гения,  дабы
просветить и возвысить выродившийся  век.  С  непомерной  щедростью  природа
творит королей, правителей, мандаринов, ханов и  придворных,  но,  произведя
однажды на свет мозг
      Конфуция, она отдыхает три тысячи лет. И хорошо делает, затем что
дурной мир оказал мудрецу дурной прием.
     Чем объяснить, друг мой, недоброжелательность,  которая  преследует  по
пятам великого человека до гробовой доски? Откуда  эта  дьявольская  страсть
отравлять жизнь тем, кто хочет сделать нас мудрее и счастливее?
     Когда я вспоминаю  о  судьбе  философов,  в  разное  время  радевших  о
просвещении  человечества,  то,  говоря  по  правде,  преисполняюсь   самого
Нелестного мнения о человечестве. Когда я читаю  о  бичевании  Мен-цзы  {2},
пытках Цинь {3}, чаше Сократа {4} и ванне Сенеки {5}, когда слышу о гонениях
на Данте {6}, заточении Галилея {7}, об унижениях Монтеня {8},  об  изгнании
Картезия {9} и клеветах на Бэкона {10}, о том, что даже Локк {11} и  тот  не
избежал хулы, когда  я  размышляю  обо  всем  этом,  то,  право,  теряюсь  в
догадках, чего в людях больше - невежества или подлости.
     Если ты  захочешь  узнать  о  Вольтере  по  отзывам  газетных  писак  и
безграмотных сочинителей, то увидишь, что все они  изображают  его  каким-то
чудищем с мудрой головой  и  порочным  сердцем,  так  что  сила  его  ума  и
низменные устремления составляют отвратительный контраст. Но полюбопытствуй,
что пишут о нем писатели, вроде него самого, и  он  явится  тебе  совершенно
другим человеком. Из их  описаний  ты  увидишь,  что  ему  были  свойственны
доброта, сострадательность, величие духа и  еще  многие  добродетели.  Люди,
которые, очевидно, знали его лучше других, говорят об  этом  в  один  голос.
Державный Пруссак {Философ из Сан-Суси {12}.},  Д'Аржанс  {Автор  "Китайских
писем" {13}.}, Дидро {Глава энциклопедистов.}, Даламбер  {14}  и  Фонтенель,
словно соревнуясь, рисуют его другом людей и покровителем молодых талантов.
     Стойкая верность тому,  что  он  почитал  справедливым,  и  благородное
презрение к лести -  вот  основа  характера  этого  великого  человека.  Эти
качества породили его замечательные достоинства и немногие слабости. Он  был
человеком пылким в дружбе и беспощадным во  вражде,  и  все  пишущие  словно
проникаются тем же духом и  отзываются  о  нем  либо  с  восторгом,  либо  с
ненавистью. Впрочем, можно  ли  оставаться  равнодушным  к  характеру  столь
выдающегося человека?  Тут  каждый  читатель  неизбежно  должен  стать  либо
врагом, либо поклонником.
     Свой славный путь Вольтер начал восемнадцатилетним юношей, но уже тогда
он был автором трагедии {15}, заслуживающей  всяческого  одобрения.  Получив
небольшое наследство, он сохранял  независимость  в  свой  продажный  век  и
поддерживал достоинство просвещения, своим  примером  показывая  современным
ему  писателям,  как  следует  презирать  милости  знатных.  За  сатиру   на
королевскую любовницу {16} его изгнали из родной страны. Он принял должность
историографа французского короля, но тотчас отказался от  нее,  едва  понял,
что она дарована ему с целью превратить его в первого придворного льстеца.
     Великий Пруссак, пригласивший его к себе,  дабы  он  служил  украшением
королевства, был достаточно умен, чтобы ценить его дружбу и извлекать пользу
из философских наставлений {17}. При дворе этого государя Вольтер прожил  до
тех пор, пока козни, дотоле не известные миру, не принудили его покинуть эту
страну. Его собственное счастье, счастье  монарха,  сестры  монарха  {18}  и
части двора сделали его отъезд необходимым.
     Устав, наконец, от придворной  жизни  и  причуд  августейших  особ,  он
удалился в Швейцарию {19}, в этот край свободы, где его ждали покой и  Муза.
Там, хотя сам он не любил пышности,  за  его  столом  часто  собирался  цвет
европейской  образованности,  который  привлекало  желание  увидеть   своими
глазами человека, чьи сочинения доставили им  столько  удовольствия.  Приемы
эти отличались необычайным вкусом, а беседы были поистине достойны философов
{20}. Страны, где были в чести свобода  и  науки,  внушали  Вольтеру  особую
симпатию, поэтому быть англичанином  -  значило  в  его  глазах  заслуживать
всяческого восхищения и уважения {21}.
     Между Вольтером и последователями Конфуция существуют немалые различия,
но, хоть я и придерживаюсь иных взглядов, это обстоятельство ни в коей  мере
не умаляет моего почтения к Вольтеру. Не  гневаюсь  же  я  на  своего  брата
только за то, что он ищет благорасположения отца другими средствами, чем  я.
Забудем недостатки Вольтера,  ибо  его  достоинства  заслуживают  всемерного
восхищения. Я предпочитаю вместе с мудрецами восхищаться  его  мудростью,  а
над  его  слабостями  пусть  смеются  завистники  и  невежды.   Ведь   чужие
заблуждения всегда особенно смешны тем, кто сам умом не вышел.
     Прощай!


     Письмо XLIV

     [Мудрость и советы лишь умеряют наши страдания, но не в силах соделать
     нас счастливыми.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Хингпу, невольнику в Персии.

     Нельзя создать философское учение о счастье, которое подходило  бы  для
всех сословий, ибо каждый, кто стремится к этой цели,  выбирает  свой  путь.
Как  различны  цвета,  которые  к  лицу  разным  людям,   так   различны   и
удовольствия,  отвечающие  различным  склонностям.  Всевозможные  сек.   ты,
пытавшиеся растолковать мне, в чем состоит счастье, в сущности  толковали  о
своих  собственных  пристрастиях,  вовсе   не   справляясь   о   наших.   Их
последователи обременены всякого рода запретами, но счастья им от  этого  не
прибавилось.
     Если мне, например, нравится танцевать, было бы нелепо с  моей  стороны
предлагать такое же развлечение калеке; а если этот последний, больше  всего
любя живопись, вздумает  приобщить  к  ней  того,  кто  утратил  способность
отличать один цвет от другого, он поступит столь же глупо. Потому-то советы,
обращенные ко всем, обычно бесполезны, а на  советы  каждому  в  отдельности
понадобились бы многие тома, потому что каждому человеку нужно  свое  особое
руководство для выбора.
     По-видимому, душе человеческой дано испытывать лишь  определенную  меру
счастья, и никакие общественные установления, обстоятельства и  превратности
судьбы не в состоянии увеличить ее или  уменьшить.  Тот,  кто  сравнит  свое
нынешнее положение с прошлым, скорее всего убедится, что в целом он столь же
счастлив или несчастлив, как был прежде.
     Удовлетворенное честолюбие или непоправимое несчастье порождают  в  нас
недолгое чувство радости или горя. Эти потрясения могут  на  время  нарушить
равновесие пропорционально их силе и впечатлительности  человека.  Но  душа,
сначала растревоженная случившимся, с каждым днем будет освобождаться от его
влияния, пока, наконец, не вернется к своему прежнему спокойствию.  Если  бы
нежданный поворот судьбы освободил тебя и посадил на  трон,  твое  ликование
было бы естественно, но вскоре дух твой, как и твое лицо,  вновь  обрели  бы
обычное спокойствие.
     Потому-то каждая попытка искать счастья там, где нас нет, любое учение,
внушающее, что нам будет лучше, если мы обретем что-то  новоеГили  обещающее
поднять нас на ступеньку выше, приносит нам одни тревоги, ибо опутывает  нас
долгами, которых мы не в силах вернуть. Став обладателями  тех  преимуществ,
которые выдаются за благо, мы вскоре обнаруживаем, что они  не  сделали  нас
счастливее.
     Наслаждаться настоящим, не жалея о прошлом и не заботясь о будущем, нас
призывали поэты, а не философы, и все  же  этот  совет  мудрее,  чем  обычно
принято  считать.  Это  единственный  рецепт  обретения   счастья,   который
одинаково подходит для самых различных людей. Искатель наслаждений, труженик
и, наконец, философ - все они в равной мере стараются следовать ему. В самом
деле, если мы не находим счастья в настоящем,  так  где  же  его  искать?  В
воспоминаниях о прошлом или в упованиях на будущее? Но посмотрим,  может  ли
это принести нам удовлетворение.
     Способность вспоминать о том, что минуло, и предвкушать грядущее -  вот
качества, которые более всего, пожалуй, отличают человека от животных.  Хотя
и животные в известной степени обладают такой способностью,  вся  их  жизнь,
по-видимому, заключена  в  настоящем,  независимо  ни  от  прошлого,  ни  от
будущего. Человек же, напротив,  пытается  искать  в  этих  двух  источниках
счастье и обретает беды.
     Следует ли считать это свойство нашего ума  преимуществом,  которым  мы
вправе гордиться и за которое должны благодарить  Природу,  или  это  скорее
несчастье, которое нам нужно оплакивать и покорно сносить? Одно  несомненно:
оттого ли, что мы злоупотребляем этой способностью, или же по самой сущности
своей, она лишь усугубляет наши беды.
     Если бы нам была дарована возможность возвращать  усилием  памяти  одни
только приятные события, не воскрешая мрачные  стороны  прошлого,  тогда  по
желанию мы могли бы приобщиться идеальному  счастью,  возможно,  куда  более
сладостному, нежели изведанному наяву. Но в этом нам отказано;  прошедшее  в
воспоминании  всегда  бывает  омрачено  горькими  и  тягостными   событиями.
Вспоминать плохое - занятие не из приятных, а воспоминанию о хорошем  всегда
сопутствуют сожаления; поэтому, предаваясь воспоминаниям, мы больше  теряем,
чем приобретаем.
     Что же до нашей способности уповать на будущее, это, как  мы  убедимся,
дар еще более мучительный, нежели первый. Трепетать грядущей беды, что может
быть тягостней? А предвкушать будущие блага - значит испытывать  раздражение
оттого, что сейчас они еще недоступны.
     Таким образом, куда ни обрати взор,  ничего  утешительного  не  сыщешь.
Позади - радости, которых уже не вернуть и о которых  сожалеешь;  впереди  -
радости, по которым томишься и потому живешь в тревоге, пока не обретешь их.
Если  бы  мы  могли  радоваться  настоящему,   не   отравляя   эту   радость
воспоминаниями или надеждами, наша участь была бы еще терпима.
     К этому, собственно, и стремятся люди, не искушенные в  философии,  они
по мере сил ищут в жизни лишь развлечений и  удовольствий.  Каждый  человек,
кем бы он ни был, независимо от его ума, заботится только об этом; иначе  он
оплакивает свою судьбу. Искатель наслаждений ищет развлечений по  призванию.
Человек деловой домогается того же, поскольку  и  в  трудах  своих  он  ищет
скрытого в них развлечения. Наконец  даже  философ,  размышляющий  о  смысле
жизни, невольно развлекает себя мыслью о том, кем он был и кем должен стать.
     Посему  нам  следует  решить,  какое  из   развлечений   лучше   всего:
удовольствия, дела или философия? Что лучше помогает избавиться от тревожных
чувств, порождаемых _памятью и предвкушением_?
     Любое удовольствие пленяет нас  ненадолго.  Самое  большое  наслаждение
длится лишь миг, и все наши чувства так связаны друг с другом, что насыщение
одного из них вскоре утомляет и все остальные. Только поэты уверяют,  будто,
пресытившись одним, человек тотчас же устремляется к другому. Но  в  природе
все происходит иначе: чревоугодник, объевшись, уже не получает  удовольствия
от вина; пьяница, в свою очередь, не способен испытать те восторги,  которые
превозносят влюбленные, влюбленный же, испытав  упоение,  обнаруживает,  что
все его желания равно притупились. Вот так, удовлетворив одно свое  чувство,
искатель наслаждений теряет вкус ко всему. Он оказывается  в  пустоте  между
изведанным и ожидаемым удовольствием и видит, что ему нечем  заполнить  этот
промежуток. Настоящее не дает ему радости,  ибо  он  уже  лишил  его  всякой
прелести, и дух, оставленный без пищи, естественно,  обращается  к  прошлому
или будущему. Человек думает о том, что был счастлив, и понимает, что сейчас
он счастлив быть не может; он видит, что счастье может вернуться, и  торопит
этот час. Вот так он оказывается постоянно несчастен, если исключить краткий
миг удовлетворения. Словом, вместо беспечной жизни человек чаще всего  ведет
неприятные беседы с самим собой. Восторги его редки и мимолетны, а  желания,
словно неумолимые кредиторы, то и дело предъявляют векселя, которые он не  в
силах  оплатить.  И  чем  острее  были  прежние  удовольствия,  тем  сильнее
сожаления, тем нетерпеливее надежды. Вот  почему  искатель  радостей  влачит
самое безрадостное существование.
     Привычка к сдержанности умеряет желания  делового  человека,  он  менее
жалеет о прошлых радостях и менее тревожится о грядущих. Его жизнь хоть и не
лишена надежды, но не столь омрачена сожалениями и переходами от мимолетного
восторга к долгому томлению. Прежние  удовольствия  не  дарили  ему  особого
упоения, а потому и будущих он ожидает без особого волнения.
     Философ, который печется обо всем  человечестве,  должен  менее  Других
терзаться воспоминаниями о прошлом или мыслями  о  будущем.  Его  помышления
отданы чужим заботам, изучению нравов - вот источник его радостей, и длиться
они могут бесконечно, так как их  можно  при  желании  разнообразить,  и  не
возникают  те   томительные   промежутки,   которые   приходится   заполнять
воспоминаниями о прошлом или предвосхищением будущего. Благодаря этому жизнь
философа  исполнена   почти   непрерывных   удовольствий,   а   размышления,
причиняющие  другим  столько  тревог  и  страданий,  ему  служат  опорой   и
путеводным светом на жизненной дороге.
     Словом, каждый может быть счастлив лишь в определенной мере и увеличить
эту меру невозможно.  Печали  же  человеческие  искусственны  и  чаще  всего
проистекают от  нашей  глупости.  Философия  может  споспешествовать  нашему
счастью только тем, что уменьшает наши печали. Ей  не  следует  делать  вид,
будто она способна открывать людям новые  источники  счастья,  но  зато  она
может научить нас, как бережнее пользоваться тем, что  мы  уже  имеем.  Коль
скоро главный источник наших горестей - сожаления о прошлом  и  страх  перед
будущим, тот мудрый человек, кто думает только о настоящем  без  оглядки  на
прошлое или будущее. Это невозможно для искателя  наслаждений,  нелегко  для
человека делового и в известной мере  доступно  философу.  Как  были  бы  мы
счастливы, родись мы все философами, способными  отрешаться  от  собственных
забот, посвящая себя заботам о всем человечестве.
     Прощай!


     Письмо XLV

     [Жадность лондонцев до всякого рода зрелищ и монстров.]

     Лянь Чи Альтанчжи - Фум Хоуму,
     первому президенту китайской Академии церемоний в Пекине.

     Многочисленные приглашения, которые я получаю от здешних знатных  особ,
вероятно, могли бы польстить  тщеславию  иного  человека,  но  я  прихожу  в
уныние, как подумаю, чем питается подобная обходительность. Приглашают  меня
не из дружеских чувств, а только из  праздного  любопытства,  не  для  того,
чтобы поближе узнать меня,  а  чтобы  поглазеть  как  на  диковинку.  То  же
чувство, которое побуждает их знакомиться с  китайцем,  преисполнило  бы  их
гордостью, явись к ним с визитом носорог.
     Все в этой стране  -  и  знать,  и  чернь  -  любят  всякие  зрелища  и
диковинки.  Мне  рассказывали  про  одного  ловкого  малого,  который  живет
припеваючи, изготовляя такие диковинки,  а  потом  либо  продавая  их,  либо
показывая за деньги. Собственно поделки его - самые  заурядные,  но  оттого,
что он их от всех прячет и показывает только за плату,  они  в  глазах  всех
становятся чем-то необыкновенным. Начал он с того, что в  театре  марионеток
появлялся в виде восковой фигуры за стеклянной дверью. Держась  от  зрителей
на нужном расстоянии и украсив голову медной короной, он казался удивительно
естественным, прямо живым! Так продолжалось довольно долго, и он пользовался
большим успехом, пока однажды, не удержавшись, чихнул прямо перед  зрителями
и уже не  мог  более  уподобляться  мирному  обитателю  катакомб.  Тогда  он
перестал изображать истукана и  начал  обирать  зевак,  приняв  образ  вождя
индейцев: размалевав себе лицо  и  издавая  воинственный  клич  дикарей,  он
весьма успешно напугал нескольких дам и младенцев. И  жил  бы  он  в  полном
довольстве, если бы его не арестовали за долги, которые  он  наделал  еще  в
бытность свою восковой фигурой. Пришлось ему умыться и обрести  естественный
цвет лица, а с ним и прежнюю бедность.
     Спустя некоторое время он вышел из тюрьмы,  изрядно  поумнев,  и  решил
впредь не изображать диковинки, а изготовлять их. Он наловчился  подделывать
мумии, с легкостью мастерил lusus naturae {Диковинки природы (лат.).}, более
того,  говорят,  что  он  продал  семь   окаменевших   омаров   собственного
изготовления одному  известному  собирателю  редкостей.  Но  ученый  Мозгиус
Набекрениус взялся опровергнуть эти слухи в весьма ученом трактате.
     Последней его диковинкой оказалась самая обыкновенная петля, и  тем  не
менее с помощью этой петли он заработал больше  денег,  чем  всеми  прежними
выдумками. Дело в том, что здешняя публика вбила себе в голову, будто одного
знатного преступника должны повесить на шелковой веревке  {1}.  Эту  веревку
она хотела увидеть больше всего на свете, и он, вознамерившись удовлетворить
всеобщее любопытство, свил ее из шелка, добавив для красоты  еще  и  золотые
нити. Публика платила, чтобы поглазеть  на  шелковую  веревку,  и  пришла  в
восторг, когда за ту же плату ей показали еще и золотые нити. Вряд ли  стоит
упоминать, что этот мошенник продал свой шелковый шнур почти за ту же  цену,
в какую она обошлась  ему  самому,  едва  стало  известно,  что  преступника
повесили на обыкновенной пеньковой веревке.
     Судя по тому, какие зрелища  здесь  в  чести,  ты  легко  поймешь,  что
англичане предпочитают видеть предметы не такими, какими они должны быть, но
такими, какими они быть не должны. Обычная кошка  на  четырех  лапах  их  не
интересует, хоть  она  и  полезна;  но  если  у  нее  только  две  лапы,  и,
следовательно, ловить мышей она не может, тогда ей цены нет, и  каждый,  кто
притязает на вкус, станет торговаться из-за нее на аукционе. Здесь  человек,
будь он прекрасен, как небесный гений, может умереть от голода, а  вот  если
он весь усеян бородавками, как какой-нибудь дикобраз, он обеспечен до  конца
своих дней и ему отнюдь не возбраняется плодить себе подобных.
     Некая женщина, живущая по соседству со мной,  была  с  детства  обучена
ремеслу швеи, но с трудом добывала себе пропитание, хотя  и  хорошо  владела
иглой. Но с ней случилось несчастье, и она лишилась обеих рук по  локоть.  В
Другой стране это, конечно, обрекло бы ее  на  голодную  смерть,  здесь  же,
напротив того, принесло ей богатство. Теперь ее считают искусной мастерицей,
дела ее пошли в гору, и все охотно платят деньги за то, чтобы  взглянуть  на
безрукую портниху.
     Некий джентльмен, показывая мне свою  коллекцию  картин,  остановил  на
одной из них восхищенный взгляд.
     - Взгляните на мое сокровище! - воскликнул он.
     Я долго разглядывал картину, но так и не нашел в  ней  тех  достоинств,
которые, по-видимому, пленяли ее владельца. Более того, она  показалась  мне
самой ничтожной в коллекции, и, наконец, я решил спросить, чем  же  она  так
замечательна.
     - Сударь! - вскричал он, - ее достоинства заключены не в ней самой, а в
том, как она была создана. Художник писал ее ногой {2},  держа  кисть  между
пальцами. Я заплатил за нее большие деньги,  ибо  столь  редкие  достоинства
требуют особого вознаграждения.
     Здешняя публика не только падка до всяких диковин, но  и  щедро  платит
тем,  кто   их   показывает.   И   ученая   собака   {3},   которой   сейчас
покровительствует знать, и шарлатан с ящиком,  который  уверяет,  что  может
показать такое подражание природе, какого никому еще не случалось видеть,  -
все они купаются в золоте. Певица везет подписной лист в собственной карете,
запряженной шестеркой лошадей; какой-нибудь малый, перебрасывающий соломинку
с ноги на нос, день ото дня  богатеет;  другой  обнаружил,  что