илование отправляют с самым быстрым вестником. Если пятеро сыновей одного
отца вместе совершили преступление, одного  из  них  прощают,  дабы  род  не
прервался и было кому ухаживать за престарелыми родителями.
     Английским законам тоже  не  чужд  дух  милосердия,  хотя  некоторые  в
заблуждении  и  пытаются  его  подавить.  Законы,  однако,  неохотно  карают
нарушителя и не  позволяют  блюстителям  правосудия  наказывать  не  в  меру
строго. При аресте должника возбраняется прибегать к оружию,  ночной  страже
дозволяется обуздывать пьяных горожан лишь с помощью дубинки.  Правосудие  в
подобных случаях точно прячет свою суровость и оставляет некоторые проступки
вовсе без наказания, лишь бы не покарать за них чересчур сурово.
     Англичанин может гордиться не только тем,  что  над  ним  властны  одни
законы, но и тем, что законы эти смягчает  милосердие.  Страна,  где  законы
суровы и соблюдаются неукоснительно, как, скажем, в Японии, оказывается  под
игом самой ужасной тирании. Монарх-тиран обычно страшен  только  для  знати,
бесчисленные же уголовные законы сокрушают своими жерновами все сословия, но
особенно тех, кто вовсе беззащитен, то есть бедняков.
     Бывает, что народ попадает в рабство к им же учрежденным  законам,  как
то случилось с афинянами при Драконте {1}. "Все, очевидно, началось с  того,
- пишет историк, -  что  хитрые  преступники  пытались  обойти  существующие
законы: их злоумышления явились  причиной  появления  нового,  направленного
против них закона. Но та же хитрость, которая помогала им  обходить  прежние
установления, учила их, как обойти и новые. Они изобретали новые  уловки,  и
правосудие  отвечало  новыми  законами,  но  преступники   по-прежнему   его
опережали.  Если  какие-нибудь  действия  объявлялись  преступными,  негодяй
переставал их совершать и придумывал еще что-то, пока не наказуемое законом.
Словом,  те,  против  кого  вводился  закон,  оставались  безнаказанными,  а
карающая рука правосудия настигала лишь тех, кто был  глупее.  Тем  временем
уголовные законы все множились, и уже  по  всей  стране  трудно  было  найти
человека, который когда-нибудь не нарушил бы невольно тот или иной из них, а
потому в любую минуту мог быть беспощадно предан суду".  На  деле  уголовные
законы вместо того, чтобы предотвращать преступление, применяются лишь после
того, как оно совершено, и вместо того,  чтобы  положить  конец  злодеяниям,
лишь умножают их, побуждая искать новые уловки, чтобы избежать наказания.
     Посему подобные законы напоминают мне  телохранителей,  которых  подчас
приставляют к государям-данникам якобы  для  того,  чтобы  оберегать  их  от
опасности, но на деле для того, чтобы они ежечасно чувствовали,  что  они  -
пленники.
     Правда, уголовные законы обеспечивают неприкосновенность  собственности
в государстве, но в той же мере делают более  неверной  личную  безопасность
гражданина. Ведь будь закон трижды  полезен  и  беспристрастен,  он  нередко
оборачивается  несправедливостью.  Так,  справедливое  применение  закона  о
смертной  казни  за  воровство  лишь  оберегает  наше  имущество,  но   если
лицеприятный или невежественный судья  выносит  неправый  приговор,  тот  же
самый закон посягает на нашу жизнь,  затем  что  казнь  невинного  причиняет
ущерб всему обществу. Следовательно, если ради сбережения  имущества  одного
человека я издал закон, который может отнять жизнь  у  другого  человека,  в
этом случае я ради достижения ничтожного блага  буду  повинен  в  совершении
гораздо большего зла; и, дабы общество беспрепятственно владело безделкой, я
подвергну страшной опасности истинную драгоценность. В  подтверждение  этого
можно  сослаться  на  опыт  любого  века.  Не  существовало   закона   более
справедливого,  чем  lesae  majestatis  {Закон  об  оскорблении   величества
(лат.).}, который был учрежден, когда Римом правили императоры. И  разве  не
разумно было его  требование  изобличать  я  карать  любые  заговоры  против
императорской власти? Но сколько чудовищных  преступлений  повлек  за  собой
этот закон: ссылки, удушения, отравления чуть не в каждом знатном семействе.
И притом все делалось законным путем: преступника судили и  лишали  жизни  в
присутствии многих свидетелей.
     И  так  всегда  будет  там,  где  кары  многочисленны  и  применяет  их
нерешительный и, главное, состоящий на  жалованье  судья.  Подобный  человек
радуется умножению уголовных законов, ибо каждый из них он при случае  может
обратить в орудие вымогательства. В таких  руках  чем  больше  законов,  тем
больше возможностей не творить справедливость, но удовлетворять алчность.
     Получающий жалованье судья, вознаграждение которого зависит не  от  его
честности,  а  от  числа  им  осужденных,  должен   отличаться   безупречной
добродетелью, иначе он будет склонен к жестокости. Когда же  судья  вступает
на путь неправосудности, уже невозможно предсказать,  как  далеко  он  может
зайти. Говорят, что гиена по природе не  кровожадна,  но  стоит  ей  однажды
отведать человеческого мяса, и никакой лесной хищник не сравнится  с  ней  в
прожорливости, а ее добычей  теперь  становится  только  человек.  Корыстный
судья воистину гиена в образе человеческом. Начав с тайного глотка,  он  уже
закусывает  в  дружеской  компании,  а  обедает  на  людях,  затем  начинает
обжираться и, наконец, принимается сосать кровь, как вампир.
     Не таким рукам следует вверять правосудие, но тем, кто умеет не  только
карать, но и миловать. Мудро поступил некогда император  Наньфу  {2},  когда
ему сообщили, что его враги подняли мятеж в одной из дальних провинций.
     - Следуйте за мной, друзья мои, - сказал император, - и я  обещаю,  что
мы скоро истребим недругов.
     Он тотчас выступил в поход, и при его  приближении  восставшие  сложили
оружие. Все ожидали, что император жестоко расправится с мятежниками, и были
изумлены, убедившись, что с пленными обращаются мягко и человеколюбиво.
     - Неужели вы так  выполняете  свое  обещание?  -  вскричал  его  первый
министр. - Ведь вы дали царское слово уничтожить своих врагов, а  теперь  не
только помиловали их, но некоторых еще и обласкали!
     - Я обещал уничтожить врагов, - ответил  великодушный  император,  -  и
сдержал свое слово; вы сами можете убедиться, что они больше не враги мне! Я
обратил их в своих друзей.
     Действуй такой способ безотказно, он стал  бы  самым  верным  средством
уничтожения врагов государства.  И  как  было  бы  хорошо,  если  бы  всегда
удавалось  поддерживать  общественный  порядок  одними  только  наградами  и
милосердием. Но коль скоро наказания все же необходимы, следует  сделать  их
более устрашающими, применяя их лишь изредка. Пусть правосудие обнажает свой
меч в устрашение, а не для отмщения.


     Письмо LXXXI

     [Осмеяние дамских шлейфов.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     До сих пор я еще не описал тебе английских дам так  подробно  и  полно,
как следовало бы. Женщин, друг мой, трудно постичь даже в Китае, так чего же
мог я ждать в стране, где их все признают загадкой и где я чужестранец.
     По правде сказать, я не решался приступить к их описанию из боязни, что
они претерпят какое-нибудь новое превращение, прежде чем это описание  будет
завершено, и нарисованный мной портрет устареет  прежде,  чем  увидит  свет.
Сегодня они взбираются на высокие  каблуки,  а  завтра  убавляют  каблуки  и
надстраивают головы {1}. Одно время их юбки были распялены  на  китовом  усе
{2}, но сейчас они убрали свои обручи и стали  тонкими,  как  русалки.  Все,
решительно все, начиная от жены какого-нибудь мандарина, катящей  в  карете,
гремя колесами по булыжнику, и кончая  скромной  швеей,  бегущей  по  улице,
постукивая  по   камням   подковками   деревянных   башмаков,   претерпевают
непрерывные метаморфозы.
     Нынче женщин разных сословий можно различать главным образом по шлейфу.
Как прежде о знатности или модных замашках дамы судили по величине ее  фижм,
так теперь и то, и другое измеряется длиной  ее  хвоста.  Женщины  скромного
состояния  довольствуются  хвостами  скромной  длины,  но  дамы,  занимающие
высокое положение и обладающие тонким вкусом, не знают тут никакого  удержу.
Говорят, шлейф  супруги  мэра  в  дни  церемоний  превосходит  длиной  хвост
бентамского барана, а ведь хвост этот, как тебе  известно,  укладывается  на
тележке, которую баран и возит за собой.
     О солнце Китая, каких противоречий не найдешь в этом  диковинном  мире!
Не только жители различных стран придерживаются противоположных взглядов, но
даже обитатели одного и того же  острова  нередко  сами  себе  противоречат.
Поверишь ли, милейший  Фум,  тот  же  народ,  которому  нравятся  женщины  с
длинными хвостами, у лошадей стрижет хвосты по самую репицу!!!
     Но, как ты легко  можешь  догадаться,  меня  вовсе  не  огорчает  мода,
которая   способствует   увеличению   спроса   на   восточные    товары    и
благоприятствует процветанию моей родины. Ничто не могло  бы  столь  успешно
поднять цену на шелк, как манера одеваться. Длинный шлейф обходится даме  не
дешево, а между тем стоит поволочить  его  на  публичном  гуляний  несколько
вечеров, как носить его больше нельзя, и приходится  вновь  покупать  шлейф,
дабы  возместить  ущерб,  нанесенный  ее   гардеробу.   Некоторые   особенно
бережливые дамы вынуждены чинить свой шлейф по восемь-десять раз  за  сезон.
Такие ненужные расходы  могут  разорить  англичан,  но  зато  обогатят  нас,
китайцев.
     Господин в черном - заклятый враг столь пышных шлейфов - уверяет  меня,
что они чрезвычайно неудобны  и  модно  одетая  дама  оказывается  такой  же
калекой, как любая красавица в Нанкине. Но особенно негодует он против  дам,
которые следуют этой моде, не располагая необходимым достатком.  Он  заверил
меня, что знает особ, которые, не имея нижней юбки, поспешили завести шлейф;
известны ему и простолюдинки, которые вообразили, что станут важными дамами,
если прицепят к своему платью три лишних ярда ветхого шелка.
     - Я знаю одну бережливую лавочницу, - продолжает он, - которая, считает
себя обязанной носить шлейф, точно знатная дама, хотя всякий раз, выходя  из
дому, терзается опасениями, как бы он от этого  скоро  не  износился.  Любая
прогулка становится для нее источником новых волнений, и  шлейф  так  же  ей
досаждает и лишает ее покоя, как бычий пузырь, привязанный к хвосту кошки.
     Более того, он берет на  себя  смелость  утверждать,  что  шлейф  может
поставить даму в весьма щекотливое положение. Если, к примеру,  какой-нибудь
грубиян захочет сорвать  с  ее  губ  поцелуй,  а  дама  попытается  от  него
уклониться, то, попятившись, она неизбежно наступит на свой шлейф  и  упадет
навзничь, и тогда,  как  хорошо  известно  каждому...  может  пострадать  ее
платье.
     Здешние дамы не стесняются смеяться над крохотными размерами  китайских
туфелек, но я полагаю, что наши жены в Китае имели бы куда больше  оснований
для смеха, если бы им представилась  возможность  увидеть  непомерную  длину
европейских шлейфов. Клянусь головой Конфуция, женщина  добровольно  уродует
себя нам на потеху, пришивая себе огромный неуклюжий хвост! Пятиться дама не
в  состоянии,  вперед  должна  идти  только  медленно,   а   если   вздумает
повернуться,  то  вынуждена  бывает   описать   круг,   подобно   крокодилу,
защищающемуся  от  нападения.  И  воображать  при  этом,  что  такой  туалет
прибавляет  важности  и  величия!  Быть  уверенной,  что  пятнадцать   ярдов
волочащейся сзади тафты делают даму более достойной уважения! Нет,  не  могу
больше сдержаться, ха ха, ха! Это, конечно, остатки европейского варварства.
Любая татарка, облаченная в овечьи шкуры, носит куда более  удобные  одежды.
Здешние писатели время от времени ополчаются против нелепости этой моды, но,
пожалуй,  лучше  всего  они  были  осмеяны  в  итальянском  театре,  где   у
Паскуарелло, подрядившегося сопровождать графиню Фернамброко {3}, одна  рука
занята ее муфтой, другая - ее левреткой, а потому он торжественно  несет  за
нею шлейф, предусмотрительно заткнув его себе за пояс.
     Прощай!


     Письмо LXXXII

     [Науки полезны странам густонаселенным и вредны - варварским.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Уже некоторое время европейские философы ведут ожесточенный спор о том,
благодетельны или пагубны для человечества искусства и науки {1}.  Защитники
последних, стараясь доказать  их  полезность,  утверждают,  что  без  них  в
пределах небольших областей не могло бы обитать  значительное  число  людей,
что они доставляют наслаждение и что знания способствуют  укреплению  добрых
нравов.
     Те, кто придерживается противоположного мнения, живописуют счастливую и
невинную  жизнь  дикарей,  прекрасно  обходящихся  без  учености  и  ученья,
указывают  на  многочисленные  пороки,   присущие   только   цивилизованному
обществу,  доказывают,  что  без  угнетения,  жестокости   и   кровопролития
невозможно укрепить  гражданское  общество,  и  утверждают,  что  счастливое
равенство,   присущее    варварскому    состоянию,    следует    предпочесть
противоестественному подчинению, сопутствующему цивилизации.
     Спор этот, уже давший столь обильную  пищу  для  праздных  размышлений,
велся с великой запальчивостью, но (не  скроем  своего  мнения)  не  слишком
разумно. Те, кто указывают на полезность  наук  в  цивилизованном  обществе,
безусловно правы, как правы и те, кто утверждают, что дикари счастливее  без
них. Однако, когда первые пытаются  доказать,  что  науки  равно  полезны  и
обитающему в пустыне дикарю, и жителю многолюдной страны, или  когда  вторые
объявляют науки вредными для всякого общества  и  рады  были  бы  не  только
закрыть  им  доступ  к  невинным  детям  Природы,  но  и   изгнать   их   из
густонаселенных стран, тогда заблуждаются  обе  стороны,  поскольку  знания,
дающие счастье цивилизованному европейцу, принесут одни страдания  кочевнику
азиатской пустыни.
     Позволь  мне  для  доказательства  этого  перенестись  воображеньем   в
дремучие сибирские леса, и мы увидим их  нищего  обитателя,  который  жаждет
счастья отнюдь не менее многомудрого  китайского  философа.  На  много  миль
вокруг  простирается  невозделанная,  необитаемая  земля,   единственным   и
неоспоримым владетелем которой является он и его  небольшое  семейство.  При
подобных обстоятельствах Природа и Разум неизбежно заставят его жить охотой,
а не земледелием. Он, без сомнения, изберет тот образ жизни, который требует
лишь небольшого труда, и ту пищу, которая  наиболее  вкусна.  Он  предпочтет
праздное  существование  и   ненадежное   изобилие   постоянному   достатку,
обретаемому в поте лица. И он, зная, что счастлив, не захочет по доброй воле
изменить свою дикарскую жизнь.
     По той же причине он не пожелает  связать  себя  законом.  Ведь  законы
создаются для защиты собственности, а у него нет собственности,  которой  он
опасался  бы  лишиться,  и  он  не  ищет  ничего  сверх   необходимого   для
существования. Вступать в договор с другими людьми значило бы для него взять
на себя обязательства, не надеясь и на малую награду. Он и его  соплеменники
- не соперники, а просто  обитатели  одного  и  того  же  бескрайнего  леса.
Увеличение имущества одного не уменьшит плодов прилежания  другого.  Поэтому
нет нужды в законах, обуздывающих  эгоистические  желания,  поскольку  самое
неограниченное их удовлетворение не влечет за собой пагубных последствий.
     Точно так же наш одинокий  обитатель  Сибири  не  только  сочтет  науки
совершенно бесполезными для своих повседневных занятий, но и  как  пища  для
ума они вызовут у него только отвращение.  Ведь  прежде  свойства  предметов
должны пробудить нашу любознательность, и лишь тогда разум возьмет  на  себя
труд доискиваться до их причин. Одни из  этих  свойств  постигаются  опытом,
другие - путем тщательного  исследования,  некоторые  из  них  можно  понять
благодаря знанию других  стран,  а  некоторые  -  на  основании  тщательного
изучения собственной. Но обитатель дикого края имеет дело с небольшим кругом
предметов: дичь,  за  которой  он  охотится,  и  убогий  шалаш,  который  он
сооружает лишь на время, - вот что его занимает. Соответственно  невелика  и
его любознательность, а с ней и способности мыслить отвлеченно.
     Далее, нашу  пытливость  подстегивают  чувственные  радости.  Все  свое
внимание мы чаще всего отдаем тем предметам, которые так или иначе связаны с
нашими желаниями, удовольствиями или нуждами. Сперва  стремление  к  счастью
обращает наши страсти на тот или иной путь и  указует  предмет  изучения,  и
лишь вслед за чувствами начинает говорить разум. Расширение круга  доступных
нам  радостей  с  неизбежностью  влечет  за  собой  и   расширение   научных
исследований, но в странах, где  большинство  радостей  малодоступно,  Разум
лишен главного своего .вдохновителя, а когда отвлеченное размышление находит
награду лишь в себе самом, тогда это занятие для глупцов.
     Дикий обитатель Сибири слишком мудр,  чтобы  тратить  время  на  поиски
знаний,  к  которым  не  склоняют  его   ни   любознательность,   ни   жажда
удовольствий. Если вы сообщите дикарю, на  каком  градусе  широты  находится
Кито {2}, это не пробудит в нем ни  малейшего  интереса.  Скажите  ему,  что
подобные сведения содействуют мореплаванию и  торговле,  -  он  останется  к
вашим словам столь же равнодушен. Открытие, ради которого другие ставили  на
карту жизнь, не пробудит  в  нем  ни  удивления,  ни  восторга.  Ему  вполне
довольно того, что он знает все о немногих предметах, от которых зависит его
благополучие. Ему известно, где лучше всего поставить ловушку на  соболя,  и
он разбирается в мехах намного  лучше  европейца.  Более  обширные  познания
сделали бы его только несчастным. Они осветили бы убожество его жизни, но не
помогли бы изменить ее. Счастье неимущего в его неведении.
     Бедственное положение тех,  чьи  желания  превосходят  их  возможности,
прекрасно описано в притче индийского моралиста Локмана {3}. "Слону,  что  с
особенным усердием помогал Вишну {4}  одерживать  победы  в  сражениях,  бог
обещал исполнить любое его  желание.  Преклонив  колени,  слон  поблагодарил
своего повелителя и пожелал получить разум  и  способности  человека.  Вишну
огорчила эта глупая просьба,  и  он  попытался  отговорить  слона  от  столь
нелепого желания, но, видя, что все его доводы тщетны,  он  в  конце  концов
наделил слона такой мудростью, что  ее  вполне  достало  бы  на  исправление
Зороастровой   Зенд-Авесты.   Получив   разум,   слон   удалился,    радуясь
божественному дару; хотя тело его осталось прежним, его желания и склонности
совершенно переменились. Он сразу же подумал, что было бы не только  удобно,
но и пристойно обзавестись одеждой, но, к несчастью, сам он сшить ее не мог,
а попросить об этой услуге других также был не в  состоянии,  ибо  говорить,
как человек, он не умел. И тогда он в первый раз почувствовал тревогу. Затем
он заметил, что  пища  людей  отличается  большей  изысканностью  и  поэтому
возымел отвращение к своей обычной еде  и  возмечтал  о  яствах,  украшающих
царскую  трапезу.  Однако  он  вновь  обнаружил,  что  его  желание  тщетно:
раздобыть  мясо  он  мог  без  особого  труда,  но   вот   приготовить   его
сколько-нибудь сносно  был  не  в  состоянии.  Словом,  любые  удовольствия,
приносящие людям радость, его делали лишь все более несчастным, так  как  он
убеждался, что насладиться ими ему не дано. Так и жил слон,  ропща  на  свой
удел  и  терзаясь  недовольством,  презирая  себя  и  проклиная  губительное
тщеславие,  пока,  наконец,  его  благодетель  Вишну  не  сжалился  над  его
безысходным положением и не вернул ему  неведение  и  счастье,  наслаждатьс