ь,  пожелавшая  узнать,
отчего задержались дочери. Они поведали ей обо всем  случившемся  и  описали
чудовище, которое им удалось поймать.  Пожилая  дама  была  одной  из  самых
проницательных женщин на свете: ее прозвали синеглазой царицей, ибо в юности
она постоянно  расхаживала  с  синяками  под  глазами,  так  как,  будучи  в
подпитии, проявляла склонность к кулачному бою.
     - Увы, дети мои, - вскричала она, - что вы наделали! Рыба,  которую  вы
поймали, зовется мужчиной. Это одно из самых  кротких  домашних  животных  в
мире. Как славно оно резвилось бы в саду и веселило бы нас куда больше белок
и обезьян.
     - Ну, в таком случае, - сказала юная кокетка,  -  попробуем  снова  его
поймать. Ставлю три зубочистки против фунта нюхательного табаку, что  поймаю
его, когда захочу.
     И вот они снова забросили  удочку,  но,  несмотря  на  все  старания  и
ухищрения,  так  больше  и  не  поймали   искателя   жемчуга.   Одинокие   и
разочарованные, они много лет безуспешно удили рыбу, пока  наконец  божество
этого острова не сжалилось над их несчастьем и  не  превратило  недотрогу  в
креветку, а кокетку в устрицу.
     Прощай!


     Письмо LXXXIX

     [Нелепость увлечения ученых мужей предметами древними или
     бесполезными.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Как меня забавляют, дорогой Фум Хоум, труды некоторых  здешних  ученых.
Один сочиняет фолиант  об  анатомическом  строении  гусеницы,  другой  пишет
толстенный том о рисунке на крыле бабочки, третий разглядит крохотный мир на
листочке персикового дерева и напечатает книгу, где рассказывает о том,  что
читатель собственными глазами мог бы разглядеть в две минуты,  будь  у  него
микроскоп.
     Я постоянно сравниваю разум таких людей с их очками. Поле зрения их так
мало,  что  позволяет  охватить  целиком  лишь  мельчайшие   предметы.   Они
рассматривают природу  по  частям:  сначала  хоботок,  потом  щупики,  потом
щетинку блохи. Вот полип собирается позавтракать червяком, а ну-ка придержим
его, да посмотрим, сколько времени он  может  прожить  без  пищи,  а  теперь
вывернем его наизнанку,  вот  он  заболел  и  гибнет.  Так  они  корпят  над
пустяками, занимаясь только опытами и не делая  никаких  обобщений,  а  ведь
только обобщения расширяют  знания.  В  конце  концов  их  мысли,  постоянно
занятые ничтожными предметами, укорачиваются до столь же крохотных размеров,
и самого мельчайшего вопроса бывает довольно, чтобы поглотить  все  силы  их
разума.
     Тем не менее, друг мой, как ни смешны эти люди в глазах  света,  каждый
пользуется почетом и  уважением  у  себе  подобных.  У  них  есть  залы  для
заседаний, где один выставляет на всеобщее обозрение какую-нибудь раковину и
удостаивается  похвал  присутствующих,  другой  приносит  особый  состав   и
показывает ряд опытов, которые заканчиваются ничем,  и  удаляется  под  гром
рукоплесканий. Третий сообщает об очень важном открытии доселе  неизвестного
процесса в скелете крота, и счастливца признают точным и  проницательным,  а
четвертый, истинный баловень судьбы, маринует в  банках  со  спиртом  всяких
уродцев и обретает славу великого ученого.
     Труды этих людей предназначаются не для того, чтобы  развлечь  публику,
но друг другу в поучение. Мир не становится ни мудрее, ни лучше, узнав,  чем
питается такое-то насекомое и что оно служит пищей другому, которое  в  свой
черед пожирается третьим. И  все-таки  есть  люди,  которые  посвятили  себя
изучению подобного вздора и говорят о нем с восхищением. Они находят в  этом
занятии  такое  же  удовольствие,  какое  испытывают  те,  кто  целый   день
просиживает над решением загадок или распутыванием детских головоломок.
     Однако из всех ученых наиболее нелепы те, кто, изучая седую  древность,
становятся рабами своей страсти. Скудость письменных свидетельств они обычно
восполняют  собственными  домыслами,  а  затем  начинают  свято   верить   в
истинность предположений, в которых первоначально даже сами видели лишь игру
фантазии.
     Европейцы  немало  наслышаны  о  китайской   империи,   однако   о   ее
цивилизации, ремеслах,  торговле,  законах  и  нравах  им  почти  ничего  не
известно, И сейчас на складах их купцов, ведущих торговлю с Индией, хранится
множество утвари, растений, минералов и  механизмов,  пользоваться  которыми
они не умеют и не в силах даже приблизительно догадаться о их назначении.  И
вот, хотя народ  этого  ничего  толком  не  знает  даже  о  нынешнем  Китае,
философы, о которых я говорил, завели долгий,  утомительный  и  высокоученый
спор о том,  каким  был  Китай  две  тысячи  лет  тому  назад.  Даже  сейчас
благополучие Европы и благоденствие Китая никак друг от друга не зависят, но
две тысячи лет назад между  ними  и  вовсе  не  было  связи.  Однако  ученые
исследуют этот вопрос, блуждая по лабиринтам древности. И хотя от  той  поры
не осталось ни росы, ни запаха  ветра  и  ни  единой  приметы,  направляющей
сомнительные  поиски,  они,  руководствуясь  смутными  догадками,  идут   по
несуществующему следу и усердно продолжают гоняться за призраком.  При  этом
каждый предпочитает держаться своего  пути.  Один,  например  {1},  уверяет,
будто Китай населили выходцы из Египта. Сезострис, заявляет  он,  достиг  со
своими войсками Ганга, И коль скоро он зашел так далеко, то мог добраться  и
до самого Китая, до которого оставалась какая-нибудь тысяча миль. А если мог
добраться, то, следовательно,  добрался,  и  Китай,  следовательно,  не  был
населен до его появления. Следовательно, он его и  населил.  Кроме  того,  у
египтян есть пирамиды, а у китайцев фарфоровая башня.  Египтяне  обыкновенно
по празднествам теплили свечи, китайцы в дни торжеств зажигают  фонарики.  У
египтян есть своя великая река, а у китайцев - своя. Но самым неопровержимым
доказательством является то, что древние правители  Китая  и  Египта  носили
одинаковые имена. Император Ки {2} это несомненно фараон Ахтой  {3}  -  ведь
стоит вместо _К_ поставить _А_, а вместо _и_ поставить _хтой_, и мы  получим
имя _Ахтой_. С такой же легкостью можно доказать, что Мен {4} и император Юй
{5} - одно и то же лицо. Стало быть, китайцы - это выходцы из Египта.
     Но другой ученый муж не согласен с  вышеизложенным:  он  полагает,  что
Китай - колония, которую основал Ной {6} сразу после потопа.  Это  явствует,
прежде всего, из  огромного  сходства  между  именами  основателя  китайской
империи Фу Си {7} и Ноя, спасителя человечества, так, как их пишут англичане
- Noah, Fohi. И правда, в том и другом  по  четыре  буквы,  причем  разнятся
только две. К тому же, согласно китайской хронике, у Фу Си не было  отца;  у
Ноя, судя по библии европейцев, отец был, но поскольку он наверное утонул во
время  потопа,  то  можно  счесть,  что  и  У  Ноя  отца  как  бы  не  было.
Следовательно, Ной и Фу Си - одно лицо. Сразу после потопа  землю  покрывала
грязь, а раз ее покрывала грязь, то грязь эта должна была высохнуть, а  если
она высохла, то покрылась зеленью, и  по  этой  прекрасной  дороге  Ной  мог
убежать от своих дурных детей, а раз мог, то, следовательно, он и убежал  от
них и ради развлечения проделал путь в две тысячи миль. Следовательно, Ной и
Фу Си - одно лицо.
     Другая  ученая  секта,  а  все  они,  надобно  заметить,  слывут  среди
непосвященных великими учеными, утверждает, что китайцы ведут свое начало не
от колонии Сезостриса и не от Ноя, а от Магога,  Мешеха  и  Фувала  {8},  и,
следовательно, Сезострис, Ной и Фу Си - это совсем не одно и то же.
     Вот так-то, друг мой, праздность  напускает  на  себя  глубокомысленный
вид, и, размахивая погремушкой, с младенческим  бессмыслием  требует,  чтобы
мир в восхищении взирал на нее, и называет  это  глупое  времяпрепровождение
философией и ученостью.
     Прощай!


     Письмо ХС

     [Подверженность англичан сплину.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Когда мужчины этой  страны  достигают  тридцати  лет,  они  каждый  год
уединяются, чтобы предаться сплину. Простолюдины, не  располагающие  мягкими
подушками, пуховиками и покойными креслами,  вынуждены  лечить  свою  хандру
пьянством, безделием и злостью. Когда  они  в  таком  настроении,  чужеземцу
лучше не попадаться им навстречу, иначе его длинному подбородку, поношенному
кафтану или плоской шляпе нечего ждать  пощады.  Если  же  чужеземец  им  не
встретится, они довольствуются дракой с себе подобными.
     Богатые, как более чувствительные, испытывают  более  сильные  приступы
этого недуга. Однако если бедняки в таком случае преисполняются дерзости, то
эти, напротив, утрачивают твердость духа.  И  вот  генерал,  который,  когда
здоров, смело стоит под градом ядер, во время припадка боится задуть  свечу,
а адмирал, встречавший, не моргнув, бортовой залп, все дни напролет сидит  в
спальне, нахлобучив на себя два ночных колпака, и вздрагивает  при  малейшем
сквозняке, так что лишь черная борода да насупленные брови отличают  его  от
супруги.
     В загородных поместьях эта болезнь  чаще  поражает  прекрасный  пол,  в
городах же она особенно опасна для мужчин. Дама, годами чахнувшая в сельском
уединении среди воркующих горлинок  и  тоскующих  соловьев,  вновь  обретает
былую живость, проведя одну ночь в  городе  за  карточным  столом.  Зато  ее
супруг,  который  в  деревне  отличался  завидным  здоровьем,   охотился   и
напивался, в городе томится хандрой в той же мере, в  какой  к  его  супруге
возвращается веселость духа. Приехав в Лондон,  они  обмениваются  недугами.
Из-за ее званых вечеров и пикников он надевает меховой колпак  и  фланелевый
набрюшник точь-в-точь, как индеец,  который,  когда  его  жена  благополучно
разрешится от бремени, дозволяет ей хлопотать по хозяйству, а сам вместо нее
ложится в постель принимать поздравления и соболезнования.
     Но те, кто постоянно живет в городе, обязаны этим недугом прежде  всего
погоде. Трудно  описать,  что  может  натворить  восточный  ветер.  Известны
случаи, когда он превращал светскую даму в кушетку, олдермена - в пирожное с
заварным кремом, а  вершителя  правосудия  -  в  крысоловку.  Даже  философы
становятся жертвой его воздействия. Поэтов он нередко превращает  в  детскую
погремушку, а сенатора-патриота - в буфетный столик.
     На днях я отправился с визитом к господину в черном и вошел  к  нему  в
дом в том приятном расположении духа, которое всегда рождает  уверенность  в
радушном приеме. Открыв дверь,  я  увидел,  что  мой  приятель  в  халате  и
байковом ночном колпаке с  самым  унылым  видом  усердно  учится  играть  на
флейте. Мне показалось весьма нелепым, что  человек  на  склоне  лет  тратит
попусту здоровье и  душевные  силы,  будучи  кроме  того  от  природы  лишен
музыкальных способностей, поэтому я решил спросить, зачем ему, человеку  уже
немолодому, понадобилось учиться играть на столь трудном инструменте. Но  он
даже не ответил и, не отнимая флейты от губ, лишь  некоторое  время  сердито
смотрел на  меня,  вздыхал,  а  затем  вновь  принялся  дудеть  свои  гаммы.
Исторгнув из флейты несколько самых унылых звуков, он,  наконец,  повернулся
ко мне и осведомился,  не  кажется  ли  мне,  что  за  два  дня  он  добился
поразительных успехов.
     - Как видите, - продолжал он, - у меня уже недурной амбушюр {1}, а  что
до пальцев, то мой учитель уверяет, что через несколько уроков  они  обретут
нужную гибкость.
     Столь неуместные притязания меня настолько изумили, что я не знал,  что
и сказать. Впрочем, причина всех этих нелепостей скоро мне стала  ясна:  мой
друг находился во власти сплина, и, к несчастью, его минутной прихотью стала
игра на флейте.
     Желая незаметно рассеять его мрачное настроение, я  принялся  притворно
поддакивать ему и пустился рассуждать о разных невеселых материях, с помощью
чего философы нередко избавляются от хандры, заразив ею других. Я говорил  о
том, что человек несчастен в этой жизни, что благополучие одних зиждется  на
страданиях других и что мир устроен ужасно:  горемыки  чахнут  под  бременем
бедствий, а мошенники благоденствуют в роскоши,  я  обличал  бесчеловечность
богача, неблагодарность нищих, лживость цивилизованных  людей  и  жестокость
невежественных. И в конце концов я помог  ему  вновь  обрести  безмятежность
духа, вместе с ним посетовав о горестном уделе человека.
     - Как-то вечером, - поведал мой друг, - сидя в одиночестве у камина,  я
случайно заглянул в правдивый рассказ о  людях,  которых  называют  "ловцами
воров" {2}. Я прочел о гнусных жестокостях, совершенных этими ненавистниками
рода человеческого, об их притворной дружбе  с  теми,  кого  они  собирались
предать, о том, как они подстрекали тех на грабеж,  а  затем  отправляли  на
виселицу.
     Временами, не в силах продолжать чтение, я восклицал: "И это  -  люди!"
Как я узнал из дальнейшего, они много лет жили  этим  постыдным  ремеслом  и
обогащались ценой крови. "Как! - снова восклицал я. - И я принужден  жить  в
таком мире и называть  таких  людей  братьями!"  Я  прочел,  что  тот  самый
человек, который вел осужденного бедняка к виселице, обрек его на казнь, дав
под присягой лживые показания. "И у этого клятвопреступника, -  думал  я,  -
такой же нос, такие же губы,  руки  и  глаза,  как  у  Ньютона!"  Наконец  я
добрался до описания того, как обыскивали несчастного, укравшего у одного из
ловцов полкроны. Им было известно, что кроме этой монеты у него ничего  нет,
и после долгого обыска, который, как они знали, окажется бесплодным, отобрав
полкроны, один из негодяев с  притворным  состраданием  воскликнул:  "Полно!
Оставим бедняге все остальное. Ему это пригодится в Ньюгейте  {3},  куда  мы
его посылаем!" Такой преступности и лицемерия терпеть я более не  мог  и,  в
ярости  отбросив  прочь  книгу,  я  проникся  отвращением  к   человечеству.
Несколько минут я сидел молча, но вскоре меня  стало  раздражать  громкое  и
назойливое тиканье часов. Я тотчас  убрал  их  подальше  и  попытался  вновь
обрести спокойствие духа. Но вскоре меня привел в раздраженье ночной сторож.
Не успел я прийти в себя, как мой душевный покой нарушил  ветер,  свистевший
за  окном.  А  когда  ветер   утих,   я   стал   прислушиваться   к   шороху
жуков-точильщиков в дубовых панелях. И тогда я понял, что  утратил  душевное
равновесие. Я пробовал найти опору в философии и доводах разума,  но  как  я
мог сопротивляться или нанести ответный  удар,  если  не  видел  ни  единого
врага? Мне не грозила никакая беда, мне нечего было опасаться, и все-таки  я
чувствовал себя несчастным. Утром,  желая  рассеяться  и  унять  тревогу,  я
принялся ходить из  кофейни  в  кофейню,  но  скоро  заметил,  что  знакомые
тяготятся мной, а  остальные  смеются.  Тогда  я  пробовал  заглушить  тоску
танцами, фехтованием и верховой ездой. Решал геометрические задачи,  вырезал
крышечки к курительной трубке, сочинял стихи и вырезал узоры из бумаги...  В
конце концов я занялся музыкой и убедился, что усердные занятия ею,  если  и
не приносят исцеления, то, по крайней мере, умеряют все тревоги.
     Прощай!


     Письмо XCI

     [Влияние почвы и климата на характер и склонности англичан.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Есть свое удовольствие в размышлениях о том, как влияют почва и  климат
на людские нравы, на животных и растения различных стран.  На  животных  это
влияние сказывается более заметно, нежели на человеке, а  на  растительности
особенно отчетливо.  Бывает,  что  растения,  ядовитые  у  себя  на  родине,
утрачивают  вредоносные  свойства,  оказавшись  за  морем.  В  Македонии,  к
примеру, водятся такие безвредные змеи, что с ними  играют  дети  {1},  а  в
некоторых областях Феса {2}, говорят, водятся  львы,  до  того  робкие,  что
женщины способны криком отогнать их, хотя они ходят стаями.
     Но нет другой страны, где влияние почвы и климата проявлялось бы  столь
явно, как в Англии. Та же скрытая причина, которая придает задору собакам  и
петухам, наделяет здешних мужчин бешеным нравом. Впрочем, он  здесь  главным
образом присущ простолюдинам.  Люди  образованные  повсюду  похожи  друг  на
друга. Но, подобно тому, как об особенностях климата и почвы следует  судить
по плодам невозделанной природы, дух народа следует изучать  на  его  грубых
непросвещенных сынах. Английский простолюдин отличается от себе подобных  во
всем мире гордостью, нетерпеливостью и особой твердостью духа.
     Пожалуй, нет свойств, которые лучше поддавались, бы полировке, и, когда
к ним добавляется  благовоспитанность  и  умение  сдерживаться,  все  вместе
создает замечательный характер;  утонченный  и  величественный,  радушный  и
искренний. Таковы, как правило, лучшие из англичан. Но те, кто  прозябает  в
первобытной грубости, менее любого другого народа  под  солнцем  пригодны  к
общению с себе подобными.
     Бедняки, правда, всюду обходятся друг с  другом  без  особой  нежности.
Собственные горести занимают их мысли, и, возможно, они не слишком щедры  на
сочувствие оттого, что  не  находят  его  в  других.  Но  в  Англии  бедняки
обходятся друг с другом с такой свирепой  враждебностью,  точно  с  рождения
ведут непрерывную войну. Если, скажем, в Китае в узком  переулке  встретятся
два носильщика, они снимут поклажу, принесут взаимные извинения за невольную
заминку и на коленях попросят друг у друга прощения {3}. Когда  же  двум  их
собратьям по ремеслу случается столкнуться в Англии, они поначалу  бранятся,
а потом вступают в драку. Казалось бы, им  довольно  несчастий  от  нужды  и
тяжкого труда, и незачем усугублять эти беды враждой, но, по-видимому, такие
мысли даже не приходят им в голову.
     Однако эта нелепость искупается тем, что в большинстве своем  эти  люди
великодушны, смелы, предприимчивы. От малейшей обиды они теряют  власть  над
собой, но сносят тягчайшие испытания с удивительной стойкостью. Они  не  раз
доказывали, что способны перенести такие невзгоды, которые оказались  бы  не
по силам другим народам. Очутившись по воле случая на пустынном острове, они
выказывают  невиданное  упорство  в  борьбе  с  опасностями,  а   попав   за
преступление в тюрьму, прилагают больше усилий освободиться оттуда, чем  кто
бы то ни было. Особая прочность английских тюрем  сравнительно  с  подобными
сооружениями в любом другом месте свидетельствует о настойчивости  англичан.
Самые крепкие тюрьмы, какие я видел в других странах, не сумели бы  обуздать
неукротимый дух англичанина. Одним словом,  все  то,  что  в  силах  сделать
человек в минуту крайней  опасности,  англичанин  сделает.  Его  добродетели
словно дремлют в тихую погоду и просыпаются лишь тогда, когда  им  предстоит
помериться силами с родственной им бурей.
     Но лучшей похвалой этому народу служит  великодушие  его  преступников,
милосердие воров и грабителей с большой дороги. Пожалуй, ни  один  народ  не
может похвастать примерами того, как разбойники  и  в  беззаконии  сохраняют
сострадание, показывая, что знают меру  и  в  злодеяниях,  и  даже  в  самих
преступлениях можно заметить след неугасшей совести. В любой стране грабеж и
убийство почти всегда сопутствуют друг другу. Здесь же это  случается  очень
редко и то лишь при опрометчивом сопротивлении или погоне. В других  странах
бандиты безжалостны, здесь же разбойник с большой дороги  или  грабитель  во
всяком случае ведут  себя  благородно  с  собратьями  по  ремеслу.  Поэтому,
основывая свое суждение об англичанах  на  примере  добродетелей  и  пороков
простонародья, я говорю, что их недостатки сразу же очевидны  чужеземцу,  но
достоинства способен разглядеть лишь испытующий взор философа.
     На первых порах иностранцев возмущает дерзость этих людей,  которые  на
улицах осмеивают и оскорбляют их, не оказывают им обычных в  др