ь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Ты познакомился с этой картиной природы в ее первозданной  простоте,  а
теперь скажи, о мой досточтимый друг,  так  ли  привлекают  тебя  лишения  и
одиночество? Влечет ли тебя суровая жизнь кочевого татарина и жалеешь ли  ты
о том, что рожден среди роскоши  и  ухищрений  цивилизации?  Впрочем,  лучше
ответь мне: разве любому образу жизни не присущи свои пороки? Не правда  ли,
в странах с утонченными нравами  пороки  многочисленны,  но  зато  не  столь
ужасны, а  у  варварских  народов  они  хотя  и  уступают  числом,  но  зато
чудовищны. Вероломство и обман - это пороки цивилизованных наций, легковерие
и насилие - спутники  обитателей  пустынь.  Порождает  ли  роскошь  хотя  бы
половину тех зол, которыми  чревата  жестокость  этих  последних?  Философы,
бичующие роскошь {1}, не понимают,  каким  благом  она  оборачивается.  Они,
по-видимому, не разумеют, что ей мы обязаны большей частью не  только  наших
познаний, но и добродетелей.
     Призывы обуздывать наши желания, довольствоваться малым и удовлетворять
самые насущные телесные потребности - одно  краснобайство,  и  не  лучше  ли
находить радость  в  удовлетворении  невинных  и  разумных  желаний,  нежели
подавлять их?  Ведь  наслаждение  гораздо  приятнее  угрюмого  удовольствия,
которое доставляет мысль, что можно прожить и без наслаждения,  не  так  ли?
Чем разнообразней потребности цивилизованного человека, тем  шире  круг  его
радостей, ибо они в том и состоят, чтобы удовлетворять потребности  по  мере
их появления. А посему роскошь, умножая наши желания, умножает и возможность
достижения счастья.
     Поразмысли над историей любой страны, славной богатством и ученостью, и
ты убедишься, что не было бы там никакой учености,  не  будь  в  ней  прежде
всего роскоши, и что поэты, философы и даже славнейшие ее  мужи  -  все  это
свита, следующая за колесницей роскоши. Причина тому ясна: мы  только  тогда
стремимся к знаниям, когда они доставляют радость  нашим  чувствам.  Чувство
указывает путь, а разум объясняет то, что мы на этом пути  обретаем.  Сообщи
обитателю пустыни Гоби величину параллакса Луны, и он не извлечет  из  этого
никакой радости и только удивится тому, что кто-то не жалеет ни  трудов,  ни
золота ради столь бесполезных сведений. Но укажи, что это открытие сулит ему
осязаемые выгоды, ибо способствует мореходству, а благодаря этому он  сможет
получить платье теплее, ружье надежнее и нож острее, и он придет в  восторг,
предвкушая будущее свое благополучие. Словом, мы хотим знать только то,  чем
хотели бы владеть, и как ни порицаем мы роскошь,  она  пришпоривает  все  же
нашу пытливость и будит желание узнать еще больше.
     Роскошь  не  только  способствует  расширению  наших  познаний,  но   и
укрепляет нас в добродетели. Взгляни на смуглого дикаря,  обитателя  Тибета,
который утоляет голод плодами раскидистого  гранатового  дерева  и  обретает
кров среди его ветвей. Я согласен, что у такого существа пороков немного, но
они принадлежат к особенно гнусным. Разбой и  жестокость  в  его  глазах  не
преступление, и в сердце  его  нет  места  состраданию  и  доброте,  которые
облагораживают душу. Он ненавидит своих  врагов  и  убивает  побежденных.  С
другой стороны, просвещенные китайцы  и  цивилизованные  европейцы  способны
любить даже своих недругов. Я сам был свидетелем того, как англичане помогли
своим противникам, участь которых их соотечественники  отказались  облегчить
{2}.
     Чем богаче страна, тем, говоря  языком  политики,  крепче  сплочены  ее
граждане. Роскошь - дочь всего общества, и  человек,  склонный  к  ней,  для
обретения счастья нуждается в  услугах  тысячи  разных  мастеров,  а  посему
хорошим гражданином скорее станет тот, кто связан личным интересом с многими
соотечественниками, чем аскет, живущий особняком.
     Стало быть, как ни рассматривай мы роскошь, мы всякий раз убеждаемся  в
ее полезности - она обеспечивает  трудом  тысячи  рук,  от  природы  слишком
слабых для других более утомительных ремесел, она дает занятие многим людям,
которые иначе пребывали бы в праздности, она открывает новые пути к  счастью
без посягательств на чужое достояние. А потому у нас есть полное право взять
роскошь  под  свою  защиту;  и  поныне  непреложны   рассуждения   Конфуция,
сказавшего, что следует наслаждаться жизненными благами в той мере, в  какой
это совместимо с нашим благополучием  и  преуспеянием  других;  и  тот,  кто
открывает новое  удовольствие,  является  одним  из  самых  полезных  членов
общества.


     Письмо XII

     [Похоронные церемонии англичан. Их пристрастие к льстивым эпитафиям.}

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     От описания погребального обряда дауров, которые  почитают  себя  самым
просвещенным народом в мире, я должен перейти к описанию похоронных  обычаев
англичан, почитающих себя не менее просвещенными. Бесчисленные  церемонии  у
постели   больного   представляются   мне   неопровержимым   доказательством
испытываемого ими страха. Спроси любого англичанина, боится ли он смерти,  и
он ответит решительным "нет"; однако, понаблюдай за его поведением во  время
болезни, и увидишь, что его уверения лживы.
     Китайцы в  подобных  обстоятельствах  ведут  себя  куда  искреннее:  им
ненавистна мысль о смерти, и они  не  скрывают  своего  ужаса.  Значительную
часть жизни они посвящают  заботам  о  своих  будущих  похоронах.  Небогатый
ремесленник тратит половину своего заработка на приобретение могилы  лет  за
двадцать до того, как она может ему понадобиться, и отказывает себе в  самом
необходимом, чтобы ни в чем не нуждаться, когда  ему  уже  ничего  не  будет
нужно.
     Но кто в Англии воистину заслуживает жалости,  так  это  знатные  люди,
затем что умирают они при самых печальных обстоятельствах.  Здесь  взято  за
правило никогда не сообщать человеку,  что  дни  его  сочтены.  Посылают  за
врачом, зовут  священника,  безмолвная  торжественность  воцаряется  у  ложа
больного. Несчастный в агонии и ждет от близких  сострадания,  но  никто  не
скажет  ему  прямо,  что  он  умирает.  Если  это   человек   состоятельный,
родственники заботливо просят его, чтобы он составил  завещание  для  своего
душевного спокойствия. Затем его уговаривают допустить  к  себе  священника,
ибо того требуют приличия. Друзья  удаляются  потому  лишь,  что  им  тяжело
видеть его  страдания.  Одним  словом,  прибегают  к  тысяче  уловок,  чтобы
вынудить человека сделать то, что он и без того согласился бы сделать,  если
бы ему сказали без обиняков:
     - Сэр, ваш недуг неисцелим, так обратите же свои мысли к смерти.  Но  и
это еще не все. Комната погружена в полумрак, дом  оглашают  стенания  жены,
плач детей, рыдания слуг и  вздохи  друзей.  У  постели  больного  неотлучно
находятся священники и врачи в черном платье, и только факел тускло освещает
все вокруг. Такая мрачная торжественность устрашит  любого  храбреца.  Боясь
испугать умирающего, англичане  делают  все,  чтобы  привести  его  в  ужас.
Странными поступками оборачиваются  человеческие  предрассудки!  Так  мучить
тех, кого любишь, из ложно понятого сострадания!
     Теперь  ты  видишь,  друг  мой,  сколь   противоречив   характер   этих
островитян. Под воздействием честолюбия, жажды мести или  разочарования  они
встречают смерть с завидной отвагой: тот, кто на одре болезни  трепещет  при
виде врача, способен бесстрашно броситься на штурм вражеского  бастиона  или
хладнокровно удавиться на собственной подвязке.
     Страсть  европейцев  к  пышным  погребениям  столь  же  сильна,  как  у
китайцев. Когда умирает  лавочник,  гробовщик  подрумянивает  страшное  лицо
покойника и укладывает его получше для всеобщего обозрения; это называется у
них - прощание с покойным. Поглазеть на это печальное зрелище сбегаются  все
городские  бездельники  и  исполняются  отвращением  к  усопшему,   которого
презирали при жизни. Бывает даже, что тот, кто не пожертвовал  бы  шиллинга,
чтобы спасти самого близкого друга, завещает тысячи на  то,  чтобы  украсить
свой  разлагающийся  труп.  Мне  рассказывали  об  одном  злодее,   который,
разбогатев ценой крови, завещал, чтобы прощание с ним  было  устроено  самым
торжественным образом. Тем самым он выставил себя к позорному столбу, вместо
того чтобы незаметно кануть в забвение.
     Когда человек похоронен, возникает новая  забота:  сочинение  эпитафии.
Чем больше она льстит, тем почитается лучше.  Обычно  оказание  этой  услуги
берут на себя те родственники, которые получают львиную  долю  наследства  и
льстят в зависимости от степени своей радости. Когда читаешь эти  надгробные
жизнеописания, невольно думаешь, что смерть воистину уравнивает всех,  затем
что все без  исключения  изображаются  образцовыми  христианами,  примерными
соседями и честнейшими людьми своего времени.  На  европейском  кладбище  ты
всегда испытываешь удивление: как могло случиться, что человечество, ведущее
свой род от столь,  благородных  предков,  пало  так  низко?  Каждая  могила
взывает к вашей скорби и благоговению. Одного усопшего  эпитафия  славит  за
набожность, хотя в церкви он впервые очутился лишь покойником, второго -  за
редкий поэтический  дар,  хотя  при  жизни  он  был  известен  только  своей
глупостью, третьего -  за  удивительный  ораторский  талант,  тогда  как  он
отличался одним бесстыдством,  четвертого  -  за  ратную  доблесть,  которая
проявлялась лишь в драках с городской стражей.  А  некоторые  сами  сочиняют
себе эпитафии и взывают к  доброжелательству  прохожего.  Поистине,  каждого
человека следует смолоду учить  сочинению  собственной  эпитафии:  пусть  он
облечет ее в самые лестные выражения, а потом всей своей жизнью  постарается
ее заслужить.
     Я не успел  еще  посетить  место,  которое  называется  Вестминстерским
аббатством {1}, но собираюсь это сделать в ближайшее  время.  Там,  говорят,
посмертные почести возданы всем по  достоинству.  Там  дозволяется  хоронить
только тех, кто был украшением  рода  человеческого  или  способствовал  его
совершенствованию. А самозванцев, которые с помощью влиятельных покровителей
или денег дерзнули бы смешать свой нечестивый прах  с  останками  философов,
героев и поэтов, нет в помине.
     Лишь ревнители  добродетели  покоятся  в  этой  усыпальнице.  Забота  о
гробницах  вверена  нескольким  почтенным  священникам.  Они  неподкупны,  и
никогда не стирали с  плит  достойные  имена,  чтобы  освободить  место  для
сомнительных претендентов, никогда  не  оскверняли  священные  стены  ложным
великолепием, которого потомство не признает или устыдится.
     Я всегда считал, что  воздаяние  подобных  посмертных  почестей  должно
брать на себя государство, не препоручая их священникам, будь они даже самые
уважаемые люди.  Но  достойные  дела  этих  духовных  лиц,  их  бескорыстное
служение отечеству, в чем я вскоре сам сумею удостовериться, рассеивают  мои
предубеждения. Известно, что у  спартанцев  и  персов  погребальные  почести
связывались с политическими целями: они воздавались только тем, кто  пал  на
поле брани, защищая родину. Так надгробие стало  знаком  истинного  отличия:
оно удесятеряло ратную доблесть героя - ведь тот сражается  бесстрашно,  кто
сражается лишь затем, чтобы обрести могилу.
     Прощай.


     Письмо XIII

     [Описание Вестминстерского аббатства.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Я только что  вернулся  из  Вестминстерского  аббатства,  где  покоятся
философы, герои и короли Англии. Как грустно  читать  надписи  на  плитах  и
сознавать, что под ними лежат благородные останки великих  людей!  Представь
себе храм, отмеченный печатью древности, торжественный, как священный обряд,
разубранный с варварской  расточительностью,  тусклые  окна,  темные  своды,
длинные ряды колонн, украшенных  резьбой,  и  ты  поймешь,  какой  трепет  я
испытал там в первую минуту.  Я  стоял  посреди  храма  и  обводил  взглядом
испещренные надписями стены, подле которых возвышались  статуи  и  памятники
умершим.
     - Увы, - сказал я себе, - ничтожные  дети  праха  уносят  гордыню  и  в
могилу! При всей моей незначительности сегодня я  выше  любого  погребенного
героя. Они трудились свой недолгий век ради преходящего бессмертия и в конце
концов сокрылись в могиле, где нет у них иной свиты, кроме  червей,  и  иных
льстецов, кроме эпитафии.
     Пока я предавался этим размышлениям, ко мне подошел господин  в  черном
платье и, угадав, что я чужестранец, учтиво вызвался быть моим проводником в
храме.
     - Если какой-нибудь памятник, - сказал он, - в особенности заинтересует
вас, я постараюсь удовлетворить ваше любопытство.
     Я поблагодарил его за любезность и прибавил,  что  пришел  сюда  затем,
чтобы посмотреть сколь проницательно, мудро и справедливо англичане  воздают
почести усопшим соотечественникам.
     - Такие свидетельства признания, если пользоваться ими должным образом,
- продолжал я, -  а  хвала  покойникам  никак  повредить  не  может,  -  без
сомнения, будут  вдохновлять  тех,  кто  созерцает  их  ныне.  Долг  каждого
разумного правительства обратить эти  гордые  памятники  себе  на  пользу  и
черпать силу в  человеческой  слабости.  Если  лишь  воистину  великие  люди
покоятся в сей несравненной усыпальнице, такой храм  может  преподать  живым
превосходный нравственный урок и пробудить в них благороднейшее  честолюбие.
Я слыхал, что здесь погребают только тех, кто был  отмечен  самыми  высокими
достоинствами.
     Заметив,  однако,  что  господин  в  черном  слушает   меня   с   явным
нетерпением, я прервал свою речь, и мы принялись осматривать храм,  переходя
от памятника к памятнику.
     Поскольку  наш  взор,  как  правило,  привлекают  наиболее   прекрасные
предметы,  меня   особенно   заинтересовало   надгробие   красоты   поистине
удивительной.
     - Очевидно, перед нами  гробница  человека  знаменитого?  -  спросил  я
своего  провожатого.  -  Судя  по  тому,   как   мастерски   выполнено   это
величественное надгробие, под ним, наверное, покоится король, спасший страну
от гибели, или законодатель, который положил конец междоусобице  и  утвердил
справедливый порядок?
     - Совсем не нужно иметь столько достоинств, - с усмешкой  возразил  мой
спутник, - чтобы  получить  здесь  прекрасный  памятник.  Вполне  достаточно
заслуг и поскромнее.
     - Неужели? Тогда, вероятно, надо выиграть два-три  сражения  или  взять
десяток городов?
     - Выигранные сражения или взятые города, - заметил господин в черном, -
вещь недурная, но и тот, кто за всю свою жизнь не бывал ни в одном  сражении
и не участвовал ни в одной осаде, тоже может получить прекрасный памятник.
     - Тогда, очевидно, это памятник поэту, одному из тех, кто  блеском  ума
снискал себе бессмертие?
     - Нет, сударь, - ответствовал  мой  провожатый,  -  тот,  кто  покоится
здесь, стихов никогда не писал и презирал ум в других, поскольку сам был его
лишен.
     -  Помилуйте,  -  вскричал  я  с  сердцем,  -  чем  же  тогда  знаменит
погребенный здесь великий человек?
     - Знаменит? - переспросил  мой  собеседник.  -  Если  вам,  сударь,  не
терпится узнать, то сей усопший джентльмен очень знаменит: он знаменит  тем,
что похоронен в Вестминстерском аббатстве.
     - Но, во имя всего святого, как он сюда попал? Не подкупом  же  добился
он места у тех, кто блюдет этот  храм,  и  не  стыдно  ли  ему  пребывать  в
обществе, в котором даже незаурядные заслуги кажутся ничтожными?
     - Полагают, - ответил господин в черном,  -  что  этот  джентльмен  был
богат, а друзья, как водится в подобных случаях, убедили его, что он великий
человек. Он охотно им поверил, а те, чьим заботам вверен этот  храм,  охотно
поверили ему, благо такой самообман был им полезен, и вот покойный  заплатил
за отличный памятник,  а  ваятель  превосходно  его  выполнил.  Впрочем,  не
думайте, что этот джентльмен здесь одинок, в соборе найдется немало  господ,
которых великие люди при жизни ненавидели и сторонились, но которые, тем  не
менее, пробрались сюда с твердым намерением попасть в их  общество  хотя  бы
после смерти.
     Тем временем мы приблизились к особой части храма.
     - Здесь, - сказал мой новый знакомый, показав пальцем, - уголок  поэтов
{1}. Тут вы видите памятник Шекспиру, Мильтону {2}, Прайору {3}  и  Драйтону
{4}.
     - О Драйтоне я впервые слышу, - признался я, - но  мне  рассказывали  о
некоем Попе {5}. Его могила тоже здесь?
     - Нет, еще не приспело время, - ответил мой вожатый. - Надо  подождать:
он ведь не так давно умер, и ненависть к нему еще не остыла.
     - Как странно! - воскликнул я. - Ненавидеть человека, посвятившего  всю
жизнь тому, чтобы развлекать и наставлять своих соотечественников!
     -  Потому-то  его  и   ненавидят!   Есть   люди,   которые   называются
обозревателями книжных новинок. Они следят за тем,  что  происходит  в  мире
изящной словесности, и с помощью газет создают литературные  репутаций.  Они
несколько похожи на евнухов в серале, которые  сами  не  способны  доставить
наслаждение и не допускают туда тех, кто от них  отличен.  Эти  обозреватели
только  и  делают,  что  кричат  "тупица!"   и   "щелкопер!",   расхваливают
покойников, поносят живых, снисходительно  признают  за  настоящим  талантом
кое-какие  способности,  превозносят  десяток   болванов,   чтобы   прослыть
беспристрастными, и чернят частную жизнь тех, чьи  сочинения  они  бессильны
опорочить.  Обычно  эти   негодяи   состоят   на   жаловании   у   корыстных
книготорговцев, а еще чаще сами книготорговцы берутся за эту грязную работу,
потому что ничего, кроме брани и глупости, тут не требуется.  Любой  поэт  с
талантом непременно обретает подобных недругов. И, как он  ни  презирает  их
злобу, им все же удается отравить  его  существование,  так  что  погоня  за
призрачной славой оборачивается подлинными муками {6}.
     - Неужели таков удел всех погребенных здесь поэтов? - изумился я.
     - Да, этого, к сожалению, не  избежал  ни  один,  кроме  счастливчиков,
родившихся мандаринами. Если они богаты, то могут купить  похвалу  продажных
критиков, равно как и монумент в этом храме.
     - Но разве нет, как у нас в Китае, людей, которые, отличаясь изысканным
вкусом, покровительствуют таланту и пресекают происки бездарных завистников?
     - Их довольно много, - последовал ответ, - но, увы, сударь, эти книжные
обозреватели вьются вокруг меценатов и выдают  себя  за  сочинителей,  а  те
слишком ленивы, чтобы  докапываться  до  истины.  И  вот  за  столом  такого
мандарина не находится места для поэтов, а  заслуженное  ими  вознаграждение
достается их врагам, пирующим в его доме.
     Покинув эту часть храма, мы направились к железной двери, которая,  как
пояснил мой спутник, ведет в усыпальницу  королей  {7}.  Я,  разумеется,  не
мешкая, поспешил туда и хотел было войти, как вдруг привратник, загородивший
мне  дорогу,  потребовал  плату  за  вход.  Возмущенный   его   словами,   я
полюбопытствовал,  не  ярмарочный  ли  это  балаган,  не  позорит  ли  такое
корыстолюбие Англию и не прибавится ли ей славы, если она откроет  обозрению
древности и величавые памятники старины,  не  облагая  налогом  человеческую
любознательность, которая служит к ее же славе.
     - Может, все, что вы говорите,  справедливо,  -  сказал  привратник,  -
потому что я ничего не понял, а три пенса вам все-таки  придется  заплатить.
Посудите сами: свою должность я принял от  одного  человека,  а  ему  ее  за
хорошую плату уступил другой, тот же связан с третьим, который  откупил  эту
должность у тех, кто ведает храмом, и нам всем нужно кормиться.
     Уплатив  за  вход,  я  надеялся  увидеть   что-нибудь   необыкновенное,
поскольку то, ч