что  еще
отвратительнее,  сами  покорно  сносят  подобное  же  обхождение.  Я  досыта
насмотрелся на этот народ и не  имею  желания  лицезреть  его  далее.  Лучше
распроститься с этим до крайности  подозрительным  народом,  нравы  которого
развращены пороками и предрассудками, где науки находятся в небрежении,  где
вельможи - рабы императора и тираны народа, где женщины целомудренны, только
если   их   лишают   возможности   совершить   прелюбодеяние,   где   верных
последователей Конфуция гонят  так  же,  как  христиан  {4},  одним  словом,
страну, где людям запрещено  мыслить  и  где,  следовательно,  они  обречены
изнывать под гнетом самого тяжкого рабства - рабства духовного.
     Прощай!


     Письмо СХIХI {1}
     [О страданиях бедняков. История калеки-солдата.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Несчастья знатных, мой друг, выставляются напоказ, дабы  привлечь  наше
внимание,  о  них  повествуют  с  пафосом,  призывая  весь   мир   созерцать
благородных страдальцев, и последние черпают утешение  в  том,  что  внушают
восхищение и жалость.
     Так ли уж трудно быть стойким в несчастье, когда тебе дивится весь мир?
При таких обстоятельствах люди способны на мужественное
     поведение из простого тщеславия.  Лишь  тот,  кто,  пребывая  в  полной
безвестности, способен отважно встретить беду, лишь тот, кто,  будучи  лишен
дружеской поддержки или сострадания ближних и не имея ни малейшей надежды на
облегчение своей участи, способен, тем не менее, сохранить присутствие духа,
- лишь тот поистине велик. Крестьянин  он  или  придворный,  он  заслуживает
всяческого восхищения и может служить нам образцом.
     Однако несчастья бедняков не привлекают внимания света,  хотя  иные  из
них за один день претерпевают больше лишений, нежели сильные  мира  сего  за
всю  свою  жизнь.  Невозможно  даже  представить   себе,   какие   испытания
бестрепетно и безропотно переносит простой  английский  матрос  или  солдат.
Каждый день приносит ему новые страдания, но он не  сетует  на  свою  тяжкую
судьбу.
     С каким негодованием слушаю я жалобы героев  трагедии  на  свой  тяжкий
жребий: ведь главные их беды проистекают лишь от высокомерия  и  гордыни,  а
самые страшные их несчастья - сущие пустяки в сравнении с  тем,  что  каждый
день выносит бедняк. Они могут вволю пить, есть и спать, имеют рабов, всегда
готовых к услугам, и до конца своих дней не ведают забот о  хлебе  насущном,
между тем как многие их ближние обречены на бродяжничество,  лишены  друзей,
которые пришли бы им на помощь, преследуемы законом и слишком  бедны,  чтобы
надеяться на правосудие.
     На эти размышления навел  меня  просивший  подаяния  одноногий  калека,
которого я увидел несколько дней назад в одном из  городских  предместий.  Я
полюбопытствовал, что довело его до такой крайности, и, подав ему милостыню,
попросил рассказать историю  его  злоключений.  Тогда  калека,  который  был
некогда солдатом, поудобнее оперся на костыль и, исполняя  мою.  просьбу,  с
истинно британской твердостью духа поведал мне следующее.
     "Что до моих несчастий, сударь, то не стану врать, будто мне их  выпало
больше, нежели другим. Вот ногу я потерял и вынужден теперь побираться, а  в
остальном, слава тебе господи, мне не на что жаловаться. Ведь есть и  такие,
кто лишился обеих ног и глаза, но мои-то дела, слава тебе господи, не так уж
плохи.
     Отец мой был батраком; когда мне было пять лет, он умер, и меня  должен
был взять на воспитание приход. Но так как отец мой много  странствовал,  то
прихожане не могли сказать, где я родился и к какому приходу  принадлежу,  и
отослали меня в другой приход, а  оттуда  меня  отправили  в  третий,  пока,
наконец, не было решено, что я и вовсе не принадлежу ни к какому приходу. Но
потом меня все-таки определили. Я был малый не без способностей и выучил всю
азбуку, но надзиратель работного дома приставил меня к делу, едва  я  подрос
настолько, что мог орудовать молотком.
     Так я беззаботно прожил целых пять лет. Работал я всего десять часов  в
день, а меня за это кормили и  поили.  Мне,  правда,  не  дозволяли  уходить
далеко от дома из опасения, как бы я не сбежал, но что за важность, зато  по
дому и по двору я мог разгуливать с полной свободой, и этого мне было вполне
достаточно.
     Потом меня отдали к фермеру, у которого я работал от зари и дотемна, но
зато я там славно ел и пил вволю. Мне была по душе моя работа, да вот фермер
вскоре помер. Тут уж я должен был сам о себе  позаботиться  и  задумал  идти
искать свое счастье по свету. Я бродил из  города  в  город,  работал,  если
удавалось найти работу, и голодал, когда ее не было. Так бы  я,  наверно,  и
прожил свой  век.  Но  однажды  случилось  мне  идти  полем,  принадлежавшим
мировому судье, и тропинку как раз передо мной  перебежал  заяц.  И  тут  не
иначе как бес попутал меня бросить в этого зайца палку. Ну,  что  ты  будешь
делать! Убил я зайца и, не помня себя от радости, поднял его с земли, а  тут
мне навстречу мировой судья: назвал меня  негодяем,  схватил  за  шиворот  и
потребовал, чтобы я  доложил  о  себе  все  как  есть.  Я  тотчас  стал  ему
рассказывать, что знал: откуда я родом, какого прихода и кто  мой  отец,  но
хотя я очень подробно ему все рассказал, однако судья заявил, что я так и не
смог дать о себе никаких сведений, и вот меня судили,  признали  виновным  в
бедности и отправили в Ньюгейт, чтобы потом сослать на плантации.
     Конечно, про тюрьму говорят разное, но по мне приятнее  Ньюгейта  места
не найти. Я там ел и пил вволю,  и  мне  не  надо  было  работать,  но,  что
поделаешь, эта жизнь была слишком хороша, чтобы  продолжаться  вечно!  Через
пять месяцев меня погрузили на корабль и увезли с еще  двумя  сотнями  таких
же, как я. Ехалось нам так-сяк. Сидели мы в трюме и мерли, как мухи,  потому
что дышать там было нечем, да и  еды  не  хватало.  Только  мне-то  есть  не
хотелось,  потому  что  меня  всю  дорогу  трясла  лихорадка.  Видно,   само
провидение обо мне позаботилось, и, когда с едой стало  туго,  оно  избавило
меня от голода. Когда мы добрались до места, нас продали плантаторам. Я  был
сослан на семь лет, а так как к этому времени я успел позабыть  грамоту,  то
мне пришлось работать вместе с неграми; но я честно трудился, как мне и было
положено.
     Когда семь лет кончились, я нанялся на корабль и так добрался домой. До
чего же я обрадовался, когда опять увидел старую Англию, ведь я очень  любил
свою родину. О свобода, свобода, свобода! Вот достояние каждого англичанина,
и я. готов умереть, защищая ее!  Однако  я  боялся,  что  меня  снова  могут
обвинить в бродяжничестве, а потому  решил  не  возвращаться  в  деревню;  я
остался в городе и работал всякую работу, когда мне удавалось ее найти.  Так
жил я некоторое время очень счастливо,  но  вот  однажды  вечером,  когда  я
возвращался с работы, меня сбили с ног два каких-то  человека  и  велели  не
двигаться. Они оказались вербовщиками. Они поволокли меня к судье, и так как
я не мог назвать свой приход и свое занятие (это-то всегда и  губило  меня),
то мне предложили либо стать матросом на военном корабле, либо завербоваться
в солдаты {2}.  Я  предпочел  стать  солдатом,  и  в  этой  роли,  достойной
джентльмена, провел две кампании и участвовал в сражениях во  Фландрии  {3},
получив всего одну рану в грудь навылет, которая и по сей день дает  о  себе
знать.
     Когда заключили мир, мне дали отставку, но работать  мне  было  трудно,
потому что рана часто болела, и  я  завербовался  на  службу  в  Ост-Индскую
компанию. Там я участвовал в шести крупных сражениях с  французами  {4},  и,
конечно, умей я читать и писать, капитан непременно повысили бы меня в чине,
так что был бы я капралом. Но, видно, не судьба была. Вскоре я  заболел,  и,
когда уже ни на что не годился, мне разрешили возвратиться домой. В  кармане
у меня было сорок фунтов, которые я скопил на службе. Дело было уже в начале
нынешней войны {5}, я надеялся благополучно добраться до  родных  берегов  и
жить на эти деньги в свое удовольствие, но правительству нужны были солдаты,
и меня снова завербовали еще до того, как я успел ступить на землю.
     Наш боцман вбил себе в голову, что я упрямый  малый,  он  уверял  всех,
будто  я  отлично  разбираюсь  в  морском  деле,   но   притворяюсь,   чтобы
бездельничать. А между тем, видит бог, я ничего в этом не  смыслил!  Он  бил
меня всем, что попадалось под руку. Но, как бы он меня  ни  бил,  мои  сорок
фунтов были при мне и служили мне утешением и утешали бы меня и по сей день,
если бы наш корабль не захватили французы, а уж тогда  я  потерял  все  свои
денежки до последнего пенни!
     Наш экипаж французы бросили в тюрьму, и многие там погибли, потому  что
не могли вынести тюремной жизни, а мне все было нипочем, потому  как  я  уже
хлебнул ее. Однажды ночью, когда я  спал  на  нарах,  закутавшись  в  теплое
одеяло (потому что, надобно вам сказать, я всегда любил спать с удобствами),
меня разбудил боцман, державший в руке потайной фонарь. "Джек, - говорит  он
мне, - готов ты вышибить мозги французскому часовому?" "Ладно, - отвечаю  я,
протирая глаза, - мне своего кулака не  жалко".  "Тогда,  -  говорит  он,  -
ступай за мной, и уж мы на своем поставим". И  вот  я  встал,  завернулся  в
одеяло, потому что другой одежды у меня не было, и мы пошли расправляться  с
французами. Оружия у нас, правда, не было, но ведь  один  англичанин  всегда
стоит пятерых французов. Подкрались мы  к  дверям,  у  которых  стояло  двое
часовых,  накинулись  на  них,  вмиг  обезоружили  и  повалили.  Мы   бежали
вдевятером. Добравшись до пристани, захватили первое подавшееся суденышко  и
вышли в море. Не прошло и трех дней,  как  нас  подобрал  английский  капер,
который был рад такому подкреплению; ну мы и дали  свое  согласие  и  решили
попытать с ними счастье. Только нам не повезло. На  третий  день  наш  капер
столкнулся с французским военным кораблем, на нем было сорок пушек, а у  нас
всего двадцать три, но мы решили дать бой. Сражение длилось три часа, и  мы,
- конечно, одолели бы француза, но, к несчастью, потеряли почти всю команду,
когда победа была уже у нас в руках. Так я снова угодил во французский плен,
и мне пришлось бы плохо, попади я вновь в эту брестскую тюрьму, да только на
мое счастье по дороге  наш  корабль  захватили  англичане,  и  вот  я  вновь
оказался на родине.
     Да, чуть не забыл сказать вам, что в этой стычке  с  французами  я  был
дважды ранен: мне оторвало четыре пальца на левой руке и правую  ногу.  Если
бы мне повезло и я потерял бы ногу и покалечил руку  на  борту  королевского
судна, а не на капере, то имел бы тогда право до конца своих  дней  получать
одежду и денежное содержание, но, видно, не судьба. Один родится на  свет  с
серебряной ложкой во рту, а другой с  деревянным  уполовником.  Но  все  же,
благодарение богу, я в добром здравии, и нет у меня на земле  врагов,  кроме
француза да мирового судьи".
     С этими словами он заковылял прочь,  восхитив  меня  и  моего  приятеля
твердостью духа и довольством своим жребием. Мы не могли  не  признать,  что
повседневное знакомство с нуждой является лучшей школой душевной стойкости и
истинной философии.
     Прощай!


     Письмо CXX

     [О нелепости некоторых титулов последних английских монархов.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Титулов у европейских государей гораздо больше, чем у азиатских владык,
но зато они далеко не столь величественны. Король Биджапура {1} или Пегу  не
ограничивается тем, что присваивает себе и своим наследникам власть над всем
миром, он объявляет своим владением все небеса и шлет приказы Млечному пути.
Европейские монархи ведут себя скромнее и ограничивают свои  титулы  земными
пределами,  но  недостаточную  их   пышность   возмещают   количеством.   Их
пристрастие к длинному перечню этих побрякушек доходит до того, что я знавал
германского государя, у которого было больше титулов,  нежели  подданных,  и
испанского дворянина, у которого было больше имен, чем рубашек.
     В  противоположность  этому  "английские  монархи,  -   свидетельствует
писатель прошлого века, - считают ниже собственного достоинства  присваивать
себе такие титулы, которые лишь льстят гордости, но ничего не  прибавляют  к
славе; они выше того, чтобы право на почтение обретать о помощью хилых потуг
геральдики, ибо вполне  удовлетворены  сознанием  своего  всеми  признанного
могущества". Ныне, однако, правила эти преданы  забвению:  с  некоторых  пор
английские монархи присвоили себе  новые  титулы  и  вычеканили  на  монетах
названия и  гербы  никому  не  известных  герцогств,  крохотных  княжеств  и
зависимых земель  {2}.  Я  уверен,  что  тем  самым  они  хотели  еще  более
возвеличить, британский трон, но на самом деле эти жалкие украшения  умаляют
величие, которое эти государи стремились упрочить.
     Титулы, присваиваемые себе королями,  как  и  архитектурные  украшения,
должны отличаться величественной  простотой,  которая  более  всего  внушает
благоговение  и  трепет;  излишние  мелкие   украшения   в   обоих   случаях
свидетельствуют о низменном вкусе или скрытом убожестве.  Если,  к  примеру,
китайский император помимо прочих титулов  присвоил  бы  себе  еще  и  титул
помощника мандарина Макао {3}, а король Великобритании, Франции  и  Ирландии
пожелал, чтобы его именовали вдобавок герцогом Брентфорда {4}, Люнебурга {5}
или Линкольна {6}, то кто не вознегодовал бы на  такое  смешение  великих  и
ничтожных притязаний и в герцоге или помощнике не забыл бы императора.
     Такой же пример унижающего  честолюбия  дал  нам  прославленный  король
Манакабо, когда  заключил  с  португальцами  первый  договор.  Среди  даров,
врученных ему послом этого народа, был меч с  бронзовой  рукоятью,  который,
судя по всему, пришелся королю особенно по вкусу.  Для  него  этот  меч  был
столь важным знаком собственной славы, что он счел необходимым упомянуть его
среди многочисленных своих титулов. Посему он велел, чтобы подданные  впредь
именовали его так: "Талипот, бессмертный властитель Манакабо, вестник  утра,
светоч солнца, повелитель всей  земли  и  могущественный  владетель  меча  с
бронзовой рукоятью".
     Это смешение блестящих и жалких титулов, помещение на одной  и  той  же
медали гербов великой империи и безвестного княжества проистекает  из  самых
благородных побуждений последних английских монархов. Стремясь выразить свою
любовь к родному краю, они отчеканили на монетах  его  название  и  эмблемы,
таким способом возвыся страну,  доселе  пребывавшую  в  неизвестности.  Само
собой разумеется, что народ, отдавший Англии своего короля {7},  должен  был
получить взамен какое-то почетное вознаграждение. Однако теперь дело обстоит
по-иному. Ныне в  Англии  правит  истинный  англичанин  {8},  а  посему  его
подданные могут уповать на то, что на английских  монетах  будут  вычеканены
английские титулы.
     Если бы английские деньги предназначались к обращению в Германии, тогда
названия и гербы немецких княжеств не выглядели бы на них  столь  неуместно.
Но хотя прежде это и могло иметь место, однако в будущем такая опасность  не
предвидится, и, поскольку Англия намерена придержать свое золото, я искренно
полагаю, что Люнебург, Ольденбург {9} и прочие могут оставить свои титулы  у
себя.
     Среди государей  распространен  ложный  предрассудок,  будто  множество
громких имен способствует их влиянию. Между тем истинно великие люди  всегда
этим пренебрегали. Когда Тимур-хромец {10}  завоевал  Азию,  к  нему  явился
некий оратор с поздравлениями.  Он  принялся  славить  Тимура,  называя  его
величайшим и прекраснейшим из смертных. Повелителю не нравилась  эта  жалкая
лесть, но оратор не  унимался  и  объявил,  что  Тимур  -  самый  храбрый  и
совершенный из земных существ.  "Остановись  на  этом,  друг,  -  воскликнул
хромой владыка, - и подожди,  пока  я  не  обзаведусь  другой  ногой".  Лишь
ничтожества и тираны находят удовольствие в умножении этих знаков тщеславия.
Но подлинное могущество и свобода ставят себе более высокие цели,  и  лучшей
хвалой им часто служит величественная простота.
     Молодой английский монарх уже выказал надлежащее презрение к  некоторым
бессмысленным атрибутам королевской власти:  поварам  и  поварятам  пришлось
покинуть королевскую кухню, многочисленная челядь и целая армия бездельников
получила отставку. Поэтому можно  надеяться,  что  юноша,  сумевший  вернуть
двору  бережливость  и  простоту,  проникнется  в  скором  времени  истинным
уважением к собственной славе и подобно тому,  как  он  отменил  бесполезные
должности, сумеет с презрением отвергнуть и пустые или унизительные титулы.
     Прощай!


     Письмо СХХI {1}

     [О причинах нерешительности англичан.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Всякий раз, когда я пытаюсь охарактеризовать англичан в  целом,  тотчас
возникают  какие-нибудь  непредвиденные  трудности,   которые   мешают   мне
осуществить мое намерение, и я не знаю, осуждать их  или  хвалить.  Когда  я
размышляю об их рассудительности и склонности к философии, они вызывают  мое
одобрение, но стоит мне только взглянуть на оборотную сторону медали, как  я
замечаю непоследовательность и нерешительность, и тогда просто  не  верится,
что я вижу перед собой тот же самый народ.
     Однако при ближайшем рассмотрении оказывается, что непоследовательность
эта проистекает именно из их склонности к размышлению. Человек,  всесторонне
рассматривающий какой-нибудь запутанный  предмет  и  призывающий  на  помощь
разум, неизбежно будет часто менять свои взгляды, блуждать  в  разноголосице
мнений и противоречивых доказательств; любая перемена точки  зрения  изменит
открывающуюся  перед  ним  картину,  придаст  силу  дотоле  не   возникавшим
соображениям и будет способствовать еще большему смятению ума.
     Наоборот, те,  кто  ничего  не  проверяет  разумом,  действуют  просто.
Невежество не знает сомнений, оно  руководствуется  инстинктом,  и  в  узких
пределах скотского единообразия человеку не  грозят  никакие  неожиданности.
То, что  справедливо  по  отношению  к  отдельным  людям,  столь  же  верно,
применительно к государствам. Рассуждающее правительство, подобное здешнему,
испытывает постоянные потрясения, в  то  время  как  королевства,  где  люди
приучены не прекословить, а повиноваться, не ведают никаких перемен. Так,  в
Азии, где власть монарха зиждется на  силе  и  страхе  подданных,  изменение
системы управления - вещь совершенно неизвестная. Там  у  всех  людей  будто
один склад ума, извечное угнетение их нимало  не  смущает.  Исполнение  воли
монарха - вот их главный долг. Любая отрасль управления словно в капле  воды
отражает все государственное устройство в целом, и если один тиран низложен,
вместо него появляется  другой,  чтобы  управлять  точно  так  же,  как  его
предшественник. Англичане же не подчиняются власти,  как  покорные  овцы,  а
пытаются руководствоваться разумом и сообразуются не с волей государя,  а  с
естественными правами человека. Но то, что отстаивает у них  одно  сословие,
отвергается другим, и доводы как тех, так и других представляются достаточно
убедительными. В Азии народами управляют согласно незыблемым  обычаям,  а  в
Англии - с помощью разума, беспрестанно меняющего свой облик.
     Недостатки  азиатского  образа  управления,  опирающегося  на   обычай,
очевидны: его пороки неискоренимы, и гений в  этих  условиях  низводится  до
уровня посредственности, так как недопустимо, чтобы  более  ясный  ум  искал
средства исправить  явные  изъяны.  Но,  с  другой  стороны,  раз  их  образ
управления не меняется, то им нечего опасаться новых пороков или не