тушка с  душой  способна  за
один раз скупить все товары в мелочной лавке, а у  прочих  такие  души,  что
иначе, как бездушными, их не назовешь.
     - Что касается души, - прервал я его, -  то  азиаты  гораздо  добрее  к
прекрасному полу, нежели вы полагаете. Вместо одной души  идол  китайцев  Фо
дает каждой женщине три, брамины дают им пятнадцать, и даже  Магомет  и  тот
нигде не запрещает женщинам доступа  в  рай.  Абуль-фида  {2}  рассказывает,
будто однажды некая старуха стала допытываться у пророка, как следует  жить,
дабы удостоиться рая.
     - Почтеннейшая, - ответил ей пророк, - старухи в рай не попадают.
     - Не попадают? - переспросила та в ярости.
     - Никогда, - сказал Магомет. - По дороге в рай они молодеют {3}.
     - Да, сударь, - продолжал я, - мужчины в Азии ведут  себя  с  женщинами
почтительнее, нежели вы думаете.  Как  в  Европе  произносят  молитву  перед
началом обеда, так в Китае супруг, согласно  обычаю,  творит  молигву  перед
тем, как лечь в супружескую постель.
     - Славный обычай, умереть на месте! - воскликнул мой собеседник. -  Но,
говоря серьезно, сударь, почему бы мужчине и не  быть  равно  благодарным  в
обоих случаях.  Клянусь  честью,  я  всегда  больше  расположен  благодарить
создателя в постели красивой женщины, нежели за ростбифом.
     - Есть у нас и другой милый женщинам обычай, - продолжал  я  прерванную
мысль. - После свадьбы новобрачная получает три дня полной  свободы  {4},  в
течение которых мужчины и женщины  совершают  тысячи  сумасбродств.  Молодую
укладывают на брачное ложе и развлекают бесчисленными забавами и  шалостями.
Один мужчина нюхает ее надушенный платок,  другой  пытается  расстегнуть  ее
подвязки, третий  стаскивает  с  ноги  башмачок,  чтобы  затеять  игру  "где
туфелька" {5}, четвертый прикидывается дурачком и смешит  ужимками,  а  чаша
между тем быстро движется по кругу, пока дамы и мужчины, жена и муж, и  все,
кто ни есть, не тонут в море рисовой водки.
     - Онеметь мне, оглохнуть и ослепнуть на месте, - вскричал мой гость,  -
до чего славно! Такая снисходительность китайских дам не лишена смысла. Зато
у нас едва ли сыщется женщина, которая три дня кряду может сохранить  доброе
настроение. Не далее как вчера, например, я позволил себе сказать  несколько
любезностей жене знакомого горожанина, не  потому,  что  влюблен  в  нее,  а
просто из жалости. И что же, вы думаете, ответило это нежное  создание?  Что
ей противны поросячий хвостик моего парика, высокие каблуки  моих  туфель  и
мой желтый цвет  лица.  Вот  и  вся  награда!  Клянусь  небесами,  хотя  она
безобразнее актрисы без грима, однако вела себя наглее знатной дамы!
     Он все продолжал  эту  бессвязную  речь,  но  тут  его  инвективы  были
прерваны приходом господина в черном, представившего нам свою  племянницу  -
молодую девушку редкостной красоты. Ее наружность была такова, что заставила
бы умолкнуть самого сурового обличителя женщин. Она держалась непринужденно,
но без развязности, скромно, но без чопорности,  и  казалась  просто  чудом.
Выражение лица и речь ее были удивительно естественны. Она  не  жеманничала,
не строила глазки, не смеялась притворным смехом и не вздыхала  без  видимых
причин. Узнав, что она недавно вернулась из-за границы и  хорошо  знакома  с
обычаями  разных  стран,  я,  движимый  любопытством,  задал  ей   несколько
вопросов, но она  уклонилась  от  ответа.  Признаюсь,  никогда  прежде  лишь
видимость достоинств и добродетели не внушали мне такого расположения,  и  я
охотно продолжил бы беседу, если бы мои гости вскоре не  разошлись.  Однако,
откланиваясь, маленький щеголь  отозвал  меня  в  сторону  и  попросил  меня
разменять двадцатифунтовую банкноту, но так как я сделать этого не  мог,  он
удовольствовался тем, что взял полкроны взаймы.
     Прощай!


     Письмо С

     [Похвала независимой жизни.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Хингпу, находящемуся в Москве.

     Из всех добродетелей щедрость превозносилась моралистами  более  всего.
Любой  моральный  трактат  стремится  будить  в  нас  сострадание  к   чужим
несчастьям и разжимать руку скупости. Нищие  философы  восхваляют  щедрость,
ибо она идет им на пользу, и даже богач  Сенека  и  тот  написал  трактат  о
благодеянии {1}, хотя известно, что сам он ничего никому не давал.
     Удивительно, однако, то, что из всех наставников, учивших  нас  дарить,
ни один не внушал мысль о том, сколь позорно брать, не показал,  что  каждое
принятое  нами  благодеяние  ограничивает   нашу   свободу,   а   постоянная
зависимость от чужих подачек унижает нас.
     Если бы людям так же убедительно и красноречиво внушали, что  принимать
благодеяния  унизительно,  как  призывают  оказывать  их,  тогда  каждый  бы
исполнял налагаемые его положением в обществе обязанности с бодрым  тщанием,
не поддаваясь надежде и не ожесточаясь из-за разочарований.
     Любая милость в какой-то мере  принижает  человека,  принявшего  ее,  и
соразмерно оказанной помощи или  тому,  сколь  часто  он  прибегает  к  ней,
человек утрачивает естественную независимость. Посему тот, кто живет  чужими
незаслуженными щедротами, неизбежно страдает от тягчайшего гнета. Закованный
в кандалы раб может роптать, не навлекая упрека,  но  смиренного  нахлебника
при малейшем признаке недовольства  тотчас  винят  в  неблагодарности.  Один
может выкрикивать проклятия в своей темнице,  другой  обречен  на  безмолвие
угрызений нравственной тюрьмы. В довершение всех бед, каждое новое одолжение
лишь усугубляет бремя,  гнетущее  деятельный  разум,  пока  в  конце  концов
закосневший рассудок не свыкается со своими узами,  и  раболепие  становится
привычкой.
     Так  обстоит  дело  с  людьми,  обладающими  чувствительной  душой,  но
встречаются люди, от рождения лишенные чувствительности,  которые,  принимая
подачки, продолжают пресмыкаться ради новых, не колеблясь, приемлют щедроты,
точно  заслуженную  плату,  и  даже  благодарность  за  прошлые  благодеяния
превращают в просьбу о будущих. Таких невозможно ввергнуть в унижение, затем
что души их подлы по природе. Зависимость губит  лишь  достойных,  а  подлая
душа лишь пребывает в первозданной подлости. Вот почему постоянная  щедрость
неуместна или даже вредна: либо человек являет свою недостойную  суть,  либо
превращается в недостойного. Поистине, тот,  кто  спокойно  приемлет  частые
благодеяния, не заслуживает их вовсе.
     Описывая  низость  жизни,  протекающей  в  постоянной  зависимости,  я,
разумеется, не имею в виду природное или  политическое  подчинение,  которые
существуют в любом обществе, ибо в  этих  случаях  хотя  от  нижестоящего  и
требуется  подчинение,  все  же  обязательства  обеих  сторон  взаимны.  Сын
вынужден полагаться на помощь  родителя,  но  и  родитель  обязан  оказывать
поддержку, которой тот ждет; офицер обязан выполнять приказания старшего  по
чину, но вправе требовать достойного с собой обхождения. Не такое подчинение
я осуждаю, но то, когда каждая ожидаемая  милость  -  всего  лишь  следствие
доброй воли дающего,  когда  в  благодеянии  могут  отказать  без  угрызения
совести  или  сделать  предметом  щедрот   кого-то   другого,   не   нарушая
справедливости. Репутация охотника за  наследством,  например,  в  некоторых
странах вызывает отвращение  и  всюду  достойна  презрения.  Такое  всеобщее
осуждение  человека,  который  ничем  не  нарушает  закона,  иные  моралисты
объявляют несправедливым предрассудком,  забывая,  сколь  низко  должен  был
пасть негодяй, рассчитывавший разбогатеть с помощью благ, на которые у  него
нет ни естественных, ни общественных прав.
     Но отношения, основанные на  благодеяниях  и  признательности,  нередко
оборачиваются во вред не только получающему,  но  и  дающему.  Человек  мало
узнает о себе или о мире, находясь среди  людей,  которые  окружают  его  из
благодарности или  корысти.  Унизительное  состояние  нахлебников  неизбежно
питает в нем чувство собственного величия, ибо люди меряют свои  способности
по тем, кто их окружает. И вот, привыкнув переоценивать свои достоинства, он
на деле уменьшает их; и хотя самонадеянность  растет,  возможности  остаются
прежними, речи его превращаются  в  пустую  похвальбу,  а  дела  завершаются
постыдным разочарованием.
     Самая  страшная  беда  знати,  возможно,  в  том  и  состоит,  что  она
принуждена жить среди тех, чьи истинные достоинства умалены зависимостью,  а
дух подавлен обязательствами. Смиренный приживальщик, возможно, вначале имел
в виду платить  добром  за  добро,  но  вскоре  его  унизительное  положение
накладывает на него печать, постепенно он опускается  до  лести  и  доходит,
наконец, до тупого благоговения. Стремясь поправить  дело,  знатные  нередко
отстраняют старых прихлебателей  и  окружают  себя  новыми.  Такие  перемены
ошибочно объясняют  бессердечностью,  двуличием  или  капризностью  патрона,
тогда как справедливее приписать их постепенному духовному падению клиента.
     Да, сын мой,  воистину  добродетельна  жизнь  независимая.  Только  она
приуготовляет душу к возвышенным порывам человечности, свободы и дружбы.  Мы
должны радоваться  возможности  дарить,  но  стыдиться  брать.  Спокойствие,
здоровье и богатство сопутствуют стремлению трудом завоевать себе положение;
нищета, угрызения и неуважение - вот следствия вымогаемых милостей.  Истинно
блажен человек, который лишь себе обязан счастьем, и прекрасней, во сто  раз
прекрасней хмурое усердие  трудящейся  бедности,  нежели  раболепная  улыбка
благоденствующей лести.
     Прощай.


     Письмо CI

     [Народ должен повиноваться тем, кому он препоручил власть. История,
     служащая тому подтверждением.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     В любом обществе одни  люди  рождены  учить,  другие  учиться,  одни  -
трудиться, а  другие  -  праздно  наслаждаться  плодами  их  труда,  одни  -
повелевать, другие - повиноваться. Народ, даже при большой  свободе,  должен
частично поступиться своими вольностями в  пользу  правительства  в  надежде
обрести  взамен  безопасность.   Об   этом   следует   помнить,   каким   бы
непоследовательным ни казалось потом поведение правителей. Все не могут быть
у власти и лучше, когда она в руках у немногих. В любом сложном деле,  когда
много  советчиков,  достаточно  малейшего  препятствия,  чтобы  решение  его
застопорилось.  Суждение  одного  лица  всегда  оказывается  более  надежным
проводником в лабиринте интриг и иных препон. Как говорит басня {1}, змея, у
которой одна голова и много хвостов, гораздо  сильнее  и  проворнее  той,  у
которой только один хвост и много голов.
     Как ни очевидны эти истины, англичане, судя по всему, пренебрегают ими.
Не довольствуясь благами внутреннего мира и изобилия, они  ропщут  на  своих
правителей и мешают им осуществлять их замыслы, точно хотят  не  счастья,  а
неизвестно чего. Но если европейцев убеждают доводами,  то  обитателей  Азии
наставляют притчами, и потому я облеку свою мысль в следующую историю.
     Такупи был долгое время первым министром Типарталы, плодородной страны,
лежащей у западных границ Китая. В  годы  его  правления  народ  наслаждался
всеми благами, какие только приносят ремесла, просвещение и торговля.  Да  и
государство было хорошо защищено. Но  часто  люди,  имеющие  все,  что  душе
угодно, терзаются вымышленными бедами и отравляют себе  жизнь  страхом,  что
благоденствие их не вечно.  Словом,  народ  этот  стал  искать  поводов  для
недовольства и в конце  концов  нашел  их.  И  вот  царице,  правившей  этой
страной, была представлена жалоба с перечислением всех преступлений  Такупи.
В угоду подданным царица  назначила  день  разбирательства,  дабы  выслушать
обвинения против министра и его оправдания.
     В указанный час Такупи предстал перед судом, и первым  его  обвинителем
выступил возчик, доставлявший городу рыбу. Он  заявил,  что  с  незапамятных
времен рыбу возили на лошади в корзине, которую помещали о одного боку, а  с
другого ради удобства и равновесия подвешивали камень. Но Такупи, из любви к
новшествам, а может быть, и  подкупленный  плетельщиками  корзин,  воспретил
возчикам пользоваться камнем и приказал вместо камня  подвешивать  еще  одну
корзину, что грубо нарушает обычаи старины и королевства Типартала.
     После этой речи судьи неодобрительно закачали головами, укоряя  Такупи.
Затем явился другой свидетель -  смотритель  городских  зданий.  Он  обвинил
опального  министра  в  том,   что   тот   велел   снести   древние   руины,
препятствовавшие проезду по одной из  главных  улиц.  Благородные  памятники
варварской старины, говорил он, эти руины  прекрасно  доказывают,  как  мало
смыслили наши предки в архитектуре, и посему их следует чтить как святыню  и
ждать, пока они сами не развалятся.
     Последней свидетельницей выступила вдова,  у  которой  было  похвальное
намерение сжечь себя на погребальном костре вместе с супругом.  Но  министр,
любитель новшеств, помешал ей и остался бесчувственным к ее слезам, крикам и
мольбам.
     Два первых злодеяния Такупи  царица  могла  бы  еще  простить,  но  его
поступок с вдовицей так оскорблял женский пол и настолько нарушал  дедовские
обычаи, что требовал немедленного возмездия.
     - Как! Не дать женщине сжечь себя, если она  того  хочет!  -  вскричала
царица. - Сколь прекрасно воспитаны женщины, если их надо  силой  удерживать
от того, чтобы время от времени они не развлекали  подруг  зрелищем  жареной
супруги  или  испеченной  знакомой.  За  такое  оскорбительное  обращение  с
женщинами осуждаю преступника на вечное изгнание.
     Такупи, хранивший до сих пор молчание, заговорил лишь для  того,  чтобы
выказать свою покорность.
     - Ваше величество, - воскликнул он, - я признаю свою вину  и  поскольку
подлежу  изгнанию,  то  прошу  сослать  меня  в  какой-нибудь  пришедший   в
запустение город или разоренную деревню той страны, которой я управлял. Если
я смогу превратить там землю в плодородную пашню или возродить среди жителей
дух трудолюбия, это меня несколько утешит.
     Его просьба показалась  основательной,  с  ней  тотчас  согласились,  и
одному из придворных было приказано выбрать место изгнания,  соответствующее
просьбе. Несколько месяцев искали такое место, но все  безуспешно:  во  всем
королевстве не нашлось ни одной разоренной деревни или пустынного города.
     - Увы! - сказал тогда королеве  Такупи.  -  Возможно  ли,  чтобы  плохо
управлялась страна, где нет ни разоренных деревень, ни обезлюдевших городов?
     Почувствовав справедливость укора, царица сменила  гнев  на  милость  и
стала к нему благосклоннее прежнего.


     Письмо СII

     [О страсти английских дам к азартным играм.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Здешние дамы далеко не так любят азартные игры, как азиатские  женщины.
Тут я должен воздать должное англичанкам, ибо я люблю хвалить, когда похвала
заслужена. В Китае часто можно видеть, как две светские дамы играют  до  тех
пор, пока одна не выиграет всю одежду другой и не разденет ее догола. И  вот
победительница удаляется в двух нарядах, а проигравшая крадется сзади в  чем
мать родила {1}.
     Ты, конечно, помнишь, как наша незамужняя тетка Шанг играла с  шулером.
Сначала  уплыли  ее  деньги,  затем  пришлось  снять  украшения,   за   ними
последовала и вся одежда, когда же она осталась нагишом, то, будучи женщиной
с характером, решила не сдаваться и стала играть на собственные зубы. Однако
Фортуна и на сей раз с ней обошлась круто. Зубы последовали  за  платьем,  и
тогда тетка поставила свой левый глаз. О горькая  судьба,  она  проиграла  и
его! Впрочем, она утешилась тем, что провела шулера: ведь он обнаружил,  что
глаз у нее стеклянный, только став его владельцем.
     Сколь  счастливы,  друг  мой,  англичанки,   которым   неведомы   такие
крайности. Хотя здешние женщины и любят азартные игры и с детства  приобщены
к их премудростям, но столь смело пытать злую судьбу не решаются. Право  же,
они никогда не играют..., то есть не играют на свои глаза и зубы.
     Правда, за игорным столом они частенько ставят на карту свое состояние,
красоту, здоровье и репутацию; случается,  что  доигрываются  до  того,  что
мужья их попадают в тюрьму, но все же, в отличие от наших  китайских  жен  и
дочерей, блюдут приличия. Мне довелось присутствовать здесь на рауте,  когда
светская дама, проиграв наличные деньги, сидела, удрученная неудачей, но тем
не менее и не думала снимать единственную нижнюю юбку  или  класть  на  стол
последней ставкой головной убор.
     Однако, одобряя их умеренность во время игры, я все же не могу умолчать
об их к ней приверженности.  В  Китае  коробку  с  игральными  костями  дают
женщинам только по праздникам, в Англии же что ни день, то праздник, и  даже
ночь, когда другие отдыхают от трудов, распаляет в дамах карточный азарт.  Я
слыхал об одной престарелой провинциальной даме, которая, узнав,  что  врачи
бессильны  ей  помочь,  чтобы  скоротать  время,  начала  играть  с  младшим
приходским священником. Выиграв все деньги, она  предложила  сыграть  на  ее
похоронные расходы; предложение было  принято,  но,  к  несчастью,  старушка
испустила дух, едва успев заглянуть в свои карты {2}.
     Есть страсти, которым предаются по-разному, однако последствия их
     всюду одинаковы. В Англии играют усердней, в Китае  -  азартнее,  здесь
раздевают собственное семейство, там - сами  раздеваются  донага.  Китаянка,
предающаяся  страсти  к  игре,  нередко  становится  пьяницей  и,   потрясая
стаканчиком с игральными костями, держит в другой руке чашу с горячительным.
Я не хочу утверждать, что англичанки пьют, но естественно предположить, что,
потеряв  все,  кроме  чести,  дама  поступится  и  ею  и,   утратив   всякую
разборчивость,  уподобится  тому  испанцу,  который,  оставшись  без  денег,
пытался занять их, предложив в залог усы и бороду {3}.
     Прощай!


     Письмо CIII

     [Китайский философ начинает подумывать об отъезде из Англии.]

     Лянь Чи Альтанчжи - ***, амстердамскому купцу.

     Я получил письмо от сына, в котором он сообщает, что  все  его  попытки
разыскать благородную девицу, бежавшую с ним из Персии, оказались  тщетными.
Муки своего сердца он старается  мужественно  скрывать.  Я  не  докучал  ему
участием. Ведь, стремясь умерить печаль, оно слишком часто усугубляет  ее  и
усиливает то, что исцелить могут лишь время и случай.
     Он сообщает мне, что при первой возможности собирается уехать из Москвы
и сушей отправиться в Амстердам. Посему я должен вновь  злоупотребить  вашим
дружеским расположением и прошу вас снабдить сына  необходимыми  сведениями,
как разыскать меня в Лондоне. Не могу описать вам,  как  я  радуюсь  надежде
увидеться с ним: у нас в Китае отца с  сыном  связывают  более  тесные  узы,
нежели у вас в Европе.
     Деньги,  отправленные  мне  из  Аргуни  в  Москву,  прибыли  в   полной
сохранности. Как мне выразить свое  восхищение  честностью  жителей  Сибири!
Населяющие   этот   пустынный   край    дикари,    возможно,    единственные
нецивилизованные   обитатели   нашей   планеты,   которые   живут   согласно
нравственности, хотя  даже  не  подозревают,  что  поступки  их  заслуживают
похвалы. Я слыхал удивительные вещи  об  их  доброте,  благожелательности  и
великодушии, а постоянная торговля между Китаем и Россией служит тому лишним
подтверждением.
     "Будем восхищаться грубыми добродетелями дикарей, -  говорит  китайский
законодатель, - но подражать все же утонченным  нравам  просвещенных".  Хотя
стране, где я нахожусь честность и благожелательность не столь  свойственны,
однако искусство заменяет здесь природу.  Хотя  каждый  порок  расцветает  в
Англии пышным цветом, зато и каждая добродетель здесь достигает беспримерных
высот. Гор