которую я влачу {3}.
     Доведись мне найти в этом далеком краю даже безделицу,  достойную  быть
посланной  в  Китай,  я  с  радостью  бы  сделал  это,  но   тебе   придется
удовольствоваться  возобновлением  моих  былых  раздумий,  а  также   беглым
описанием  народа,  с  которым  покамест  я  знаком   весьма   поверхностно.
Наблюдения человека,  находящегося  всего  лишь  три  дня  в  чужой  стране,
неизбежно ограничиваются тем, что на первых порах более всего  поразило  его
воображение. Я испытываю такое чувство, будто  заново  родился  в  неведомом
мире  -  все  вокруг  изумляет  меня,  и  разумом  правит  лишь   ненасытная
любознательность.  Самые  незначительные  происшествия  способны  доставлять
удовольствие,  пока  не  утратят  прелесть  новизны.   Когда   я   перестану
изумляться, возможно, ко мне вернется  способность  судить  обо  всем  более
здраво, и тогда я  призову  на  помощь  рассудок  и  сравню  друг  с  другом
предметы,  которые  дотоле  созерцал,  не  размышляя.  Итак,  я  в  Лондоне,
разглядываю столичных жителей, а они - меня. Судя по всему,  моя  наружность
кажется им диковинной; впрочем, живи я безвыездно дома,  я,  вероятно,  тоже
нашел бы англичан  весьма  забавными.  Но  долгие  странствия  научили  меня
потешаться лишь над глупостью, а высмеивать только подлость и порок.
     Первое время после того, как я покинул родину  и  очутился  за  Великой
китайской стеной, любое отступление от наших обычаев и  нравов  мнилось  мне
грубым попранием природы. Я с улыбкой глядел на синие  губы  и  красный  лоб
тунгуса и едва сдерживал смех, видя дауров {4},  украшающих  голову  рогами.
Остяки,  мажущие  лица  толченым  красноземом,  и  калмыцкие  красавицы   5,
разряженные в овчины, казались мне весьма потешными. Но вскоре  я  уразумел,
что если кто и смешон, так это я сам, а не они: ведь  я  без  всякого  права
осуждал других людей только  потому,  что  они  не  придерживались  обычаев,
рожденных в свою очередь предубеждениями и пристрастностью.
     Вот почему до тех пор, пока я могу судить об англичанах  только  по  их
внешности, у  меня  нет  желания  порицать  их  за  отклонение  от  природы.
Возможно, они лишь пытаются усовершенствовать слишком  простой  ее  замысел,
ибо всякая причудливость одежды проистекает из желаний приукрасить  природу.
А такого рода тщеславие настолько невинно,  что  я  вполне  извиняю  и  даже
одобряю его. Ведь именно  желание  быть  лучше  других  способствует  нашему
совершенствованию. И,  поскольку  это  стремление  оборачивается  источником
пропитания для тысяч людей, ополчаться на него может только невежда.
     Ты  сам  знаешь,  почтеннейший  Фум  Хоум,  что  и  в  Китае  множество
ремесленников  обязано  своим  пропитанием   безобидному   тщеславию   своих
сограждан. Наши прокалыватели ноздрей, бинтовальщики ног, красильщики  зубов
и выщипыватели бровей {6} лишились  бы  куска  хлеба,  если  бы  ближние  их
избавились от тщеславия. Однако в Китае удовлетворение этих прихотей требует
меньше рук, нежели в Англии. Здесь же у светского щеголя или  щеголихи  едва
ли отыщется на теле живое место, не преображенное искусными ухищрениями.
     Для создания щеголя требуются совместные  усилия  разных  мастеров,  но
более всего цирюльника. Вы, конечно, слыхали об иудейском богатыре, вся сила
которого была в волосах {7}. Англичане же, по-видимому, решили,  что  волосы
являются вместилищем мудрости. Чтобы  здесь  прослыть  мудрецом,  достаточно
позаимствовать волосы у  своих  ближних  и  водрузить  потом  эту  копну  на
собственную голову. Здешние судьи и врачи носят их в таком  количестве,  что
порой трудно сказать, где голова, а где одни волосы.
     Те, кого я только что описал, желают важностью осанки походить на льва,
те же,  коих  я  намереваюсь  изобразить  ниже,  напоминают  скорее  дерзких
суетливых мартышек. Цирюльник, преображающий этих, стрижет им волосы  весьма
коротко, а потом, смешав муку со свиным  жиром,  мажет  этой  смесью  голову
своей жертвы, так что кажется, будто  у  несчастного  на  голове  чепец  или
пластырь. В довершение  этой  удивительной  картины  вообразите  себе  хвост
какого-нибудь животного, например борзой или свиньи, который подвешивается к
затылку, оканчиваясь как раз там, где у других животных хвост обычно  только
начинается. Прицепив такой хвост и напудрив голову, щеголь воображает, будто
стал красивее; он напяливает на свое грубое лицо улыбку, и придает себе вид,
приторный до отвращения. В этом обличий щеголь мнит себя неотразимым, уповая
более на пудру, густо  покрывающую  его  голову,  нежели  на  мысли,  в  ней
заключенные.
     Впрочем,  вспоминая,  какова  та,  кому  он  строит  куры,  я  перестаю
дивиться, что он так вырядился. Она ведь тоже обожает пудру, хвосты и свиной
жир. По правде говоря, почтеннейший Фум,  я  нахожу  здешних  дам  чудовищно
уродливыми, и вид их вызывает у меня одно лишь отвращение. Как непохожи  они
на прелестных китаянок! Европейские представления о красоте сильно  разнятся
от наших. Стоит мне вспомнить о крошечных ножках восточной красавицы, как  я
уже не в силах смотреть  на  женщину,  у  которой  ступни  достигают  десяти
дюймов. Вовек не забыть мне красавиц моего родного города  Наньфу  {8}.  Как
широки их лица, как малы носики, к