угих  странах
мелких знаков внимания, которые среди  людей  незнакомых  свидетельствуют  о
взаимном расположении. Они путешествуют по стране, но из  упрямства  или  по
невежеству не пытаются узнать ее поближе, все  время  замечают  что-то,  что
вызывает у них отвращение, а затем отбывают восвояси и рассказывают, что это
страна хандры, грубости и злобы. Одним словом, Англия -  последнее  место  в
мире, где следует путешествовать ради удовольствия, но зато путешествие  там
может многому научить. В  знакомые  я  выбрал  бы  кого-нибудь  другого,  но
друзьями - только англичан.


     Письмо ХСII

     [О том как некоторые философы измышляют для себя несчастья.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Наш разум любит  придумывать  несуществующие  беды.  Бродяга  нищий,  у
которого нет ни защитника, ни стола, ни крова, думает, что истинное  счастье
- это трудиться и есть досыта. Снимите с него  рубище,  избавьте  от  нужды,
накормите, оденьте и найдите ему занятие - его желания тотчас же возрастут и
для счастья ему будут нужны дорогие наряды, яства и досуг. Предположим,  что
и эти его желания осуществятся, но чем  выше  он  поднимется,  тем  большего
захочет. Да, у него есть покой и  достаток,  но  праздность,  как  известно,
подруга неудовлетворенности, и скоро он пожелает  не  только  избавиться  от
страданий, но и вкушать одни удовольствия. Вот и они отпущены ему. Увы!  Это
лишь разбудит в  его  душе  тщеславие,  которое  неизбежно  отравит  будущее
счастье завистью, разочарованием или пресыщением.
     Однако это умение мучить себя измышляемыми  бедами  покажется  особенно
смехотворным, когда мы взглянем на философские горести,  страсть  к  которым
нигде не достигает таких сумасбродных крайностей,  как  в  Англии.  Здешнему
философу, видно, мало печалиться о том,  что  собственный  его  мир  терзают
войны, моровые язвы и варварство, нет, он будет горевать об обитателях Луны,
если в расположении ее воображаемых гор обнаружатся изменения, и  страшиться
угасания солнца, если пятна на  его  поверхности  увеличатся.  Казалось  бы,
философия родилась, дабы делать  людей  счастливыми,  здесь  же  она  делает
несчастными тысячи.
     На днях хозяйка принесла мне дневник одного из таких унылых  философов,
проживавшего здесь до меня. Дневник этот  содержит  историю  жизни,  которая
кажется  непрерывной  чередой  печалей,  дурных  предчувствий  и  огорчений.
Описания одной недели будет достаточно, чтобы получить полное  представление
об остальном.
     Понедельник. В сколь скоротечном, гибнущем  мире  суждено  нам  жить  и
сколько поводов чувствовать себя несчастным дает  человеку  философия.  Одно
горчичное зерно будет порождать себе подобных неисчислимые  годы,  однако  в
том, что даровано этому крохотному семени, отказано нашей солнечной системе:
горчичное зерно по-прежнему остается неизменным, тогда как солнечная система
стареет и обречена в недалеком будущем на распад. Как  будет  ужасно,  когда
движение планет станет таким хаотическим, что возникнет нужда в исправлении,
когда Луна впадет в страшный пароксизм изменений, а Земля,  отклонившись  от
дневного пути и, подобно другим  планетам,  перестав  обращаться  по  кругу,
настолько сместится от центра вращения, что,  не  подчиняясь  более  законам
системы, умчится в бесконечное  пространство  и  столкнется  с  каким-нибудь
небесным телом, а не то, упав на Солнце, угасит его или же мгновенно  сгорит
в его пламени. Возможно, сейчас, когда я  пишу  эти  строки,  эта  ужасающая
перемена уже началась. Как мне уберечься от этой всемирной катастрофы! И все
же, несмотря ни на что, глупый человек смеется, поет и  радуется  прямо  под
этим самым солнцем и, по-видимому, совсем не озабочен своим положением.
     Вторник. Вчера лег в великой тревоге, но, пробудясь,  утешился  мыслью,
что грозная перемена произойдет неизвестно когда, а посему мысль о ней,  как
и о смерти, можно легко вынести.  Но  сейчас  наблюдаются  другие  перемены,
перемены строго обусловленные и неотвратимые, хотя, к счастью, я  почувствую
их лишь в своих потомках. Дело в  том,  что  угол,  образуемый  экватором  и
эклиптикой {1}, в настоящее время  на  двадцать  минут  меньше  того,  какой
наблюдал  две  тысячи  лет  тому  назад  Пифей  {2}.   Если   дело   обстоит
действительно так, то за шесть  тысяч  лет  угол  уменьшится  еще  на  целый
градус. Отсюда же следует, что наклон нашей земли, как  ясно  указал  Лувиль
{3}, постепенно изменяется, а это значит, что и  климаты  должны  постепенно
смещаться, и, следовательно, примерно через миллион  лет  Англия  фактически
окажется на месте нынешнего Южного полюса. Я содрогаюсь при одной  мысли  об
этом! Как перенесут наши несчастные внуки этот  чудовищный  климат!  Миллион
лет пролетит быстро - ведь в сравнении с вечностью этот срок - лишь  краткое
мгновенье, и, значит, я могу сказать так: еще мгновенье, и  наша  прекрасная
страна обернется ужасной пустыней, вроде Новой Земли.
     Среда.  Сегодня  ночью  по   моим   расчетам   должна   явиться   давно
предсказанная комета {4}.  Благие  небеса,  какие  беды  нависли  над  нашей
крохотной Землей. Какая грозная гостья! Суждено ли нам сгореть в ее  пламени
или всего лишь задохнуться в парах ее хвоста? Вот в чем вопрос! Безрассудные
смертные, продолжайте строить жилища, сажать плодовые деревья и  приобретать
поместья, ибо завтра вы погибнете. Но что, если комета все-таки не появится?
Это будет не менее гибельно. Ведь кометы - это слуги, которые  возвращаются,
дабы  снабжать  солнце  топливом.  Поэтому,  если  Солнце  не  получит   его
своевременно, а все запасы иссякнут, оно неминуемо угаснет,  как  догоревшая
свеча. В какое ужасное положение попадет наша  Земля,  лишенная  живительных
лучей! Разве мы не видели, как бесследно пропали несколько соседних  светил?
И разве у хвоста Овна недавно не угасла звезда?
     Четверг. Комета все еще не появилась. Я очень  этим  огорчен.  Огорчен,
во-первых, потому, что мои расчеты оказались неверными,  во-вторых,  потому,
что боюсь, как бы Солнце не осталось без  топлива,  в-третьих,  потому,  что
всякие остроумцы станут  теперь  потешаться  над  нашими  предсказаниями,  и
в-четвертых, я огорчен потому, что если комета появится  сегодня  ночью,  то
неизбежно должна будет попасть  в  сферу  земного  притяжения,  и  тогда  да
поможет небо той стране, куда комете случится упасть.
     Пятница. Все наше ученое общество занято усердными поисками кометы.  Мы
наблюдали за это время в разных частях  неба  не  менее  шестнадцати  комет.
Однако мы единодушно решили назвать ожидаемой кометой только  одну  из  них.
Той, что находится  возле  Девы,  недостает  лишь  хвоста,  дабы  она  стала
предметом восхищения обитателей Земли.
     Суббота. Луна, как я вижу, вновь взялась за свои  старые  проделки.  Ее
кульминации, либрации {5} и прочие отклонения меня поистине поражают. Вот  и
моя дочь сбежала сегодня утром с гренадером. Ничего удивительного: мне так и
не удалось привить ей вкус к истинной мудрости.  Она  всегда  обещала  стать
пустоцветом. Но  Луна,  Луна,  вот  кто  внушает  мне  истинную  тревогу!  Я
безрассудно надеялся, что понял ее, считая  постоянной  я  верной  лишь  мне
одному, но каждая ночь изобличает  ее  вероломство  и  твердит  мне,  что  я
несчастный и покинутый влюбленный.
     Прощай!


     Письмо XCIII

     [О склонности некоторых людей восхищаться писаниями знатных особ.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Удивительно,  сколь  великое  воздействие  оказывают  на  наш  рассудок
титулы, даже если мы сами их  придумали.  Словно  малые  дети,  мы  облекаем
марионеток в роскошные наряды, а потом дивимся этому  фальшивому  чуду.  Мне
рассказывали о крысолове, который долгое время бродил по окрестным деревням,
но никто не прибегал к его услугам, пока  он  не  догадался  присвоить  себе
титул  Придворного  крысолова  Его  Величества.  Успех  превзошел  все   его
ожидания: прослышав,  что  он  ловил  крыс  при  дворе,  все  с  готовностью
принимали его и давали работу.
     Но, по-видимому, больше всех  сознают  преимущества  титула  сочинители
книг. Здесь все, как  видно,  убеждены,  что  книга,  написанная  плебейской
рукой, не может ни наставить, ни возвысить дух. Никто, кроме королей,  ханов
и мандаринов, не может сочинять с надеждой на успех. Если названия  книг  не
вводят меня в заблуждение, то тут не только принцы крови  и  придворные,  но
даже императоры печатают свои сочинения.
     Если человек, занимающийся литературным трудом, откровенно  признается,
что он пишет ради хлеба насущного, то ему проще будет  прямо  отослать  свою
рукопись  булочнику  на  растопку  печей:  никто  не  станет   его   читать.
Понравиться публике могут лишь поэты, выросшие при  дворе  или,  по  крайней
мере, делающие  вид,  будто  они  там  выросли.  Попробуй  мошенник  открыто
признаться, что намерен очистить наши  карманы  и  набить  собственные,  как
каждый читатель тотчас отвернется от него, и даже те, кто  сами  пишут  ради
пропитания, примутся сообща травить его, прекрасно понимая, что эдак  и  они
могут лишиться куска хлеба.
     Это глупейшее предубеждение тем более меня удивляет, когда  я  думаю  о
том, что почти все лучшие творения ума, увидевшие здесь свет,  были  плодами
нужды. Их Драйдены, Батлеры, Отвей и Фаркеры {1} -  все  писали  ради  хлеба
насущного.  Поверь,  друг  мой,  голод  обладает  удивительной  способностью
оттачивать талант, и  тот,  кто  на  сытый  желудок  размышляет  как  герой,
основательно попостившись, достигнет величия полубога.
     Но  более  всего  поражает  то,  что  люди,  которых  так  презрительно
отвергают глупцы, и есть лучшие писатели. Что  касается  меня,  то,  покупая
шляпу, я не стану обращаться к чулочнику, а пойду к шляпнику, если ж  захочу
купить башмаки, то не обращусь за ними к портному. Так же деле обстоит  и  с
творениями ума: если бы я захотел, чтобы мне угодили получше, то  непременно
прибегнул бы к услугам тех, кто избрал это дело своим  ремеслом  и  кормится
им. Ты, вероятно, улыбаешься  моим  странным  рассуждениям,  однако,  уверяю
тебя, друг мой, остроумие тоже в какой-то мере ремесло,  и  человек,  долгое
время старавшийся обретет  хотя  бы  его  подобие,  станет  в  конце  концов
счастливым обладателем его сущности. От длительной привычки к  литературному
труду он приобретет такую  точность  мысли  и  искусность  изложения,  каких
сочинители-дилетанты,  будь  они  вдесятеро  талантливее  его,  никогда   не
добьются.
     Воистину заблуждаются те, кто ждет от знатного титула, высокого сана  и
прочих отличий совершенств, которые достигаются только благодаря  прилежанию
и оттачиваются необходимостью. Мы с тобой знали немало громких  литературных
имен, обязанных скоротечной славой  одной  лишь  моде.  Равно  ты  знавал  и
неудачников, с трудом добившихся мало-мальской известности.  Их  талант  был
признан лишь тогда, когда они уже не могли  насладиться  радостью  всеобщего
признания. Словом, лишь та известность чего-нибудь да стоит, которая нелегко
далась и поэтому нелегко утрачивается.
     Прощай!


     Письмо XCIV

     [Сын философа вновь разлучен со своей прекрасной спутницей.]

     Хингпу из Москвы - к Лянь Чи Альтанчжи, в Лондон.

     Придет ли конец моим невзгодам? Неужели мне  вечно  суждено  проклинать
суровую судьбу и стойко сносить несчастья, а не показывать себя умеренным  в
дни благоденствия? Я надеялся  оберечь  свою  прекрасную  спутницу  от  всех
опасностей и благополучно отвезти на родину. Теперь и эти надежды рухнули.
     Покинув Терки, мы отправились кратчайшим путем к русским  границам.  Мы
оставили позади Уральские горы, покрытые вечными снегами, и  уфимские  леса,
где безраздельно царят хищный медведь и визгливая гиена. Потом мы поплыли по
быстрой реке Белой, стремясь скорее добраться до берегов Волги, где ее  воды
орошают плодоносные долины Казани.
     Мы плыли на двух судах, должным образом снаряженных  и  вооруженных  на
случай нападения волжских разбойников, которых, как  нас  предупредили,  там
множество. Эти разбойники - самые лютые на свете. Большей  частью  они  либо
преступники, либо беглые  русские  крестьяне,  ищущие  убежища  в  лесах  по
берегам Волги. Они объединяются здесь в шайки, живут как дикари  и  добывают
пропитание разбоем. Лишенные жилищ, друзей  и  постоянного  пристанища,  они
становятся опаснее и безжалостнее тигров. Они не дают пощады никому, и им ее
тоже не  оказывают.  Суровость  закона  еще  больше  их  ожесточает,  и  они
понемногу превращаются в существа, у которых свирепость  льва  сочетается  с
человеческим коварством. Если их захватывают живыми, то  подвергают  ужасной
казни: строится плавучая виселица, на которой  их  подвешивают  на  железных
крючьях, вонзающихся под тяжестью тела им под ребра. Виселицу  пускают  вниз
по течению, и они умирают в страшных мучениях, причем нередко агония  длится
по нескольку дней {1}.
     В трех  днях  пути  от  устья  Белой  мы  заметили,  что  нас  догоняет
вооруженное судно, идущее под парусами  и  на  веслах,  с  явным  намерением
напасть на нас. На его мачте висел флаг с ужасным  символом  смерти,  и  наш
капитан сразу увидел в  подзорную  трубу,  что  это  разбойники.  Невозможно
описать смятенье, овладевшее нами при  этом  известии.  Вся  команда  тотчас
собралась обсудить необходимые меры безопасности, и было  решено,  что  одно
судно с женщинами и наиболее ценными товарами продолжит свой путь, а мужчины
останутся на другом, дабы смело отразить нападение врага. Решение это  было,
не медля, приведено в исполнение, и впервые со  времени  нашего  бегства  из
Персии мне пришлось против воли расстаться с прекрасной  Зелидой.  С  тоской
глядел я вслед ее судну, которое удалялось с той же быстротой, с какой к нам
приближались разбойники. Вскоре они поравнялись с нами, но,  увидев,  каковы
наши силы, и, быть может,  догадавшись  о  том,  что  все  самое  ценное  мы
отослали вперед, они, судя по всему, предпочли бы отправиться вдогонку, а не
нападать на нас. И вот три дня они пытались проскользнуть мимо  нас,  но  на
четвертый, убедившись в  тщетности  своих  попыток  и  отчаявшись  захватить
желанную добычу, удалились, позволив  нам  беспрепятственно  продолжить  наш
путь.
     Мы были безмерно рады избавлению от опасности,  но  вскоре  последовало
разочарование,  тем  более  жестокое,  что  оно  постигло   нас   совершенно
неожиданно. Из-за малочисленности команды судно, на котором были  отправлены
женщины и ценные товары, разбилось, натолкнувшись на мель, и  всех,  кто  на
нем находился, крестьяне увели в глубь  страны.  Однако  обо  всем  этом  мы
узнали только по прибытии в Москву, где вместо ожидаемой  радостной  встречи
нас ждало известие о злополучной судьбе второго судна и нашей потере.  Нужно
ли описывать мои муки, когда я  утратил  надежду  вновь  увидеть  прекрасную
Зелиду! Моя будущая жизнь рисовалась воображению в самом радужном  свете,  и
вот   один-единственный   вероломный   удар   судьбы   лишил    ее    всякой
привлекательности. Все картины грядущего счастья были  связаны  с  мыслью  о
Зелиде, а без нее  все  разом  стало  томительным,  скучным  и  невыносимым.
Теперь, когда она потеряна, я могу признаться, что любил ее, и ни время,  ни
доводы рассудка не в силах вытеснить ее образ из моего сердца.
     Прощайте!


     Письмо XCV

     [Отец утешает его по этому случаю.]

     Лянь Чи Альтанчжи - к Хингпу, в Москву {Это письмо  представляет  собой
собрание изречений философа Ми {1}. Vide Lett, curieuses et edifiantes. Vide
etiam Da Halde, vol. II,  p.  98.  [Смотри  (лат.)  "Письма  поучительные  и
занимательные..." (франц.). Смотри также (лат.) Аю Альд, т. II. р. 98].}.

     Твое горе - мое горе. Но у каждого возраста есть свои беды, и ты должен
приучиться терпеливо их сносить. Несчастная любовь  -  вот  горе  молодости,
неудовлетворенное честолюбие омрачает  зрелость,  а  бесплодная  скупость  -
старость. Вот что подстерегает нас на  жизненном  пути  и;  чего  мы  должны
опасаться. Любви следует противопоставить развлечения  или  же  найти  новый
предмет  для  своей  страсти,  честолюбию  -  прелесть  досуга  и  скромного
существования, а скупости - страх близкой смерти. Вот  те  щиты,  коими  нам
следует обзавестись, дабы сделать каждую пору жизни, если  не  приятной,  то
хотя бы сносной.
     Люди жалуются на то, что нет на свете  покоя.  Они  не  правы:  обрести
покой нетрудно. А сетовать им следует лишь на свое сердце, затем что  оно  -
враг покоя, которого они ищут. Причина их недовольства  в  них  самих.  Люди
стремятся за краткий  свой  век  удовлетворить  тысячу  ненасытных  желаний.
Проходит месяц и наступает другой, год кончается  и  начинается  другой,  но
человек неизменен в своих  безумствах  и  слепо  упорствует  в  заблуждении.
Мудрецу приятны любые небеса и любая земля. Цветник для него - прославленное
Эльдорадо, неприметный ручеек - водомет молодых персиковых  деревьев  {Смысл
этого пассажа непонятен  издателю.};  птичий  щебет  слаще  гармонии  целого
оркестра, а оттенки облаков любезнее искусного карандаша.
     Человеческая жизнь - это путешествие, и его надобно  совершить,  какими
бы плохими ни были дороги и какие бы невзгоды нас на них ни подстерегали.  А
если поначалу дорога кажется опасной, узкой и утомительной, то к  концу  она
либо станет лучше, либо мы свыкнемся с ее рытвинами и ухабами.
     Ты, насколько я вижу, неспособен воспринять эти  великие  максимы,,  но
попробуй, по крайней мере, вникнуть  в  смысл  следующей  притчи,  доступной
любому разумению. Я плетусь на никудышнем осле, а передо мной человек скачет
на резвом коне, и меня гложет зависть. Но вот я оглядываюсь  назад  и  вижу,
как много людей еле передвигают ноги под тяжкой ношей. Мне должно сострадать
их участи и возблагодарить небеса за свою судьбу.
     Когда на  Цинь-фу  обрушивалось  какое-нибудь  несчастье,  он  поначалу
плакал, как  малый  ребенок,  а  после  обретал  прежнее  спокойствие  духа.
Погоревав несколько дней, он становился самим собой - самым веселым стариком
во всей провинции Шэньси. В одно и то же время умерла его жена,  сгорел  дом
со всем имуществом, а единственного  сына  продали  в  рабство.  Целый  день
Цинь-фу предавался скорби, а на  завтра  пошел  плясать  у  дверей  богатого
мандарина, чтобы заработать себе обед. Гости озадаченно смотрели на старика,
веселящегося после стольких утрат. Сам. мандарин вышел  к  нему  и  спросил,
отчего он, еще вчера ливший слезы от горя  и  отчаяния,  сегодня  беззаботно
пляшет.
     - Позволь мне ответить вопросом на вопрос!  -  воскликнул  старик.Какая
вещь прочнее - твердая или мягкая? Та, что противится, или таг что уступает?
     - Разумеется, твердая, - отвечал мандарин.
     - Ты ошибаешься, - возразил Цинь-фу. - Мне восемьдесят лет,  а  загляни
мне в рот, так увидишь, что зуба нет ни одного, а язык - целехонек 2.
     Прощай!


     Письмо XCVI

     [Осмеяние скорби и ликования по случаю недавней кончины короля.
     Описание траура у англичан.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     В Китае мы печалимся по усопшим близким совсем иначе, нежели в  Европе.
Здесь траурный цвет - черный, а в Китае - белый; здесь, когда  умирает  отец
или мать или родственник (друзей  тут  оплакивают  редко),  надевают  темное
платье и несколько дней расхаживают  с  постной  миной,  но  скоро  покойник
забыт, жизнь течет без изменений, и никто не чувствует утраты,  кроме  разве
что любимой экономки и любимого кота.
     Тогда как у нас в Китае это весьма важное дело. Можно ли забыть,  сколь
благочестиво ты вел себя однажды в подобных же обстоятельствах, чему  я  сам
был свидетелем